Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Поэт, эссеист; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.

* * *

Припомни свое опустевшее детство. Немного растерянно пробормочи: Что, милый, тебе перепало в наследство? Пронзительный запах кошачьей мочи. Колени и локти в порезах и цыпках И след от шнуровки мяча на лице. Мне это сыграют на ангельских скрипках, Мне именно это сыграют в конце.

* * *

Как голос, застрявший в гортани, ни вытолкнуть, ни расплескать. Заплаканной девочки Тани мне мячик уплывший искать. Как я, одномерный схоластик, исчислил объем и размах, пока карандаш или ластик непрочно держались в руках. Поэзии слабая влага. Испарина, пот на усах. Ходивший на поиски блага неблагообразно пропах. Дорожка натоптана к раю, герой или подлинный враль, ходивший по краю, по краю и переступивший за край.

* * *

Мой единственный творческий вечер состоялся в начале марта восемьдесят девятого года в Салтыковке на даче. Присутствовали: от критики — Костя Пантуев, мой друг и тонкий ценитель поэзии, прозы и прочего, стихи мои не любивший, но ко мне всегда относившийся благосклонно; от поклонниц была Татьяна, меня никогда не любившая, но смотревшая на чудное животное благосклонно. Жаль, мои животные качества ее христианскую душу и тело ее христианнейшее совершенно не волновали. От публики был Сережа, тогда — аспирант мехмата, сказать о котором нечего, потому что он жив, слава Богу, и, несмотря ни на что, ко мне до сих пор благосклонен. Я прочитал вступление, предложив выпивать и закусывать, чтобы не было слишком скучно, но к вину никто не притронулся, пока не закончилось чтенье. Пили очень торжественно — «Гурджани» и «Цинандали». Костя сказал: «Однако ты расписался за год, много всего написал». Этим процесс обсуждения начался и закончился. Через четыре месяца Костя Пантуев умер. Покончил с собой, выпив пригоршню снотворных таблеток. Эти четыре месяца я помню настолько четко, буквально до тени жеста, до льдинки, до вкуса снега, до колеи в Салтыковке, тополей возле Павелецкой, до запаха бензиновой гари и пуха, щекочущего ноздри. Я лежал как озеро. Если меня что-нибудь касалось, то это была ресничка, прилипшая к яблоку глазному, или лист, упавший на воду. Если что-то со мной случалось, то трогало только оболочку, а случилось всего много. В ночь на четвертое апреля родился мой сын Ваня.

* * *

Бывает удивительно хорошо. Ни почему, беспричинно. Прогуливаю собак по ноябрьской слякоти, прихваченной первым бесснежным морозом, и вдруг этот сладкий укол: — потому что ничего у меня не болит, — потому что свободен на целый вечер вперед, — потому что здоровы и живы чада и домочадцы… Это — длится недолго. Это — всегда мгновенье. Тихое счастье, малое, глупое. Но другого и не бывает.

* * *

Грехов-то и тех существенных нет. Все по мелочи, и покаяться не в чем. Чем же ты занимаешься столько лет? Продал бы душу, умер бы певчим дроздом. Так ведь нет, живешь, если это можно назвать словом жизнь или судьба. Бельевая вошь, путешествуя по простыням и покровам, видит суровые горные ледники, и, пригорюнившись на краю обрыва, смотрит на заходящее солнце из-под руки, и вспоминает щель, где была счастливой.

* * *

Все, что я завершил, кончалось словом «аврал». Я долго на свете жил, потому что не умирал, потому что земля была слишком тверда для меня, потому что я не хотел и не мог ничего изменить. Табачок горек на вкус, да запах сладок его. Если я кого-то боюсь, то себя самого. От себя-то не убежишь, не спрячешься под кровать. Если ты сам решишь, кого тогда упрекать? Похрустит под ногой ледок и превратится в грязь. Ну что ты скажешь, дружок, напоследок? Жизнь удалась?

Апокриф

Однажды к поэту Блоку пришел молодой Шкловский. Он рассказывал долго и ловко о своих формальных открытьях. Поэт внимательно слушал и сказал на прощанье: — То, что вы говорите, интересно необыкновенно, но поэту знать это вредно. Я ваши слова забуду так быстро, как только можно.

* * *

Разве физическое страдание — только утрата сил и времени? Оно разрушает тело, но для духа оно лечебно. И это довольно часто единственное лекарство.

* * *

Звезда наливается светом, как августовская лоза. Я убеждаюсь в этом, к небу подняв глаза. Отяжелели грозди после июльских гроз. Налитые светом звезды я вижу сквозь линзу слез. Сад постепенно вянет, слива уже сошла. Сын подойдет и встанет возле кухонного стола. Это — вершина лета и его перекат. Тяжелые капли света, как слезы, падают в сад.