Так холодно, так ветер стонет, как будто бы кого хоронят, родной оплакивая прах. И будет так со всеми нами: мы в землю ляжем семенами и прорастем в иных мирах. О, как все здешнее нелепо: изнеможенье ради хлеба, разврат, похмелье и недуг. Ты пригвожден к трактирной стойке, я пригвожден к больничной койке — какая разница, мой друг? Вот нам любовь казалась раем, но мы друг друга покидаем, как дым уходит от огня. И лишь в объятьях скорби смертной мы молим: «Боже милосердный, прости меня, спаси меня!» И в час лишенья, в час крушенья слетает ангел утешенья и шепчет, отгоняя страх: всё, что не стоит разрушенья, познает счастье воскрешенья и прорастет в иных мирах.

Коль водка сладка, как писал ты, родной, с тобой бы я выпил еще по одной. Зачем же меня ты покинул? Как будто в промозглый колодец без дна, откуда звезда ни одна не видна, ты черный стакан опрокинул. Тебе бы к лицу был античный фиал. Влюбленный в земное, ты не представлял посмертного существованья. Но если, родной мой, все это не ложь, дай знать мне, какую там чашу ты пьешь, сладка ль тебе гроздь воздаянья? И если все это неправда — в ночи, явившись ко мне, улыбнись и молчи, надежде моей не переча. Позволь мне молиться, чтоб вихорь и град не выбили маленький твой вертоград, где ждет нас блаженная встреча.

Каждый шаг дается с болью. Жизнь твоя почти не жизнь. Положись на Божью волю, если можешь, положись. Что случилось — то случилось. Не оглядывайся вспять. И рассчитывай на милость давшего Себя распять.

Веет холодом, как из могилы. До рассвета четыре часа. Даже близкие люди немилы — отнимают последние силы телефонные их голоса. Днем и ночью о помощи молишь, заклиная жестокую боль. Милосердный мой, выжить всего лишь мне хотелось бы, если позволишь, — но хотя бы забыться позволь. Неужели такие мытарства, отвращение, ужас и бред исцеляют вернее лекарства, открывают небесное царство, зажигают божественный свет?

Я хотел бы прижаться к маме и сказать: помоги, родная! Но ко мне с пустыми руками почтальон вернулся из рая. Ты не пишешь мне больше писем. Отведи меня снова в детство, чтоб я стал от тебя зависим, никуда не сумел бы деться. Ты бы мне наливала грелку.  Ах, когда бы не умерла ты, унесла бы мою тарелку, убрала бы мою палату. А теперь лишь глубокой ночью, да и то лишь по Божьей воле, я увижу тебя воочью, забываясь от тяжкой боли.

Мой бедный мальчик, жизнь одна лишь — да и ее прожить невмочь. Читаешь, пишешь, а не знаешь, какая наступает ночь, какая тьма уже струится в окно сквозь тусклое стекло. Перелистни ж еще страницу, пока глазам твоим светло.