Я, добывая деньги знаньем закона Ома, сбором металлолома, прочею ерундой, все ж обладаю ухом, чутким к каким-то волнам, где-то в эфире темном движущимся ордой. Как археолог зорко, через песок и глину, кругло согнувши спину, вдруг разглядев фрагмент, спину не разгибает больше, пока предмета — вазы или скелета — не извлечет на свет, так, уловив обрывок, хрупкий комок чего-то выхватив из полета, тщательно от трухи чищу его и клею с кисточкой и пинцетом. Сам удивясь при этом, я нахожу стихи.

В общежитье студенты снаряжались за пивом, собирали монеты и посуду всем миром. Не скрывали студенты банок громкого звона, несмотря на запреты «сухого закона». Как по тропам Афгана проходил караван. Не стеснялись декана — перетерпит декан. Подпевая сигналам атаманского свиста, боевым барабаном громыхала канистра.

Я дворник. Вот моя лопата. Вот телогрейка, видишь, вата видна в ее глубоких ранах. Есть у меня крупа в карманах, поскольку я зиме плачу пшеном — заботой о синицах. За елки праздничной свечу, за иней на твоих ресницах.

Мама, у меня драма, мне нужно тебе открыться: мне каждую ночь, мама, девушка одна снится. Кто — непонятно даже: как-то не прояснились черты, но одна и та же, а раньше — разные снились. Приветливей были лица, сны — легкими, во хмелю, а эта, мам, как приснится, так говорит: «Не люблю». Спокойно, мам, так и прямо. Молвит — и тает в ночь. А у меня сразу — яма: сердце вынуто прочь. Ты ворожишь, и травы ты собираешь, мать, дай мне такой отравы, чтоб никогда не спать.

Хорошо гулять с собакой в нашем парке поутру, веской палкой, сучковатой, с ней поддерживать игру, далеко в кусты бросая и на длинные скачки снисходительно взирая сквозь солидные очки.

Когда спаниели выходят за двери, не знаю я, птицы они или звери: если они разбегаются, уши у них развеваются и (наблюдаю сквозь пыль я) двигаются, как крылья.

Мы теряли ключи, мы теряли зонты, мы считали ворон городской суеты, но при этом совсем не считали потерь и не знаем вообще-то, что делать теперь. Потерялась любовь, где-то бродит одна, позабывшая наши с тобой имена, в мешанине вечерних огней и машин. Отчего мы за нею скорей не спешим? Потерялась любовь, где-то бродит одна, заходя в совершенно чужие дома, узнавая себя в стылых стеклах витрин. Отчего мы на месте так долго стоим? Потерялась любовь, где-то бродит одна. Вот опять показалось, что это она в уходящем метро промелькнула на миг, но наш город для этого слишком велик.

По Волге в дни весенние эскадрой на юга уходят льды последние, последняя шуга, а в дымке различается, что взмахами руки к нам кто-то обращается с той стороны реки. Заброшены слободкою обычные дела, и каждый занят лодкою: кипит в ведре смола, и в дымке различается, что взмахами руки к нам кто-то обращается с той стороны реки. И в мыслях ясно грезится от пристани стезя, ведь очень нужно встретиться, не встретиться — нельзя, ведь в дымке различается, что взмахами руки к нам кто-то обращается с той стороны реки.

Славный танец! Странный танец. Я еще не африканец, но уже не европеец — у костра ночного, греясь, наша кружится орда. Пламя жарящее близко, не считая долей риска, в черноту за искрой искра улетают, в никуда. Кем мы были? Где мы жили? Отчего мы позабыли даже то, что так любили? Неужели — навсегда?!

Просидели всю ночь у костра первобытные брат и сестра. Первобытные слушая трели, в первобытное небо смотрели, рассуждали о том, что есть доля правды в Общей теории поля.

С той стороны на Луне есть кратер, названный в честь Пастера. Там средь обломков комет и вмятин темная есть пещера. На фотоснимке ее глазница благ не сулит нисколько, но почему-то мне поселиться хочется в ней — и только. На островах в океане племя: все как один — рахиты. Там я на дочку вождя-пигмея тайно имею виды. Из каннибалов хотя девица, кожей черна, как ночка, я почему-то хочу жениться только на ней — и точка. Так что имею два интереса, вкупе — одну химеру, что согласится со мной принцесса в кратер лететь, в пещеру.

Ночью волк на светило молится, излагая заботы вслух. И луна для него — как Троица. К основному инстинкту глух, волк рискует семьей и логовом, но нездешнему всякий раз вновь поет о своем, о волковом, и с прицелом в иконостас, не имея, как люди, рученек, мордой тянется, и зане всякий волчий святой и мученик умиляется в вышине.

Нужно будет дождаться, когда ты войдешь, после этого взяться с улыбкой за нож, и вполне ощутить, как велик его вес, и себе прочертить между ребер разрез, а потом, полотенцем заткнув эту брешь, протянуть тебе сердце, как яблоко: ешь!