Леонович Владимир Николаевич родился в Костроме в 1933 году. Учился на филологическом факультете МГУ. Автор нескольких лирических сборников, переводчик грузинской и армянской поэзии. Лауреат премии им. Игоря Дедкова. Живет в Костроме.
Без тебя
Я живу тяжело и открыто.
Наполняется мой Колизей.
Я просеял сквозь крупное сито —
я отвеял неверных друзей.
Я живу далеко и забыто
в обаянии небытия —
без Тебя, без малейшего быта —
где вы, дочери и сыновья?
Понимаю Вас, Анна Андревна,
полной мерой этой беды.
Никого — на песочке арены,
только ближе и ближе — следы…
Сад Генриха Гейне
Свобода, солнышко, покой.
Зеленый домик над рекой.
Летит дыхание реки
сквозь яблоневый сад.
На белых яблонях висят
мои клеветники.
Под яблонями, как в раю,
гуляют клеветницы,
процеживая жизнь мою
сквозь зубы и ресницы.
Один тяжелый клеветник
подвешен прямо за язык.
Он принимает форму груши,
он производит звуки «му»,
когда я говорю ему:
не лезь в чужую душу.
Не бди с фонариком в нощи.
На мертвого не клевещи.
Не прикасайся к тайне.
Не делай из нее хулу.
Не стой с товаром на углу.
Читай Христа и Хайнэ.
А на могиле у того,
чьего перста не стоишь,
у друга моего, —
ты на колени встанешь.
Под солнечным обвалом
По причине суицида
помрачнел палач.
На отвале антрацита
процветает грач:
иззелена-серебристым,
голубым, гранатно-алым
с беглым проблеском капризным —
грач под солнечным обвалом!
Солнце давит и печет,
опаляя грачьи крылья…
Это здесь, мне говорили,
был РАССТРЕЛЬНЫЙ ТУПИЧОК —
тупичок товарный, сорный,
на окраине пустынной
в сизой патине полынной,
в синеве туманной, горной,
в черном городе Рустави…
Но глаза мои устали,
и себя уже сама
не выдерживает тьма.
Неустанно
В келье стол, топчан и стул.
Каменная тишь. Снаружи
два на два — раздельный стук. —
Да, войдите. Да!! Да ну же…
Гость стучит: кресты кладет,
и без трех крестов надверных
в эту келью не войдет
ни один из благоверных.
Дверь тесовая, с волчком, —
сотка, с проймами, сплошная…
Пролезает гость бочком,
крестит стены, объясняя,
что кропить и осенять
надлежит их неустанно —
неустанно изгонять призраки
СЛОНа и СТОНа [1] .
Этап
Колченогие березки —
доходяги, недоростки —
ход понурый и кривой
кромкою береговой.
По-над мысом для порядку
им велят плясать вприсядку,
подбодряя матерком,
скатываться кувырком…
Из последнего терпенья,
оставляя алый крап
на лишайниковой пене,
еле тащится этап.
В Зимний берег волны бьют,
и последние березки,
переломаны и плоски,
вжались в грунт и не встают.
Соловки, мыс Колгуев.
Дочери Кате
Опилочная каменеет грязь,
и дремлют на приколе лесовозы.
В лесу свежо и тихо. Ободрясь,
душа опоминается от прозы.
Ломаю звонкий утренний ледок.
Октябрь — ноябрь. Серебряной порою
я наконец-то ничего не строю,
не затеваю. Нероботь, ходок.
Слежу, как льдом становится вода,
торчу над замерзающею лужей,
соображая битый час досужий,
как трудится внутри изнанка льда,
где в анкерные стяжки и прожилья
воплощены разумные усилья —
и черно-белый ледяной витраж
Катюшке в Рим пошлю — такая блажь.
Спаси и сохрани!
И вот — она. И с нею — он.
Сошли по лестнице. Ступеней
четырнадцать. Их счет сочтен.
Капризы вечных совпадений:
все числа, кратные семи,
всегда мои — мои семиты…
— А руку все-таки сними.
Да, с талии. — Что?! — Да сними ты…
— Да как вы сме… Вы кто такой?
Моя рука с его рукой
срастаются в рукопожатье.
— Твой брат. Мы более чем братья,
кто мы, любимая? Подъезд
взгремел в семь ярусов. The rest
is awful… Кровь? Как это пресно…
Все это было… Неизвестно
другое: что — она? онá!..
Здесь прерывается созна…
— Мне жизни без тебя не надо! —
кричу оттуда. Тьма и чад.
А наверху молчат. Молчат.
Спускаюсь по ступеням Ада.
А он? Он зверь… Горят ступни.
Молчат. — Спаси и сохрани!..
* * *
Серебряный тяжелый кубок
похож на колокол молчащий.
Кто я? Что я? Я без нее — обрубок
кровоточащий.
А кровь, свежа и горяча,
и рвет, и рвет фибриновые путы…
Кто эта женщина? Дитя минуты.
Несчастная, ничья.