— Я поеду с вами, — сказала Алтынай.

Ну вот, разве поймешь эти женские причуды? В октябре месяце верхом на коне тащиться в такую дичь по тайге, — какая девушка, будь она хоть городская, хоть деревенская, согласится на это? Мы-то с Юркой, понятное дело, ружья за спину — и вперед. Колька, наш начальник, — тоже такой же, хотя и старше почти вдвое. Просто некоторыми людьми движет такая довольно бесполезная в наше время вещь, как охотничий азарт. К этому примешивается желание узнать, что находится за поворотом реки или за перевалом. Иногда из последних сил поднимаешься на какой-нибудь склон, чтобы только заглянуть за гряду; кажется, что там и зверя больше, и трава на полянах гуще. Нетерпение, похожее на то, с которым распечатываешь долгожданный конверт от любимого человека, подгоняет тебя вверх, не давая даже перекурить. Так вот и мучаешь и себя, и лошадей. Но я еще ни разу не замечал охотничьего азарта в молоденьких девушках, исключая, конечно, их походы в магазины и на танцы.

По правде говоря, я уже лет пять не распечатывал конвертов от любимых, да и мало уделял времени для наблюдений за молоденькими девушками. Семейная жизнь не в счет, от нее еще больше запутываешься.

Погода, правда, стояла хорошая, даже замечательная, как раз те золотые дни осени, когда ночью морозит, а днем иногда разгуливаешь в одной рубахе. Склоны гор разноцветные, вершины гольцов уже покрыты снегом, и еще вовсю ревут маралы, как будто играют на каких-то чудесных флейтах. Но как бы то ни было, она решила ехать и даже брала на себя готовку еды.

И мы поймали трех коней — Малыша, Серка и Айгырку. Двое из них были очень низенького роста, походили скорее на короткоухих ишаков, и только Серко издали напоминал лошадь. Именно за это сходство Юрка и любил это запаленное, боязливое и в высшей степени нервное существо. Довольно трудно сказать, что пугало этого коня; в общем-то, все, что угодно, могло послужить причиной внезапного ужаса и приводило к бешеной скачке. Никто уже не удивлялся, если Юрка неожиданно скрывался на своем мерине в неизвестном направлении и приезжал назад с исцарапанным ветками лицом. Тени от разных предметов, старое ведро на кордоне, шуршание целлофанового пакетика или звук застегиваемой на одежде молнии могли побудить Серка моментально перейти на быстрый галоп. Если он пугался, будучи привязанным, то было еще хуже: он частенько вырывал старые коновязи и размахивал ими вокруг своей морды, приседая от ужаса на задние ноги. В таком случае подходить было опасно, и мы обычно ждали, пока порвется узда.

Вообще предугадать, что может внушить страх твоей лошади, очень трудно. После целого дня езды по каменистой дороге можно чуть не вывалиться из седла из-за того, что на тропе лежит крохотный камешек точно такого же цвета и размера, как и сотни тысяч других. Но у моего Малыша была другая фобия: он боялся остаться в одиночестве. Едучи на нем, невозможно было отстать от товарищей, но если же мне по какой-нибудь причине все-таки нужно было задержаться, то Малыш сначала с тревогой глядел вслед уходящим своим друзьям, а затем принимался звать их тоненьким, почти жеребячьим голосом. Это сильно мешало на охоте. Он был покорный, пузатый и низкорослый. Я полагал, что шляпа ковбойского образца придаст некоторую лихость моему виду и будет отвлекать внимание от несоответствия размеров наездника и лошади, ибо спина Малыша была ненамного выше пряжки на моем ремне. Мои ноги постоянно задевали за пеньки и кочки на обочине или оставляли в зимнее время заметные полосы на сугробах.

Айгыр же был старательным, довольно сильным и смирным конем с твердыми цепкими копытцами в форме стаканчиков, но его отличала удивительно тряская поступь и разбалансировка задних и передних ног. Я имею в виду, что из-за поврежденной спины задние копыта наступали чуть правее передних, что часто нервировало всадника на обрывистых тропах. Действительно, неприятное ощущение, когда задняя часть лошади норовит уйти в сторону и увлечь седока в кипящий внизу горный поток. Его имя по-русски означало «жеребец», что уже давным-давно не соответствовало действительности.

Но эти кони более или менее исправно таскали нас по тем дорогам, которые мы выбирали, вывозили мясо из тайги, и не имело смысла упрекать их за то, что они старые, некрасивые или с придурью. Они терпели нас на своих спинах, мы так же терпеливо сносили их несовершенство.

Октябрьский заморозок выбелил траву в моем дворике. Я седлал Малыша, и у нас обоих от дыхания поднимался пар. Воздух был прозрачный, высушенный в горах холодной ночью, и на дальних склонах отчетливо виднелась каждая лиственка. Есть необыкновенная прелесть в каждом начале похода, когда только выезжаешь на широкую поляну в Мычазы и кони сами бегут быстрой рысью. Скоро уже и подъем, — натоптанные коровами тропинки постепенно собираются в одну, которая взбирается серпантином вверх до самой курилки. Здесь можно перетянуть подпруги, покурить, зарядить карабин, а некоторые товарищи порой похмеляются припасенными остатками перед дальней дорогой. Это уж кто как привык.

Алтынай больше молчит, может быть, стесняется говорить по-русски, кто ее знает. Алтын Ай — Золотая Луна, имя, как у индейской скво в романах Фенимора Купера. Руки худенькие, в волосах блестящая заколка. Сама она из Букалы — алтайского поселка, который находится километрах в тридцати от нашего кордона. С прошлой зимы, проведав, что мы с Юркой — два молодых парня из Питера и Москвы — холостякуем, оттуда стали периодически приезжать девушки.

Первую партию привез Саргай. Саргай был одинокий бездетный старик и ко мне относился по-отечески. Мой учитель на покосе, неутомимый лыжник, последнее время он сдал и ходил чуть покачиваясь, как пьяный.

— У меня к тебе, парень, вот какой серьезный разговор. Верка Комыргаева, старшая-то вот эта, как раз для тебя. Она женщина чистая, по дому там чего сделать — все может, так что не думай, бери ее к себе.

То ли Верка ему что-то пообещала при успешном завершении дела, например новые штаны, то ли он заботился о моем удобстве — Бог его знает, но никакие возражения не принимались. На следующий день он ей объявил, что я согласен, и девушка ходила довольная. Я не знал этого, воспринимал все как шутку и не подозревал, что уже продан с потрохами.

Вторую невесту звали Эркелей, в переводе значит — ласковая, она была полней, молчаливей и решительней своей сестры, так что через два дня Юрка сдался. Она осталась с ним, и уезжающие Саргай с Веркой вели с собой порожнего заводного коня. Верка, сидевшая на заиндевевшей от мороза кобыле, застеснялась и тихо спросила меня, когда приезжать с вещами. Что мне было отвечать в подобной ситуации? Я придумал сослаться на то, что не могу взять к себе женщину, не испросив материнского разрешения. Через пару месяцев я передал в Букалу, что наконец получил из Москвы письмо, но разрешение не дано, воля матери для меня закон, так что извиняйте. Вместо ответа неожиданно на смотрины приехала средняя комыргаевская сестра, а за ней и другие. Надо было подольше, что ли, потянуть с ответом.

Эркелейкина удача не давала покоя тем букалинским девушкам, которые по разным причинам остались невостребованными. То ли предположение, что русские не так сильно эксплуатируют своих жен, гнало их в Актал, то ли наша некоторая недотепистость. Юрка-то узнал, что у Эркелей есть двое детей, чуть ли не через месяц после знакомства, отнесся к этому спокойно, сказав, что скоро уже третий будет. Но я не испытывал большого неудобства, готовя себе по утрам еду, мало того, я даже купил корову и с удовольствием доил ее, вел хозяйство и пропадал подолгу в тайге, наслаждаясь тем, что наконец-то живу без женщины. После шести лет совместного проживания с человеком, который почему-то доводился мне женой, я полюбил уединение и ласкающие глаз сельские виды. Хотя, честно сказать, может, и моя придирчивость была виной.

Алтынай появилась, когда я был в отпуске, и дожидалась почти две недели. До этого она уже была замужем, но что-то у них не заладилось, потом умер маленький ребенок. Она казалась гораздо симпатичней тех девушек, которые приезжали до нее. Но после месячного пребывания в Москве у меня в голове была одна тайга, и, едва добравшись до Актала, я стал собираться с Юркой в поход.

К полудню мы уже перебродили Чакрым и поднялись на крутые склоны Шавлы. Вот уж где туристов катать — у непривычного человека дух захватывает. Будто жеребенок, закричит в вышине красный коршун, поднимешь голову и смотришь, как он описывает круги, опирается на ветер раскинутыми крыльями. А то застынет неподвижно и только пошевеливает вильчатым хвостом, а потом завалится на крыло и пропадет из глаз. И останется одно серебряное небо да скрип седла. Задумаешься ненароком, а потом глянешь вниз на белую ленту реки, на уходящий вниз склон, и голова закружится. Конские копыта то и дело срываются с узкой тропы. А Алтынай едет — хоть бы что и прутиком поигрывает.

Здорово у них получается свататься — по-деловому как-то. Как будто в магазине: хочешь — пробивай в кассу, товар на витрине, не хочешь — вали. Вот и сейчас едет с ужасным своим азиатским спокойствием, делает свое дело, выполняет поставленную задачу — убедить меня оставить ее у себя. Не оглянется даже.

На шестнадцатом километре, где уже кедрушки начинаются, нам попались свиньи. Юрка их чуть ниже тропы заметил, спрыгнул с коня и бросился бегом, на ходу снимая ружье. Алтынай посмотрела в ту сторону, где за Юркой сомкнулись кусты, а затем, склонив голову, стала теребить Айгыркину гриву, безразличная к исходу охоты. Я объехал ее и пошел рысью выше и чуть сзади кабанов. Звук Юркиного выстрела скатился вниз по склону и вернулся, оттолкнувшись от другого борта долины. Свиньи разделились, одна стала забирать вверх. Тогда я бросил коня, готовясь стрелять, когда она пересечет тропу. Малыш, оторванный от своих товарищей, возбужденный запахом зверя и выстрелом, решил держаться ко мне поближе, начал мять кусты вокруг, звеня болтающимися стременами. Я пытался прогнать его назад, замахивался ружьем, но Малыш только таращился на меня испуганным верным глазом и топтался в замешательстве, а близкий уже кабан отвернул и затерялся в логу.

Добыча ушла от нас обоих и разожгла азарт еще больше. А ведь куда скучнее было бы сейчас разделывать мертвую тушу, чем продолжать путь, всматриваясь волнующимся взглядом в лесные поляны и чащи.

Юрка заглянул в пустую гильзу, повертел ее в руке и сунул в карман.

— Ну что, Алтынай, видела свиней?

— Joк, к ц рб ц г ц м. — Она наклонила голову и поиграла поводьями.

— Как нет? Вот же они бежали маленько пониже, пять штук. Илюха третий ехал и то заметил. Ну ничего, сейчас надо в Кара-Тыт двигать за маралами, там маралов этих просто море. Еще насмотришься.

Но Алтынай ехала, безразлично оглядывая чуть раскосыми глазами желтую тайгу и совершенно не замечая ничего вокруг. Она не жаловалась на холод во время ночевки, терпеливо сносила жестокую тряску Айгыра и варила на станах еду.

Октябрь расщедрился на теплые дни, полная луна освещала ночью наших коней на полянах, и тайга дарила нам одну за другой встречи с животными. Я стрелял в волка; Юрка заметил лосей, но был унесен Серком в густую чащу и оставлен там под низко нависшей веткой; в Кара-Тыте огромный бык с тяжелыми рогами, заслышав нас, увел своих маралух в темный кедрач, — Алтынай опускала глаза и тихо говорила: «Я не видела». Правда, с каждым выстрелом по невидимому зверю, с каждой нашей погоней за неуловимой добычей она все с большим интересом приглядывалась к нам. В ее глазах появлялось насмешливое выражение.

Первая ночь в избушке. До этого мы спали под кедрами и один раз в маленьком шалаше — романтично и холодно. Человек быстро привыкает к хорошему, после теплых летних ночей, после отпуска в Москве утренний мороз здорово ощущается.

У нас в избушке тепло, дрожит огонек коптилки, оседают в печке дрова, на нарах брошены подседельники и потники, и мы раскидываем на троих в «дурачка». Девушка сегодня оживлена и разговорчивее, чем обычно.

— Как по-алтайски будет «червовая масть»?

— Кызыл тюрек — красное сердце. Кара тюрек — черное сердце — пики.

— А у тебя, Алтынай, какой тюрек — красный или черный?

Она улыбается и закрывает лицо картами — конечно, кызыл. Хорошая у нее улыбка, у Алтынайки.

— Слушай, не называй нас с Юркой на «вы». Мы же тебя совсем не намного старше. Расскажи лучше, какие в деревне новости, я там с марта месяца не был.

Алтынай рассказывает. Сначала потихоньку, с трудом подбирая русские слова, потом живее. Про маленького веселого Альберта — старого моего друга, про Петю Аспакова — управляющего, который называет себя мэром, про старого Саргая, отвергшего любовь городской бабушки.

Не отпускает меня Букалу, привязался я к нему. Прожил там всего-то год, да и не в самом поселке, а на кордоне, в восьми километрах. Шесть лет уже прошло, а до сих пор считаю своей деревней эти прилепившиеся к южному склону Чулышмана домики и аилы, крытые еловой корой. Мы жили с женой, наша дочка научилась там ходить, потом я подрался с начальством, и меня выгнали. Следующие четыре года прошли в Москве, потом развод. Она снова вышла замуж, а я вернулся в заповедник, только уже на другой кордон.

— Галину Николаевну, Чоокыр Сала жену, помните? Умер весной Галина Николаевна. Сам Чоокыр Сал теперь с молодой гуляет.

Помню эту бодрую старуху. Вез на кордон, где готовилась родить ее дочь — жена нашего начальника. Восемь километров верхом в семьдесят лет — это тяжелый путь. Ехали шагом. Алена не дождалась матери, рожать ей было не впервой, да и просто время, наверное, подошло. Сказала мужу, что помыться пойдет перед родами, сама затопила, воды принесла, пока он материл Саргая за какие-то грехи. Присела на корточки, родила, обмыла и уже варила суп, когда подоспели мы с бабкой.

Сейчас деревня стала раза в два больше, чем в то время, как я увидел ее впервые. Я искал романтики, но такого захолустья даже и представить не мог, когда рассылал из Москвы письма по всем заповедникам Сибири и Дальнего Востока в поисках работы.

Многие лесники в заповеднике были из крупных городов. Мой прежний начальник по своей неуживчивости выгнал за четыре года двадцать семь лесников, но на их место находились новые. Народные целители, адвентисты седьмого дня, йоги, экстрасенсы, поклонники Порфирия Иванова, просто чокнутые москвичи, питерцы и новосибирцы — все они рвались в дикие места. В таежных избушках можно было найти книжки стихов Бодлера и иностранную периодику, журналы «Наука и религия» и «Новый мир». Именно тогда я впервые прочитал выжимки из Кастанеды.

Сейчас у меня в Актале девять томов этого добра, и, пожалуй, главный виновник неудач всех приезжающих букалиночек именно Карлос Кастанеда. Я предпочитаю не очень распространяться об этом, все-таки и Колька, и Юрчик не знают, что вот уже полгода каждый вечер я выполняю упражнения из «Тенсегрити» и борюсь с чувством собственной важности. Но даже наличие «этой кастанеги» у меня в шкафу будит у них опасения, как бы «гуси у парня не полетели», они считают, что мне просто бабу надо. Впрочем, окружающие — это только фантомы, сбивающие ищущего человека с пути. Как жена сбивала. Мы в Актале живем дружно, я поддерживаю со всеми хорошие отношения, но не поддаюсь их влиянию.

Фантомы не фантомы, но мужики в Актале подобрались отличные: охотники, браконьеры, даже скорее вольные стрелки, охотившиеся не для наживы и даже не для добычи, а потому, что это им нравится. Им чужды восточная философия и связи с космосом, босохождение и исправление кармы.

Да, слава Богу, мужики не знают о выполняемых мной каждый вечер кастанедских магических пассах. Для этого я гашу дома свет и притворяюсь спящим — не запирать же дверь от своих, — а в походах беру ружьишко и ухожу искать место покрасивее, самое лучшее — на маральих отстоях, по-алтайски они называются туру. На таких туру рогачи спасаются от волков. Обычно это маленькие вынесенные над обрывами пятачки земли, куда пройти можно только по узкому перешейку, — здесь волки не могут окружить марала, который обороняет проход рогами.

Хотя мы сегодня подъехали к избушке и застановали довольно рано, найти туру не удалось, я просто забрался вверх по склону и в сумерках проделал свои упражнения. Моя сучонка по кличке Белка, обследовав густой кедрач, прибежала ко мне, растянулась в траве и, наставив уши, вслушивалась в крики маралов. Быки уже согнали маралух в табунки и теперь неусыпно пасли их. На вечерних и утренних зорях начинается перекличка: самцы ревут, ярятся, слыша соперников, ломают и обдирают рогами кору с небольших кедрушек и лиственок, бьют острыми копытами в землю. Достается и самкам, которые отходят в поисках более сочной травы дальше, чем следует. Ведь вокруг взрослых сильных быков с большими гаремами всегда околачивается молодежь, норовя попользоваться на халяву. Чуть недоглядит хозяин или увлечется боем — какой-нибудь двухгодовалый наглец уже отбил маралуху и на ходу овладел ею. Самое смешное, что именно ими чаще всего и кроются самки — им все равно, чьими быть, они равнодушно жуют свою траву во время этого праздника любви.

На Кара-Тытских полянах мы проезжали лужи, побелевшие от пролитого семени.

На заходе солнца затихают птицы, глуше становится шум реки. Перед самой темнотой дневной ветер, дующий вверх по склонам, сменяется ночным, скатывающимся обратно в долины. В этот момент он ненадолго стихает, и вся тайга, замерев, вслушивается в осеннюю музыку рева. Первыми начинают молодые и заводят остальных. Над всей темной долиной передо мной с Сайгоныша и Ташту-Ойры вниз до Кызыл-Кочко плывет оленья песня. Она начинается с низких нот и с переливами поднимается в еще немного светлое небо, перечерченное тонкими ветками облетевших уже лиственниц. Отражается от противоположного склона, смешивается с легким туманом над быстрой водой Онгураша и вдруг срывается вниз. Рогач наклоняет голову и напоследок рявкает в землю. Затем снова вскидывает мощные рога и слушает далекий ответ. Ни на секунду не смолкают над долиной древние звуки — это песня воинов перед битвой, песня уже победивших в предыдущих сражениях и знающих, что будут новые.

Маралы, стремительно уносившиеся весной в чащу от малейшего шороха, уходившие в безопасные гольцы летом, чтобы не поранить нежные еще рога, преследуемые волком, человеком и другими врагами, сегодня поют свою гордую песню, во всеуслышание объявляют: я здесь, иди и сражайся со мной.

Да, сильно чувствуется влияние Дона Хуана на образ моих мыслей, но на самом деле действительно красиво, когда ночь начинается такой увертюрой. Я делаю трубу из полого стебля балтыргана и с силой втягиваю через нее воздух. Главное — настроение. В плавных, мелодичных звуках нужно передать сдерживаемую ярость. Мощные звериные легкие всегда выдувают воздух немного сильнее, чем надо, и получается чуть сипящий металлический оттенок.

Я еще не отнял абыргу от губ, а мне уже ответили, потом откликнулся противоположный склон хрипло и низко — наверное, огромный бычара с восемью-девятью отростками на каждом роге. Я протрубил еще раз, а потом, изломав абыргу, закинул ее подальше в кусты, — говорят, если не уничтожишь, то на ней станут играть черти. Дудел-то я сейчас просто так, для души, если бы и подманил марала, то все равно в темноте не различил бы мушки.

До избы добираюсь почти на ощупь, пару раз заваливаюсь через колодины.

В избушке тепло, на нарах брошены подседельники и потники, и мы раскидываем на троих в дурачка.

На следующий день мы с Юркой пилим двуручкой дрова на зиму.

— Сегодня вверх по ручью пойду пройдусь. Вот эту сухару раскряжуем, перетащим к избушке, и пойду. Может, бычишку или свиней увижу. — Юрчик становится на колени, чтобы ловчее было пилить. — А то мясо сейчас не помешало бы.

— А я, наверное, к скалам поднимусь. Колька говорил, они там бунов видели.

— Тебе-то какого хрена на скалы карабкаться? Алтынайка вон уже устала ждать. На нее и карабкайся. Я, можно сказать, специально ухожу — их одних оставляю, а он — на скалы. Ну ты, Илюха, жесточайший мужичара. Девчонка, японский бог, за ним на коне по всей тайге ездит, а он ни ухом ни рылом не ведет.

— Слушай, Юрчик, ты, конечно, очень деликатный, но я уж сам разберусь, вести мне рылом или не вести. И потом, не тащил же я ее в тайгу на аркане.

Надо было все-таки не брать ее с собой. А то уже действительно в глаза ей глядеть неудобно. Напряг какой-то создается, когда видишь, как она терпеливо, почти равнодушно ждет. А с другой стороны, каждый делает то, что считает нужным. Решила ехать — и поехала.

Нет, ну, Юрка интересный человек, думает, что я в избушке буду сидеть, пока он зверя выслеживает. Я виноват, что ли, что мне на скалы интереснее? Да и кастанедство мое пострадает, если останусь. Я же энергию накапливаю для проникновения в непознанное, а с женщиной расход один — что в деньгах, что в энергии. Хочется, конечно, иногда спихнуть хозяйство на кого-нибудь и умотать в лес на всю зиму, так чтобы домой только за продуктишками прибегать. Но летом огород связывает по рукам и ногам, зимой корова. Колькина Татьяна доит, конечно, пока я в лесу, но ей ведь тоже своих дел хватает. Иногда представлю, что Алтынай ведет хозяйство, и сразу как будто горизонты новые открываются. Так что искушение большое, но все-таки собственный опыт и сам Карлос Кастанеда подсказывают мне не делать ошибки.

Цепляю зубьями пилы по пальцам. Вот, блин, поменьше надо глупым раздумьям предаваться, от них один вред. Как сложится — так сложится.

— Вот как, допустим, с ней разговаривать? Она же молчаливая как пень. Вот ты, например, о чем с Эркелей разговариваешь?

— Да на хрен мне сто лет не стараканилось с ней разговаривать! И слава Богу, что молчит. Я сам не знаю, о чем стал бы говорить. Знаешь, что я думаю? Не думаю даже, а точно знаю: если бы моя мать не была такая болтливая, то отец дольше бы прожил.

Ну, Юрка — кадр. Разговаривать с женой не хочет, чтобы красивая была — не хочет, это еще зимой говорил. Ему, говорит, стыдно было бы с красивой по улицам ходить. Так зачем она ему нужна тогда? И ведь главное — ревнует ее и на руках носит!

А, ладно, надоело пилить, работа не волк, потом доделаем. Я отряхиваю опилки с колен и иду поить коней и перевязывать их на новое место.

От Юрчика выстрелов не слышно, а я высадил пять пуль по маралам, но только все мимо. Бунов и в помине нет, одни маральи да медвежьи следы на склоне. Белка моя сбежала куда-то.

Пока лез наверх — взопрел, пить захотелось, а теперь на ветру продувает. Наверху всегда ветер, даже на закате, зато панорама открывается — загляденье.

Золотой Алтай. Действительно золотой. Солнечно все время и как-то празднично на душе. Тут древняя граница Великой Степи и Сибирской тайги. Провожают всадника мертвыми глазами покосившиеся вдоль троп каменные бабы. На диких, продуваемых вечным ветром местах стоят курганы. Им две с половиной тысячи лет. На восток от них уходят врытые в землю камни — сколько камней, столько врагов пало от руки богатырей.

Здесь, на Алтае, самое то место, чтобы Кастанедой заниматься — после бессмысленно потраченных в Москве лет. После тоскливо уходящих дней, которые не хотели уходить и тащили меня за собой. Под конец я перестал сопротивляться и со злорадством смотрел на себя, размышляя, каким жалким существом становится сдавшийся человек. Мне просто повезло, когда я случайно вывалился из этой колеи и оказался на Алтае.

Да, я сейчас живу без прописки, без жены, вдалеке от родственников и знакомых, помнящих, каким я был отвратительным и беспомощным. Я свободен. Могу делать все, что угодно, не оглядываясь ни на кого, меня окружают люди, еще не составившие обо мне окончательного мнения. Я творю свою собственную историю весело и с удовольствием, рассказываю небылицы про прежнюю жизнь.

Я никому не доверяю и делаю все сам, постепенно избавляясь от привычки ждать помощи. Я стал меньше думать, просто делаю быстро и правильно. Когда лошадь начинает дурить под тобой, нет времени для ненужных спекуляций, не успеваешь рефлексировать, если раненый зверь повернулся и бежит в твою сторону.

Только вот с Алтынайкой трудно прийти к окончательному решению. Жить с женщиной, не испытывая никакой к ней привязанности, тяжело, это мы уже проходили, а привяжешься — «хрен на пятаки порубишь», по Колькиному выражению. Меня вдруг пугает мысль о ребенке, это мне как-то и в голову не приходило. А ведь может и такое быть — у Юрки с Эркелейкой уже больше месяца малышу. Да и упражнения мои ежедневные накроются, если вместе жить.

Нет, тут и речи быть не может, думать даже нечего. Вообще спускаться пора вниз, на ветру закоченел уже. Может, по пути еще и маралишка попадется, они тут на склоне все истоптали, и лежек много.

Где Белка? Увязалась, что ли, за кабарожкой или падаль нашла какую-нибудь? Но с Алтынай точно вопрос закрыт, решено. Я дураком был, еще сомневался: брать, не брать. Даже думать нечего. Все.

Белка дожидается меня у избушки. Юрка еще, как назло, не вернулся, мне теперь с Алтынай наедине куковать. Надо было еще немного походить, но я уж и так ждал, пока солнце за гору упадет.

— Что, Алтынай, есть чаек? — Я стягиваю сапоги и закуриваю.

Она уже раздувает угли в костре. Чем занималась целый день? У огня на тагане полный котел с кашей, спальники провялены на солнышке, лошади перевязаны, а у самой волосы мокрые, голову, что ли, успела помыть? Я тоже сначала возил с собой в лес зубную щетку, но давно уже бросил, про бритвенный станок и не говорю. Но голову мыть — это вообще что-то! Я провожу рукой по заросшей щеке и пугливо оглядываюсь на девушку — вдруг заметила, еще подумает чего-нибудь не то.

Босой иду за потником, брошенным на просушку на улице, непривычные подошвы ног чувствуют каждую иголочку. Устраиваюсь у костра и принимаю кружку с чаем. Алтынай — напротив, глядит на меня сквозь дым и щелкает кедровые орешки. Почему она все время что-то лузгает, жует лиственничную смолу, а то покусывает прядку собственных волос или пальцы? Раздражает же. Чай тоже какой-то дурацкий, веником пахнет, поди, варила по алтайскому обычаю пять часов.

— Вы стреляли? — Уголки глаз немного щурятся, от дыма, наверное.

— Мен адаргам. — Я немного пижоню и говорю по-алтайски. — Онда эки сыгын коргом. Менде коомой октор. Jурка атпас ба? — Интересно, правильно перевел или нет? Свалил охотничью неудачу на плохие патроны.

— Юрку не слышал. Кушайте. — Алтынай расчесывает тяжелые волосы, в руке откуда-то зеркальце, она очень серьезна, потому что рассматривает свое отражение.

Тень поднимается по нашему склону выше и выше, только вершина еще освещена красноватым вечерним светом. А Юрка все не идет.

Перед глазами на фоне неба плавают прозрачные пузырьки. Если прямо на них глядеть, то незаметно, а чуть в сторону — более-менее отчетливо видно. Это как понимать — от усталости, что ли, или непознанное начинается? А на Алтынай посмотришь, кажется, у нее уже все познанное — и плохое, и хорошее, взгляд спокойный-спокойный, немного грустный. Поговорить бы с ней по душам, откинуться на спину, глядеть на небо и потихоньку так разговаривать.

Ну да, вечером всегда так бывает, что поговорить откровенно с кем-нибудь хочется. Особенно когда один в тайге ночуешь. Как зашумит в кронах ветер, стряхнет снег тебе за шиворот, так сразу и друзей вспомнишь, и даже жену иногда.

Дона Хуана у меня под рукой нету, приходится самому контролировать ситуацию. Чтобы на сытое пузо совсем не расчувствоваться, лучше пойти дрова к избушке потаскать, пока темно не стало.

Подходя к краю поляны, оглядываюсь: Алтынай неподвижно сидит у огня, зажав ладошки между худых колен и занавесив лицо волосами.

Чуть ниже по долине начинает трубить марал.

За день мы заканчиваем с дровами, еще раз ночуем и отправляемся в обратный путь.

Солнце блестит на лошадиных гривах, на кедровой хвое, немного даже пригревает. Справа и слева утекает вниз по долинам и распадкам желтая и черная тайга, по горизонту бесконечные вершины, кое-где тронутые глазурью снега, а выше ярко-синее небо. Блеклый летний цвет небосвода осенью густеет, исчезает дымка. Не день, а праздник, настроение — как в детстве накануне дня рождения. Скоро белковка, потом зима — самые интересные походы.

Юрка, по-моему, тоже радуется, щурит красноватые глазки, вертит во все стороны головой и состроил на небритой роже улыбку. Одна Алтынай равнодушна, едет как в метро, даже глаз не поднимет. Вот человек, а! Ну возьми ты повернись в седле, скажи — мол, красотища какая, мужики! Ну как-нибудь, елки, среагируй на окружающее-то. Нет ведь. Весь поход — безразличный взгляд на уши коня или на горизонт.

У реки уже вечерняя тень. Лошади долго пьют, мы тоже зачерпываем воду ладонями, прикидывая брод получше. Русло в крупных камнях, узкое — плохое место для переправы. Копыто между валунов зажать может. Привязываю коня к дереву и продираюсь сквозь кусты вдоль берега, ищу, где бы половчее было переехать.

— Илюха! — Я возвращаюсь. Они уже в седлах и ждут меня. — Илюха, кончай, здесь перебродим.

Лень ему маленько пройтись. Поломает ноги лошади. Ну, дело его, посмотрим; если хорошо проедет — я за ним. Самого-то по кустам лазить тоже не очень тянет.

Я съезжаю с берегового уступа и натягиваю поводья. Рядом останавливается Алтынай, мы смотрим, как Серко сопротивляется течению. Юрка уже на середине, одной рукой чуть приподнимает седельные сумки, чтоб не залило. Вокруг ног лошади образуются бурунчики.

На наших меринов можно положиться, они уже тертые-перетертые в таких делах, привычные к болотам, скалам и завалам в тайге. Иногда оглянешься — и диву даешься, как только тут проскочили. Ладно, вроде действительно можно ехать. Мой Малыш, правда, гораздо ниже.

Конь осторожно нюхает воду и заходит в стремнину, не спеша, по одной переставляет ноги, чуть подрагивая на скользких речных камнях. Алтынай, выждав немного, тоже заезжает. Юркин Серко, выходя на тот берег, зацепляется уздечкой за торчащую сверху корягу, я хорошо это вижу. Юрчик наклоняется вперед освободить голову коня, сквозь шум воды слышно, как он ругается. Тут на Серка опять накатывает обычный для него ужас. Он рвется, коряга тянется за ним и еще больше пугает. Вот, епишина мать, мне приходится остановиться на самой быстрине и ждать. Малыш немного поддается напору воды, меня залило уже до самой жопы.

Серко поднялся на дыбы, оборвал недоуздок, прыжками выскочил на обрывчик и стоит там со съехавшим седлом, трясясь всем телом. Юрка внизу потихоньку встает на ноги, с него льется вода. Я наконец трогаю Малыша, и тут кричит Алтынай. Я оборачиваюсь и вижу, что она боится ехать, но на стремнине мне не развернуться. Да, честно говоря, и злость какая-то берет: что, нельзя сразу сказать было, что страшно? Я бы взял ее коня в повод. Они же, алтайцы, все боятся воды.

Алтынай смотрит на меня и тянет руку с чумбуром в мою сторону. У нее на лице впервые заметно чувство — чувство страха, лицо кажется мне неприятным. Она видела, как упал Юрчик, она хочет, чтобы ей помогли. На меня вдруг накатывает злость, ненависть, все, что угодно.

Я нахлестываю коня по бокам, он оскальзывается, находит опору, снова оскальзывается, уже не из-за реки, а из-за меня, скачками выбирается из воды. Я бью его чумбуром по шее, по голове, по глазам и вообще куда попаду. Наверху останавливаюсь, соскакиваю и, с шипением матерясь сквозь зубы, бью кулаком ему в губы. Одной рукой повисаю на поводе, а другой бью. В глазах темнеет от бешенства. Вижу только бессмысленные от страха глаза коня.

Разбив себе пальцы, понемногу остываю.

Алтынай уже переехала и сидит на коне внизу, пока Юрка вылавливает зацепившуюся за куст шапку. Я привязываю Малыша, ловлю повод Серка и тоже привязываю к дереву, потом поправляю на нем седло.

Юрка выжимает куртку и свитер, стоя в одних трусах. Алтынай снова ушла в себя и покусывает уголок воротничка.

— Ты, Илюха, как переехал, ничего? А меня этот мудило в реку сбросил, хорошо, что у берега. Испугался опять. Какого хрена пугаться ему? Харю свою не надо совать во всякие коряги — и бояться не будешь. Ладно, надо решать, куда поедем — в сторону дома или заглянем в Узун-Карасуу.

— Я хочу домой, — говорит вдруг Алтынай. Юрка с удивлением поворачивается в ее сторону и, опустив свитер, смотрит на нее.

— Ты что? Алтынайка, смотри, какая погода. Завтра мяса добудем, без мяса как возвращаться?

На Алтынайкином лице опять появляется то выражение, которое я видел на реке, — губы как-то кривятся и растягиваются, лоб наморщивается.

— Я хочу назад, домой.

Потихоньку отхожу от них, снимая ружье. Юрка видит это и делает Алтынайке знаки, чтобы она замолчала, но я еще несколько раз слышу, как она повторяет эту фразу. Наша сторона подветренная, а голоса не слышны из-за шума реки, и маралы нас не замечают. Я вижу пока только двух маралух, вернее, одни их задницы, покрытые белой шерстью. Еще десяток шагов на полусогнутых. Где-то рядом должен стоять и бык, но мясо у него может быть невкусным, если он уже изгонялся. Ближе подходить боязно, а то спугну.

Бью пулей по хребту ближайшую и тут же добавляю картечью. Слева хруст веток, между деревьев показываются на мгновенье рога. Маралух тоже не видно. Но я попал — это точно. Звук выстрела был плотный, сочный такой.

Качаются кусты впереди. Или не кусты. Нет, вроде как ноги. Бегу, на ходу перезаряжаю. Это ноги — я перебил ей позвоночник. Она скребет передними и, уставясь на меня выпуклым глазом, возит по земле головой.

Я стреляю за ухо. Края ранки сразу белеют. Напряженное в предсмертной борьбе тело как будто расслабляется, голова падает, начинает постепенно тускнеть глаз. Зверь умирает тихо, без единого звука. Я опять перезаряжаю, достаю сигареты.

И вдруг опадают вздыбленные от боли бока, ребра выталкивают воздух из мертвого тела, и в траве погасает стон.

Подходит Юрчик в сапогах, трусах и с ружьем. Стоит, смотрит на зверя.

Ну, теперь уж точно домой. С мясом-то. Алтынай как угадала, а?