Помнишь, переходили дорогу в неположенном месте? Снег повалил: ни вернуться, ни разгрести. А сойдя с перрона в ночном предместье, Где в инцесте живут поэтессы с поэтами, ты в горсти Зажимал мою кисть, как клинок для мести. Или помнишь, я, оборачиваясь и дрожа, Как в убежище из стекла и бумаги, Забегала в дом твой.                                   От гаража Отделялась тень вековой коряги, Черт-те кем поставленной в сторожа. Беспокойно, чутко спала округа. Вьюги вьюн обвил околоток тьмы. Было нужно нам предъявить друг друга Небесам, под которыми ходим мы! Твоему Небу и моему Небу. Так предъявляют новую негу Разлюбившим нас, бывшим, любившим нас. …Приходила дворняга в неподходящий час. Напилась и вышла. Ушла по снегу, Не оставляя следов…

Скоро настанет возраст, в котором ты Влюбишься в предсказуемость суеты, Где беспокойство, словно зона конфликта, Не заползает в квартиру твою из лифта. Было в начале Слово. Потом разлад. Кровоточили десны. Свихнулся брат. В гору пошел другой. И пришла жена, Ужином накормила, дала вина. Все залечила, выстирала, сожгла. И — зажила. Житель контекста Библии, библиофил, Кто адским яблоком горло твое забил? Слово забыл. Ты Слово забыл, с которым Был не в ладу, которое брал измором И сочинял планету, ремесла, саги, Цивилизации, вечное на бумаге Тленной. А нынче телу диктует позу Только брюшко и ужина ждет, что дозу. И неотрывно, словно в рецепт провизор, Смотришь ты до полуночи в телевизор.

Помнишь, как жили-тужили на Бронной? Ведьму белесую в синих тенях. Мокрый стояк в коммунальной уборной. Тумбочку для телефона в сенях. Пуфик смешной в кабинете соседа. Ванную с запахом соли морской. Жизнь прожита после этого где-то В третьей стране у черты городской. Я привожу к Патриаршим потомство, Молча смотрю на упавший с небес Трепетный лист. И святое бездомство Здесь ощущаю и праздную днесь. Что ли закурим, мой ангел патлатый? Джинсы с надрезом. Рюкзак за спиной. Как я устала от витиеватой Линии зла, закрепленной за мной. Это на Бронной, во всем виноватой, В сиром сортире из петли проклятой, Сооруженной на ручке дверной, Вынули маму однажды весной.

Ужин отдать врагу?                                   Приходи и ешь! …Помнишь, как мы гуляли с тобою меж Ветхих усадеб. Страшно мне и теперь, Словно дышал мне в шею голодный зверь. Как я училась жадно твоим речам! Как я устала вздрагивать по ночам! Как я гадала, сколько веков назад Выполз из чрева твой воспаленный взгляд. И догадалась: страшно и повторить! Только могила может нас помирить! Но, Сатана, ты мыкаешься в веках, Ездишь на «Ниве», моську завел, зачах. Лишь иногда (ступеньками скрип-да-скрип) В дом твой крадется мой полуночный всхлип. Это в дали заоблачной вновь и вновь Снится мне что-то страшное про любовь. Переселение Прекрасна родина, чудесно жить в ладу…

Живи по-дачному: складируй вещи здесь, На столике журнальном ешь и стряпай. Переселенья маленькую месть На этот раз тебе не мама с папой Устроили. Физический износ Настолько материален — диву дашься! И как бы славно телу ни жилось, Ему придется с адом повидаться. Грустна, неповоротлива, слаба. Слова произносить поднадоело. Молчи, гортань! Остановись, судьба! Не мучай дальше немощное тело. В жилище новом холод и бардак. Скажу я вам, переселенье — мрачно, Когда тебе до сорока пятак, А тишина в квартире многозначна. Неприхотливую приготовляй еду. С могилою не сравнивай квартиру. Прекрасна родина. Чудесно жить в аду, По АД ресу, неведомому миру.

Отвернешься — забуду твои черты. А умру — забуду, как жизнь прошла. Я еще не знаю толком, чем ты В этой жизни был. Я не помню зла, Я не помню радости. По ночам Я не помню, как наступает день: То ли тень ползет по моим плечам, То ли снега тихая дребедень По карнизу. Дворники речь ведут И лопатой скрябают об асфальт Далеко внизу. Поцелуй вот тут, Где порезал кесарь, войдя в азарт, Разрезая маму мою. В проем Живота потыркав — такой остряк. Вот засечка на левом плече моем: Акушерский прочерк иль Божий знак? Очевидно, первое. Я боюсь. Обними меня. Появись вблизи И послушай: снег ли наводит грусть, Дворник возится в снеговой грязи, Или ранний путник торопит шаг, Или чиркает по плечу Господь: Ты жила, жила, ты любила так, Что теряла память, сжигала плоть, Выкликала гибель, гнала подруг, Зазывала счастье исподтишка. У тебя от жизни — один испуг Да родимый шов в полтора стежка.

Сколько раз я звала к себе смерть, Бабу Валю и бабу Маню. Просила: «Миленькие, заберите, терпеть Не в силах, живу на грани». «Жизнь прекрасна!» — кричали сверху. «Скушай тюрьку и слушай сказку», — шептали снизу. Голубей, прилетающих на поверку, Не гони с карниза. «Это, — говорили старые, — мы и есть! Баба Маня да баба Валя. Не смотри телевизор, но и в окно не лезь. Собери игрушки, они устали. Пиши буквы правильно, каждую по три строки, Выводи хвостик у буквы „а“, не елозь на стуле. И тогда все в жизни сложится, все сложится, чири-ки-ки, Кто-нибудь да покрошит булочку, гули-гули».

Позвонить тебе, что ли, спросить, мы в ссоре или..? И услышать в ответ: «А мы тебя схоронили. Сколько лет пролетело, в одном лишь черпаю силу, Что никто покуда не видел твою могилу». Вот как скажет. А ты, а тебе что горох об стену. Это ты все годы брала его на измену. Это ты вскричать готова: «Я жива-здорова! Даже морщусь, если потыркать иголкой в мякоть!» А трубка скрипнет: «Не плакать!» А трубка скрипкой сама заплачет О том, что любовь — ничего не значит.

В Москве дожди идут из облаков, Светящихся на черном небе, словно Сто лун за ними, нимбов, маяков, Сто белых стай, воркующих любовно. Смотри на свет! Он может нас спасти, Я сотни раз проделывала это. А что тебе на память привезти С того недосягаемого света?

Пока закуришь сигарету, Придет автобус. За-га-си. Так Бог планировал планету С огромной родинкой Руси, Чтоб все не клеилось без Бога. И ты Его не торопи. Пришел автобус. Ждет дорога. О бренном не тревожься. Спи.