За то, что я есть на земле, — я в долгу неоплатном и буду его возвращать, покуда я есть: за воздух, который вдыхаю и выдыхаю обратно, за воду, что пью, и за хлеб, что мне выпало съесть. Ведь, сколько живу, все долги свои возвращаю, — живущий долги выплачивает живым, — за все, что беру, я дыханием, хлебом, водой отвечаю, покуда я жив, расплатиться бы с долгом моим. И так совершив, я остался бы свете на этом свободным, лишенным долгов, как и свете на том, в том мире, где предки и боги, — не связанным долга обетом, во всем искупленным, любым устремляясь путем.

Когда мастер пения входит в храм, с ним в придел возвращается тишина. Это чувствует дискант-послушник, посматривает по сторонам: чудно легче стало вытягивать, а причина-то не ясна. И никто не приметит из братии, как никто не подслушал досель, миг, когда мастер пения вступает в общий хор. А уже на голос единственный откликнулась каменная свирель — отзвуков радугой многолиственной зацветает собор. И хор восходит звучания лествицей, сливаясь в единый глас, и из каждого сердца — как к солнцу лучи! — тянется серебряная труба, выводя аллилуйя и радуйся, и молись за нас… Когда мастер пения выходит из храма, его встречает толпа. И к нему подводят для исцеления от рожденья глухих, запущенных, му-му мычащих, кому и ма-ма не суметь. И вот все зеваки разинут рты, будто каждому дали поддых… Он руку кладет на грудь — человек начинает петь. И все начинают петь, и волю дают слезам, и слышат, что с ними согласно поют в Везеле, в Фонтене, в Тороне… Это мастер возводит пения чистого храм от пределов земли на западе и востоке, на юге и там — в родной стороне.

И было утро, и было лето. Лежала рядом, совсем раздета, совсем раскрыта, еще спала ты, и были губы холодноваты. Плыла улыбка еще без тела — а тело было тепло и бело.