Всякая книга начинается с названия, которое в процессе чтения как-то интерпретируешь, разгадываешь. Какую же «симметрию» нарушает сборник стихов Елены Елагиной?

Сразу и не понять, пробегая глазами строки, повествующие все о том же, о том же, о том же: о неутешительности жизни, одиночестве, о надеждах, прорастающих как упрямый пырей из-под напластований тоски и разочарования, о Музе, которая, впрочем, оказывается у Елагиной не чудной гостьей, а «девкой с дудкой, треснувшей в руке». И тут уже неожиданность, уже некоторое нарушение равновесия, симметрии.

«Асимметричны» и любовные тяготения. Нет, никаких модных нынче перверзий в стихах Елагиной не отыщется (о чем она впрямую заявляет все в том же стихотворении «Незваная гостья»). Есть другое, весьма плодотворное для поэзии и вообще для искусства обстоятельство. Наше чувство становится не просто эмоцией, а эстетическим фактором, экзистенциальной проблемой, когда обнаруживает внутри себя некую необъяснимую невозможность реализации, загадочное несоответствие себе самому. Именно в этом смысл захлестнувших литературу XX века маргинальных страстей по Томасу Манну, Прусту, Кузмину или Набокову.

Тайна «имения, но не обладания» раскрывается Елагиной по-своему. Ее герой — «Фарфоровый ангел», приманивающий именно что своей амбивалентной природой: с одной стороны, небесной, даже не красотой, а отстраненностью, не-от-мира-ее (героини) сущностью, а с другой стороны — фарфоровостью, то есть хрупкой искусственностью, негибкостью, холодностью, опасной склонностью падать и разбиваться при любом неосторожном прикосновении.

Конечно, это давняя тема, это еще еврипидовско-трагедийная тема. И не случайно в златовласом герое стихов Елагиной угадывается современный Ипполит, дважды отделенный от мира героини: своим возрастом и занятостью собой (вплоть до нарциссизма):

Ангел ты мой, фарфоровый ангел, Ничего-то обо мне ты не знаешь, Хоть так часто сидишь напротив И в глаза мне смотришь подолгу Пристальным взором вундеркинда В новомодной тонкой оправе.

(Другой вариант любовной коллизии, разыгрывающейся в стихах Елагиной, выявляет все ту же невозможность реализации чувства — страсть, так сказать, к «голубому ангелу» — например — в стихотворении «Ну, попробуй, попробуй влюбиться еще и в миллионера…».)

Этот цикл Елагиной совершенно не случайно стилистически клонится то к разговорно-простодушным признаниям Кузмина (достаточно сопоставить «Утешение» из «Сетей»: «Я жалкой радостью себя утешу, / Купив такую шапку, как у Вас…» — и: «То подсвечник тебе подарю, а другой себе оставлю, то кружку. / Все придумываю какие-то несуществующие связующие узы…»), то к шекспировским торжественно-экзальтированным монологам:

Им не под силу наших чувств напор, И страсти им неведомы, и гнет, И сладость выбора. Но облик, облик! Но красота небесная! Но то, Что слову не дается, только кисти!

Через частное переживание, через личную неудачу, через трагичность беспомощного ощущения себя Федрой, любующейся красавчиком из «поколения X», проглядывает общечеловеческая проблема «заброшенности» в мир, чуждый, трансцендентный, соблазняющий меня, манящий, но не дающий осуществиться. Вот где нарушение симметрии.

В этой экзистенциальной обоснованности главное достоинство книги Елены Елагиной. Ее стихи — не эстетические опыты, не скольжение по накатанной всеми — от Архилоха до Бродского — поэтической лыжне, не женское рукоделие, состоящее из признаний в трогательной любви к себе самой и из обиженных инвектив в адрес бросивших и не оценивших. Почти каждое стихотворение — попытка разобраться. Разобраться в реально складывающейся ситуации, перевести ее из бытового в бытийный план и тем самым — через придание смысловой структуры — пережить, «остановить мгновенье».

Как всегда, оборотной стороной силы выступает слабость. Цепкое внимание к жизненной обусловленности стихов грешит повествовательностью, желание обдумать и разъяснить себе скрытые пружины претерпеваемых страстей — дидактичностью. Поэтическое плавание осуществляется между Сциллой детализации впечатлений и Харибдой прямого рассуждения с привлечением всего наличного арсенала художественных и философско-литературных ассоциаций. Последовательное развертывание текста захватывает у Елагиной в свою орбиту все новые и новые ряды образов. Так в стихотворении «Вторая столица», естественно, посвященном Петербургу, мы встречаемся с Бореем, «зовом крысолова», Гулливером, «долга рабом», «посейдоновой бородой», наконец, петухом, не клюющим «даже в пятно родимое».

Меж тем хитроумному Одиссею, чтобы спасти корабль, пришлось пожертвовать шестью спутниками. Так и в стихах эстетическое воздействие строится на целой системе подспудных жертв, умолчаний, предпочтений. Мысль, выговаривающая себя до конца, как бы уравновешивается, становится нейтральной, следовательно, уже художественно неупотребимой. Здесь тоже необходимо «нарушение симметрии», которое достигается Елагиной в лучших ее стихах. В завершение перечислю некоторые из них. Это: «Выжимая жизнь, как штангист выжимает свои блины…», «Радио для глухонемых», «Смерти боялась. К плечу прижималась щекою…», «На поводке любви, безжалостном, саднящем…», «Насмешница-судьба опять на совпаденьях…», «Не любовь и не дружба, а что-то другое, третье…», «Эй, признайся-ка, скромник, безупречный отец семейства…», «Бог — мужчина и любит поэтому шлюх и пьяниц…», «Что бы ты ни загадывал наперед…». И еще многие другие.

С.-Петербург.