Анкудинов Кирилл Николаевич — литературный критик. Родился в 1970 году. Кандидат филологических наук, преподаватель основ журналистики в Адыгейском государственном университете. Выступает со статьями в центральных журналах и газетах. Дебютировал в «Новом мире» статьей о прозе Олега Павлова (2002, № 5).

1

Я хочу поговорить о сострадании…

Может ли сострадание быть чрезмерным, избыточным?

Странный вопрос. В общем этическом плане (не берущем в расчет отдельные конкретные бытовые ситуации вроде слепой родительской любви, — в таких случаях проблема не в количестве, а в качестве сострадания) ответ на этот вопрос должен быть ясен: чем больше сострадания, тем лучше. Однако…

Есть два типа сострадания — «сострадание нормы» и «сострадание избытка». В своем большинстве мы руководствуемся «состраданием нормы» — помогаем близким людям: родным, друзьям, знакомым, иной раз можем выручить кого-либо из «дальних» людей, сочувствуем всем жертвам зла, о которых узнаем из телевизионных сообщений, и в то же время отдаем себе отчет в том, что уменьшить общий уровень творящегося зла, кардинально изменить мир — мы бессильны. Девиз «сострадания нормы»: помоги всем тем, кому ты можешь помочь. «Сострадание нормы» прекрасно, оно — источник едва ли не всех добрых дел на земле. Но у него есть один порок — оно существует «применительно к подлости» (воспользуюсь на свой лад резким щедринским определением), то есть — применительно к среднему уровню зла в человечестве. Сострадание такого рода вполне органично включает в себя допустимость существования среднего уровня зла. Скажем, «состраданием нормы» наделены священники, описываемые Толстым в «Воскресении», они в меру сил и возможностей делают свое дело, и именно это приводит в ярость Толстого — человека, руководимого совершенно иным состраданием — «состраданием избытка». «Люди избытка» зачастую презирают тех, кто творит добрые дела применительно к среднему уровню зла; они считают, что практическая ценность подобных добрых дел близка к нулю (все равно мировое зло сведет их на нет) и что совершаются эти дела исключительно из потребности в фарисейском успокоении собственной души. «Люди избытка» желают переустроить всю структуру общества — так, чтобы общество не клонилось к злу. Есть и иной тип «людей избытка» — эмоциональный; те, кто относятся к такому типу, всё принимают слишком близко к сердцу, они как будто бы лишены кожи. В любом случае «люди избытка» возбуждают в нас, «людях нормы», какое-то неуютное чувство. Словно мы чем-то провинились перед ними — и это неприятно ощущать. Мы начинаем раздражаться: нет чтобы сострадать так, как сострадают все нормальные люди; непременно эти будут сострадать с подвывертом. Чувства «людей избытка» кажутся нам неестественными, неискренними, позерскими. Та «любовь», которую практикуют эти люди, для нас не похожа на любовь. В их «любви» мы явственно ощущаем привкус какой-то горечи (чаще всего нам кажется, что злобы). Концентрированный сахар — горек. Точно так же и в «людях избытка» есть нечто горькое, болезненное, недоброе, обреченное, не вписывающееся в привычные рамки. «Люди избытка» почти всегда имеют проблемы с официальной Церковью, ведь Церковь по своему назначению обязана хранить и защищать «норму».

Быть «человеком нормы» — симпатичным, респектабельным, уважаемым человеком — легко. Возможно даже, я рекомендовал бы всем идти по пути «нормы», руководствоваться в жизни исключительно «состраданием нормы», если бы не одно «но»…

Пребывая в Москве, я подружился с одним докторантом (он был старше меня лет приблизительно на семь), «умеренным патриотом» по убеждениям, очень добрым, надежным и честным человеком. В его облике было что-то от молодого офицера старой, дореволюционной закалки — благородная стать, что ли (обычно про людей такого склада говорят — «военная косточка»). Вдобавок ко всему ему была присуща искренняя, страстная, глубокая и непоказная вера — он был приверженцем «традиционного» православия (на мой взгляд, излишне консервативного толка), но ни в коей мере не догматиком. Этот человек стремился во всем соответствовать православному идеалу (что чрезвычайно сложно): доходило до того, что он, отозвавшись неодобрительно о врагах, о тех, кто причинил ему реальное зло, тут же стыдился своего порыва — по нынешним условиям вещь едва ли не исключительная. (Впрочем, временами мне казалось, что корень его религиозного рвения — неуверенность в себе, проистекающая из страха перед реальностью.) Я любил гостить у своего друга: мы пили чай и беседовали о разном. И однажды я услышал от моего собеседника такое признание:

— Я думаю об американских летчиках, которые сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Они были патриотами, они защищали свою родину от агрессора. Они выполняли приказ. Я постоянно ставлю себя на место одного из таких летчиков. Если бы мне дали такой приказ… Как бы я поступил? Я бы выполнил приказ, ведь это — мой долг. Но один Бог стал бы свидетелем того, как бы я мучился после этого.

Каюсь, в этот момент у меня промелькнула циничная мысль: «Да кому были бы нужны твои мучения — после Хиросимы-то?» Но я ее придержал.

Я часто вспоминаю слова моего друга. Они со всей непреложностью показывают: «люди нормы», руководствуясь своими представлениями о «долге», «чести», «патриотизме», способны столь же естественно завести человечество в трясину всеуничтожения. «Норма» — программа, обеспечивающая выживание всего человечества и отдельных народов. Но в некоторые моменты (таких моментов становится все больше и больше) она оказывается губительной для того же человечества. Возникает потребность в иной программе. Для того чтобы эта программа осуществилась, человеку приходится найти в себе силы сделать последний шаг — стать дезертиром, предателем, летчиком, отказавшимся лететь на Хиросиму. Одним словом — «солдатом избытка».

С давних времен на Руси существовали юродивые, которым позволялось все. «Люди избытка» — такие же юродивые. Уроды, недоноски, дураки. Блаженные.

2

Он был блаженным. В конце концов это стало его фамилией. Вениамин Михайлович Блаженный.

У него была иная фамилия, перешедшая к нему от отца, чудака и неудачника, — Айзенштадт. Он боготворил своего отца. Но отцовская фамилия не прижилась (может быть, потому, что отец был таким же блаженным), стала случайным псевдонимом. Под этим родовым псевдонимом его печатали в советские времена. А печатали его так мало, что можно было бы сказать — не печатали вовсе. Хотя на закате советской эпохи у него вышел сборник. Но сборник этот не дал никакого представления о его поэзии.

Едва ли не до конца жизни у него совсем не было имущества. К концу ее он начал полегоньку имуществом обрастать, получил квартиру, приобрел холодильник — в силу обстоятельств. А до этого — работал в артели инвалидов, и многие считали его психом. Время от времени он попадал в психушку.

У него был отец. Бывший владелец писчебумажной мастерской. Мастерская отца сразу же разорилась, поскольку тот потратил все имевшиеся деньги на сладости для своих работников. «Отец мой — Михл Айзенштадт — был всех глупей в местечке. Он утверждал, что есть душа у волка и овечки». Еще у него был брат. Умный брат. Брату пророчили блестящее будущее, но в жестокие времена, последовавшие за убийством Кирова, брат оказался замешанным в какие-то политические разборки (или его сделали причастным к этим разборкам; скорее все обстояло именно так) и покончил жизнь самоубийством.

Вдобавок к этому у Блаженного были кошки и собаки. Много-много кошек и собак.

И конечно же у него были стихи. Странные стихи.

Вениамин Блаженный не создал свой стиль, если понимать «стиль» как сумму поэтических приемов. В этом аспекте он совершенно неоригинален. У него был на удивление узкий круг тем (родители, брат, кошки, собаки, Бог, страдание, смерть); в соединении с безындивидуально-традиционной, «нулевой» манерой письма это могло бы сделать его поэзию невыносимо однообразной. Ценность стихов Блаженного (не всех) — в их необыкновенной эмоциональной энергетике, в «градусе» сильнейших переживаний, положенных в лирическую основу. Кажется, что они написаны на экзистенциальном пределе. К слову, именно эта стратегия лучше всего подходит для создания настоящей поэзии; «приемы» можно легко наработать — и эксплуатировать их всю жизнь, сочиняя стихи «на автопилоте». «Поэт (писатель, узоротворец) тот, кто дописался до своего узора… теперь ему все равно, он только и может его ткать как заведенный» (Евгений Харитонов). Блаженный интересен тем, что в его поэзии отсутствует «узор». С другой стороны, такая стратегия — работа поэта на износ, ведь мучительное чувство автора, вложенное в стихотворение, является сильнейшим стрессом. На определенных этапах подсознание начинает исподволь снижать нагрузку на психику, сбавлять эмоциональный градус, иногда — почти до нуля. После этого на свет выходят… даже не плохие, но — заурядные, неинтересные, нормальные стихи. Творчество поэтов, работающих на экзистенциальном пределе, выглядит очень неровным, разноуровневым (поэты «приема» почти всегда пишут на одном и том же — привычном — уровне). У Блаженного с гениальными стихами соседствуют те, которые похожи на пресловутые позавчерашние крапивные пельмени (пельмени из крапивы следует подавать горячими, в охлажденном состоянии они ужасная гадость). Это понятно: слишком различны эмоциональные основы стихотворений.

Удивительное дело: издателей Блаженного удовлетворяют «нормальные» стихи Блаженного, а его же стихи, написанные на пределе, — не удовлетворяют. Издатели — «люди нормы», избыточность их пугает. Мне доводилось держать в руках сборник поэта, изданный в старое время: редактор изрядно поработал над Блаженным, превратив его в Айзенштадта — в тривиального душевного советского автора, пишущего сентиментальные стишата «о папе и маме», в эдакого интеллигентного Щипачева. Пришли иные времена. Теперь книги Блаженного издают другие люди. Сборник «Скитальцы духа» (Минск, «Четыре четверти», 2000) вышел в свет благодаря поддержке организации «Джойнт». Уклон иной (теперь Блаженный — не советский провинциал, а идеальный еврей, не Щипачев, а Саул Черняховский), но результат — тот же. В обоих сборниках одни и те же тривиальные тексты о Пушкине и Лермонтове, достойные пера какого-нибудь Николая Доризо.

Сборник Блаженного, выпущенный издательством журнала «Арион», к сожалению, оказался недоступен мне — я имею представление только о его оглавлении; судя по нему, отбор в целом неплох; однако и в этом избранном нет лучших, на мой взгляд, стихотворений Блаженного — таких, как «Страшная сказка», «Уже из смерти…», «Дети, умирающие в детстве…». Некогда я крепко гневался на издателей знаменитого «Сораспятья» (Минск, ООО «Итекс», ООО «Олегран», 1995): нельзя же вываливать на страницы книги стихи, как картошку из мешка, — без разбора и отбора, без комментариев, без предисловия и даже без оглавления. Теперь я убедился: лучше полное отсутствие редакторской работы, чем та редакторская работа, которая обыкновенно применяется к стихам Блаженного.

Впрочем, в чем-то я понимаю издателей. Стоит только вдуматься в иные его стихи (в лучшие) — и откроются страшные экзистенциальные смыслы, встающие и поперек ортодоксального иудаизма, и поперек традиционного христианства (и, разумеется, поперек позднесоветского расслабленного «гуманизма»). Гораздо удобнее представлять Блаженного в качестве душевного поэта, отказываясь замечать в нем поэта духовного. Потому как душевность Блаженного понятна и привычна всем нам. А вот его духовность…

Одно из самых знаменитых стихотворений Блаженного.

………………………..

…………………………

Современное секулярное сознание, пожалуй, не обнаружит никакого подвоха в этих строках. Ну, поменялся Господь своим местом с праведником, так ведь это — символ. Но современное сознание как нечто само собой разумеющееся воспринимает и песню новейшего Квазимодо «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой». Видать, для него, для современного сознания, это — тоже символ. Но пускай оно не обольщается. Вот еще одно стихотворение Блаженного, в котором та же идея выражена в куда более шокирующем воплощении:

И далее — о том, как апостола Полкана били камнями и палками «неверующие мужики», о том, как «его кипятком обварила старуха за баней», а он — «скуля, матерился и в бога и в душу» и «на матерный лай все имел основанья».

Для Блаженного страдания бессловесной твари — мерило состояния мироздания. Блаженный отдаст всю «будущую гармонию» не только за одну слезинку ребенка, но и за одну слезинку котенка. Надрывный мир поэзии Блаженного переполнен предсмертными воплями кошек и собак, тщетно (или не тщетно) взывающих к Вседержителю. С этими страданиями невозможно, немыслимо примириться. Все, кто ответственны за муки безвинных жертв — прямыми действиями, попущением ли, — должны быть немедленно прокляты — такое зло неискупимо. И хорошо еще, если под горячую руку Блаженного подвернется всего лишь апостол. Бывает так, что и самому Богу — несдобровать.

У Блаженного есть много стихотворений, проникнутых тишайшей молитвенной кротостью. По всему творчеству Блаженного — и по его «кротким» стихам, и по его стихам «некротким», гневным, яростным — видно, что он верил в Бога самой искренней и истовой верой (другое дело — какого формата была эта вера; полагаю, что мы имеем дело с очень странным стихийным сплавом хасидизма, православия и гностицизма). Но, читая Блаженного, постоянно ощущаешь (почти физически ощущаешь), как его вера напарывается на избыточное сострадание. Поэт не в силах принять мир со всеми его жуткими страданьями и кровопролитьями. И тогда из его уст исходит голос — не то Иова, не то Ивана Карамазова, почтительнейше возвращающего билет Творцу. Но Иов воззвал к Богу после обрушившихся на него личных бедствий, а Иван Карамазов вполне рационально коллекционировал абстрактные, не касающиеся его жизни примеры земных злодеяний ради доказательства сухого тезиса (как только дело коснулось его, он не выдержал бремени индивидуальной ответственности и сошел с ума). Вениамин Блаженный — не Иов и не Иван Карамазов, не жертва персонально направленных на него ударов и не богоборец-интеллектуал. Он — человек с содранной кожей. Любое, даже самое малейшее, впечатление отзывается в его душе звуковым ударом, воплем разъяренных стихий (потому-то Блаженный и жил затворником; с такой ранимостью сознания он и не мог жить иначе). Если бы я захотел быть несправедливым по отношению к Блаженному, я назвал бы его «декадентом». Блаженный — не декадент; декаданс немыслим без привкуса гедонизма, а Блаженный — абсолютный антигедонист. Хотя в его поэзии есть что-то чрезвычайно болезненное. На мой аршин — на аршин «человека нормы»…

Блаженный предельно противоречиво относится к Богу, любя и ненавидя Его одновременно… Я перечитал написанное предложение и тут же понял, что не обойтись без существенного комментария. Блаженный говорит в своих стихах не об одном Боге, а о двух Богах: для него Бог Отец и Бог Сын (Христос) неодолимо разделены и вызывают противоположные чувства. Христа Блаженный неизменно боготворит — ведь Он страдал. А вот к Богу Отцу у Блаженного зачастую совершенно иное отношение. Блаженный готов признать Его только при условии исправления земных несправедливостей. Отсюда — спектр образов Бога Отца: от седого Господа, воплощения кротости и милосердия, до кровавого небесного Палача, — неопределенность знака Отца связана с невозможностью понять, в какой степени Он заинтересован в данных несправедливостях. По религиозным стихам Блаженного как будто бы проходит переменный ток: от гностицизма к традиционному христианству — и обратно. Иногда знак, под которым обозначен Бог Отец, может измениться в пределах одного и того же текста — моментально переворачивая метафизические основы мироздания. В любом случае Блаженному ненавистна карающая ипостась Бога Отца.

Мир, увиденный Вениамином Блаженным, пропитан страданьями, он держится на страданиях — как на безумном фундаменте. В этом мире кровавым мукам подвержены все: дети, взрослые, кошки и собаки (этим особенно тяжело — они беззащитны), бесконечно страдает в пространстве стиха сам поэт («Меня изматывают постепенно, преследуя, как дичь свою охотник, карательные органы вселенной: Господь и сонмы ангелов господних…»); страдает Бог — в иных вариантах. Но этот мир наделен и обратной, изнаночной, стороной: в этом мире все причиняют страданья другим, мучают других. Все мирозданье — гигантская пыточная. «Собаки сгорают на небе кусками своих окровавленных тел, и кошки летят, как горящие камни, мяуча про страшный удел». Гордая пирамида Разума, выстроенная гуманистами (звери, гады и птицы — человек — Бог), — перевернута. Рациональное сознание — источник садизма и залог безнаказанности. Чем больше этого сознания, тем больше жестокости. В той мере, в какой Бог подобен человеку, в той мере, в какой Он является квинтэссенцией Разума, Он — средоточие вселенского зла. Бог добр и прекрасен настолько, насколько Он становится носителем нечеловеческих начал… Чуть было не сказал — «животных начал». Это могло бы сбить с толку, ведь под «животными началами» обычно подразумеваются дурные похоти и инстинкты. Для Блаженного же «животные начала» — бессловесность, неразумность, обреченность — воплощения Высшей Мудрости. Звери, гады и птицы, по Блаженному, заведомо благородней человека и — иногда — Бога.

Но если в разуме заключен корень зла, значит, исцеление от зла должно обретаться для человека в отсутствии разума, в безумии (об этом ключевом моменте мировоззрения поэта можно было бы догадаться по его псевдониму). С точки зрения Блаженного, «сумасшедший» — позитивная характеристика («Мне недоступны ваши речи на людных сборищах столиц. Я изъяснялся, сумасшедший, на языке зверей и птиц»).

Блаженный жил в эпоху поклонения Разуму. Можно только догадываться, каким отвратительным казался ему людской мир. В одном из своих стихотворений («Все равно я приду к вам однажды…») Блаженный глухо выругает «проклятое племя двуногих» — вот она, оскомина от «сострадания избытка». Вселенная Блаженного, как будто бы вокруг невидимой точки, вращается вокруг Зла, никак не может оторваться от Зла. Об этом — стихотворение Блаженного про детей, умирающих в детстве, одно из самых страшных стихотворений во всей русской (полагаю, что и во всей мировой) поэзии.

Понятно, почему наследие Блаженного оказалось почти не востребованным современным читателем, — я не представляю, как «человеку нормы» можно осознать такой уровень сострадания, такой взгляд на бытие. Блаженный мог бы стать кумиром хиппи и «зеленых» — и не стал им; хиппи и «зеленые» ждут от жизни другого и воспитаны на совершенно иной литературе. Одной стороной своего творчества Блаженный связан с еврейской (хасидской) традицией, однако другая сторона этого творчества, несомненно, растет из русских культурных корней. Я бы даже сказал — из самых глубинно-исконных русских культурных корней, из почвы, из причитаний юродивых (Вениамин Блаженный — брат Василия Блаженного), из Голубиной книги, из хлыстовства, из таежных апокрифов бог знает какого века; не случайно у Блаженного есть стихи о Клюеве — написанные совершенно в традиции Клюева. «Патриотам» Блаженный был бы гораздо нужнее, чем «либералам», ведь «классический либерал» — глобалист и оптимист, а «патриоты» — как правило, антиглобалисты и антицивилизационщики. И при этом, уверен, большая часть «патриотов», ознакомившись со стихами Блаженного, не обрадуется. Вообще поэзия Блаженного как-то попадает в самые актуальные и в самые модные проблемы нашего времени — как серебряная игла целителя: нынешняя эпоха радикально усомнилась в человеческом разуме. И при этом Блаженный совершенно чужд современному мышлению, чужд до неправдоподобия.

Когда слово и его смысл не соответствуют друг другу, в зазоре между ними возникает симулякр — факт, симулирующий действительность. Общественный трибун клеймит воровство — и тут же отправляется воровать; архитектор постройки публично заявляет о ее незыблемости — и сразу на глазах у всех постройка рушится. Наше время — время симулякров. Нелюбовь современного человека к цивилизации — главный из симулякров. Попробуй отними у такого человека кондиционер. Или компьютер… А Блаженный — честно прошел свой путь. Он сказал, что обречен на страдания, — и действительно претерпел страдания. Он восславил нищету — и прожил почти всю жизнь в настоящей нищете. Он воспел безумие… И он стал безумцем. А быть безумцем — не так легко, как мнится сентиментальным романтикам.

«Даже Уильям Блейк растерялся бы, если бы, читая прекрасные строки „Тигр, о тигр, светло горящий…“, он увидел бы большую тигриную голову в окне. Он подумал бы… прежде чем дочитать тигру стихи» (Г. К. Честертон, «Святой Франциск Ассизский»).

Вениамин Блаженный прочитал стихи своему «тигру».

3

Участь «людей избытка» почти всегда страшна. Они — смертники гуманизма. Таких людей не бывает слишком много; их и не должно быть слишком много — иначе народ не сможет сохраниться. Государство не обязано соглашаться с ними во всем (более того, если государство согласится с ними во всем, оно самоуничтожится). Было бы хорошо, если бы государство умело прислушиваться к «людям избытка». Но это — несбыточная мечта. По-видимому, от государства имеет смысл требовать одного — чтобы оно не преследовало этих людей, чтобы оно давало им возможность выжить и высказать свои завиральные идеи. Это их привилегия. Мне кажется, что человеческая цивилизация достигла такого уровня, что может позволить себе роскошь оставить в покое «избыточников». Она обойдется без того, что ей необходимо, но она не обойдется без роскоши, без гремучей соли земли — без «людей избытка».

г. Майкоп, Адыгея.