Уважаемая редакция!

Признаюсь, я никогда не полемизировала с моими критиками, даже если я была категорически не согласна с их интерпретациями моего творчества. Но это случай специфический. Весьма сожалею, что мне приходится протестовать против политических инсинуаций, направленных в мой адрес священником Русской Православной Церкви («Опыт богословской культурологии» — «Новый мир», 1999, № 11).

Ключ к пониманию духа рецензий священника Алексия Гостева на мою книгу «Современная культура и Православие» заключен в абзаце, где он выдвигает мне политические обвинения. По его мнению, я написала эту книгу по «соцзаказу» неких («нет сомненья», — утверждает он) «сил воинствующего „интегризма“, то есть твердолобого реакционного консерватизма», которые «со свойственной им гносеомахией и обскурантизмом не стесняются сегодня фигурировать на экранах телевизоров вместе с Д. Васильевым, Г. Зюгановым и им подобными. Они заявляют, что происходящее сегодня в России является большим злом, чем красный террор и уничтожение Церкви большевиками… Очевидно, под их влиянием О. Николаева… испытывает странную симпатию к „не лишенному простого человеческого обаяния“ герою соцреализма».

Эти обвинения абсолютно противоречат действительности. Я никогда не зналась, не водилась, не якшалась ни с какими «твердолобыми силами» зюгановско-васильевского толка или еще с кем-то, кто мечтает о том, чтобы вновь потопить в крови Русскую Церковь, которую я люблю больше собственной жизни. Мало того, я никогда ни единым словом, строкой или деянием не подавала ни малейшего повода для подобных утверждений. Напротив, дважды в экстремальных ситуациях я бралась за перо, чтобы сделать политические заявления. Первое имело антибаркашовское и антимакашовское звучание и было опубликовано в «Московских новостях» («Парижские посиделки») в октябре 1994 года. Второе было направлено против Г. Зюганова, заявившего о том, что коммунистические ценности и ценности христианские суть одно. Эта филиппика была опубликована в «Независимой газете» («Волки в овечьих шкурах») накануне второго тура президентских выборов 1996 года. Только взгляд, ослепленный собственной тенденциозностью, может не заметить тот пафос антибольшевизма, которым проникнута и моя новая книга (см. стр. 6 — 12, 33, 183, 191, 222–223).

Что же, однако, я совершила? Вот то рассуждение, которое выдается за свидетельство моей «странной симпатии» к герою соцреализма. Речь у меня идет о лобовых методах советской пропаганды, которые велись силами искусства: «Враги советской власти всегда представали в виде негодяев, воров, распутников. Лица их были явно антипатичны, если не откровенно уродливы. И хотя с образами положительных героев было труднее — в единообразных „ленинцах“ всегда был какой-то неэстетический фанатичный элемент („зло — всегда плохой стилист“, как сказал Бродский), — все же их пытались облагородить простым человеческим обаянием».

Разве это рассуждение служит выражением моей симпатии к «ленинцам» и разве советские режиссеры время от времени не приглашали на роль чекистов или коммунистов обаятельных актеров — красавца Мих. Козакова, который играл Дзержинского, Евг. Урбанского, который играл сгорающего от любви коммуниста, Конкина, изображавшего Павку Корчагина, да, наконец, В. Высоцкого и Ин. Смоктуновского (первый — завоевывал зрительские сердца Жегловым, второй — таинственно прищуривался самим Владимиром Ильичем)?

На подобного рода подтасовках построена вся рецензия: во многих случаях мне присваивается здесь то, чего я не совершала, не говорила, не писала. То рецензент припишет мне такую диковинную идею, что Соловьев и Бердяев были «отцами постмодернизма», и тут же сам пустится в обличение этой экстравагантности. То выдумает за меня, что Ахматова становится у меня «чуть ли не Симеоном Новым Богословом», и тут же сам меня за это и прищучит. То присочинит мне мысль о том, что поэты XX века должны были бы создавать стихиры и акафисты. А то — вменит мне в вину рассуждения о том, что «земля и все дела на ней сгорят», и посоветует «не навязывать Богу своего видения», словно забывая, что слова эти принадлежат вовсе не мне и даже не «твердолобым» зюгановцам или васильевцам, а апостолу Петру в его Первом Послании.

По всей видимости, причина такой недоброкачественной позиции лежит вне пределов моей книги, в сфере иных — внелитературных, внехудожественных — интересов. Весь пафос этой рецензии продиктован желанием использовать печатное пространство «Нового мира» для сведения со мною личных узкопартийных счетов. Все в этом опусе поставлено на службу задаче меня оболванить, скомпрометировать, уничтожить. Сделать меня «притчей во языцех, покиванием главы в людях». Чувство партийности, независимо от того, какую идеологию исповедует «партиец», всегда опознается по его практике навешивания политических ярлыков и общественного шельмования своего оппонента, даже если речь идет о богословских или культурологических аспектах.

Однако здесь не только предается на поругание мое имя, иметь попечение о котором заповедал еще Сирах, не только попирается мое достоинство и моя свобода, не только наносится ущерб моей репутации — здесь бесчестятся и мои официальные рецензенты, обозначенные на титуле: доктор искусствоведения Н. М. Зоркая и поэт, критик, доцент Литературного института Т. А. Бек, и автор предисловия — известный богослов о. Валентин Асмус, и церковное издательство Подворья Троице-Сергиевой Лавры, которое выпустило мою книгу, и, наконец, Святейший Патриарх, чье благословение стоит на ее обложке. Все они, получается, тоже участвовали в выполнении рокового «соцзаказа». Так некогда, после выхода сборника «Вехи», ультралиберальная пресса (более двухсот отрицательных отзывов), не имея существенных аргументов против позиции Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка, П. Струве и других, критиковавших обезбоженное сознание русской интеллигенции и предостерегавших общество от демонов надвигавшейся русской революции, навесила на своих оппонентов политические ярлыки консерваторов, обскурантов, реакционеров и черносотенцев.

В сходную ситуацию ставит меня и эта рецензия. Ход рассуждений здесь таков: коль скоро основы православной метафизики и церковности оказываются противоречащими постмодернистскому цивилизационному коду, они тут же объявляются родственными коммунистической и национал-большевистской идеологии лишь на том основании, что и коммунисты, и национал-фашисты находятся в оппозиции к некоторым принципам глобальной цивилизации. Еще С. Франк напоминал, что в элементарной логике подобная ошибка называется «смешением контрадикторной противоположности, не допускающей ничего третьего».

Но ведь этот дух партийности, делящий людей исключительно по бинарному принципу «свои — чужие», и есть дух большевизма, какой бы идеологией он ни прикрывался. Это и есть дух ненависти к независимости свободного человека, выбирающего «нечто третье». Это и есть ненависть к духу творчества, преодолевающего партийные перегородки. Не удивлюсь, если кто-то станет утверждать, что именно этот партийный дух, терзаемый нетерпимостью к инакомыслию, побудил моего рецензента так безбоязненно, грубо, принародно нарушить заповедь Божью: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего».

Ибо — как писал пророк Давид: «Избави мя от клеветы человеческия и сохраню заповеди Твоя».