Вестник лилию держит в руке, как свечу, Чтобы не обознаться — та ли дева пред ним, Чтобы не принять служанку, рабыню — за госпожу; Промах (он знает) будет непоправим. Дева потупилась, будто томима виной, — Не понимая, к чему испытующий взгляд Странника и отчего у него за спиной Эти огромные светлые крылья блестят? В левой створке Иосиф строгает и ходит удод; В правой створке гора и над нею виденье Креста; Ангел решился: вот сейчас он колени согнет Перед невестою — и разомкнутся уста.

Снова небо вспомнил я ирландское, Обижанье вперемешку с ласкою: Словно мать, присевшая на корточки, Утирает слезы детской мордочки. Мокр в ее руке платочек скомканный, Над его лицом ее — как облако, От чьего малейшего движения Происходит плача продолжение Или слез мгновенных высыхание, И улыбка — и в носу дыхание.

Как хорошо проснуться одному, смотреть, младенчески не узнавая, на белый потолок своей пещеры, на ослепительный холодный день, снега, деревья, гаражи и трубы, на елку праздничную, как Иосиф, наряженный на пир, — за Рождество перевалившую, а там уж скоро и старый Новый год, и непонятно, что дальше делать — праздновать, пенять на календарь или, навьючив сумку на ослика седого, отправляться в тот край, где ласточки не лепят гнезд, а только вьются меж рекой и небом; где корни пышных пальм, как когти грифов, в земле сжимают ребра мертвецов; где даже посох, воткнутый в песок (как сказано в одной старинной книге), тотчас же «летарасли и листочки пущает, а порою и цветет…».

Глаза твои колкие как колосья Я слышу их шорох перед грозою Глаза твои колкие как колосья Забрось в меня синие эти зерна В сухую бесплодную почву сердца Глаза твои колкие как колосья Они не взойдут никогда я знаю Посеянные между светом и прахом Глаза твои колкие как колосья О черные жернова созвездий

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлеба за пазухой хранят в платочке чистом, завязанном так туго, чтоб зубами не развязать. Но может ли голодный за вечность не отколупнуть ни крошки, а раз отколупнув, остановиться? И что вначале было — хлеб иль голод?

А этот человечек с хвостиком, что заявиться в мир намерен, но, будучи в душе агностиком, ни в чем особо не уверен, — мир дан ему лишь в ощущениях, и если в нем живет догадка о неких новых измерениях, то неосознанно и шатко… Еще он, как монах с котомкою, дойдет в своих мечтах до края и голову просунет, комкая пелены и завесы рая; и зреньем ярким огорошенный, небес ошеломленный славой, о коей прежде знал не больше он, чем левая рука — о правой, — что он, зверек метафизический, почует в первый миг свободы, счастливо избежавший вычистки, прошедший все круги и воды, — уже решившись биться внаглую за дар случайный, бесполезный, — что он поймет, увидев Ангела, держащего его над бездной?