Разве можно так бездарно терять время? А откуда ты знаешь, что ты его потерял? Откуда ты знаешь, что эти часы мучительной пустоты — не самое важное в жизни твоей? Может быть, та тишина, что стоит внутри, и есть сгусток искомого смысла…

Помоги мне смириться. Дай мне силы остаться тем, кем я был испокон: мужем, отцом, человеком, чья жизнь занята целиком тяжелым, невнятным трудом, не дающим ни радости, ни покоя; посвящена попыткам немного еще заработать на хлеб насущный… Я плакал, слушая «Апокалипсис». Я слышал, как тает мое ледяное сердце… Под сводами Домского, протестантского собора, в заснеженной Риге, в Старом городе холодным ноябрьским вечером. (В Домском жесткие, неловкие лавки, к тому же не топят.) Разбуженные, вознесенные хором мужским, детским хором, колебались огромные ветви тревожного звука. И своды собора гудели, как паруса, плотно набитые ветром. И осыпался серебристой фольгой гул металлического огня. И шумело под ветром, и, тяжелое, падало на пол, и взлетало, рассекая пространство голосом чистым и женским, Слово. И возглашало дитя: «Первый ангел вострубил». Силы какие проснулись во мне, что откликнулось в сердце на слова Иоанна? Если бы знать. Смирись. Пусть будет что есть, пусть твое сердце болит. Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет… Судьба, как телега, увязла в чавкающей колее по самую ступицу. Какие же силы нужны, чтобы стронуть ее. Дай мне помощь в труде ежедневном, в каждом шаге моем. Нет больше надежды, гордых прав одиночества нет. Слаб я. Не верю в абсурд бытия. Мир прекрасен, но я-то ничтожен. Ничем я не заслужил твоей помощи, нет во мне веры, и грязны мои помыслы — славы хотел я. Прости мне, Господи. Дай мне знак. Чудо, которое совершилось, слишком легко объяснить — случайностью, совпадением, ошибкой… Мир не любит чудес, не выносит — слишком они тяжелы — тонут. Мир смыкается топью, ровняет разрывы ряской. Не нужны чудеса, нет в них пользы. Прячут венцы творенья головы в песок материальный. Прости мне. Прегрешения тяжкие, неверье ничтожное, окаянную гордость мою. Если Ты хочешь… Если Ты хочешь. Одна ночь в аду Я жил легко до последней ночи. Но ее решил провести в аду. Непреднамеренно, между прочим. Но если все-таки проведу, доживу до утра, дотяну до света, пересыпанные песком глаза отворив в темноту, я запомню это утро, свежее, как слеза, отмывающая изображенья или преломляющая семицветный луч… Люди лежат, где они стелили свои постели, двери на ключ заперев, замерев в неудобной позе, чутко вслушиваясь в тишину внутри собственных тел. Метаморфозе не мешай совершиться. Перегори: до земли, дотла, до угля, до праха, если хватит сил, если будешь жив, то уснешь, не зная сорного страха, голову на руки уронив.

Я — щука на белом песке. Крючки в моем плавнике. Кровоточит блесна. Вероятно, это — конец. Вероятно. Браво, ловец! Развязка моя близка. Удар — хвостом по песку изгибая тело — блесну ломая плавник — к воде. Песок залепил глаза. Неужели уже нельзя? Неужели сейчас и здесь? Как томно, как тяжело! Скулу от боли свело. Ничего не могу. Ударом весла по лбу венчает мою судьбу хмурый рыбарь. На солнечном, нестерпимо сияющем берегу.

Кочую по квартирам, зимой снимаю дачи, а жизнь бежит пунктиром: пробелы и удачи. Питаюсь черным хлебом и супом из пакета между землей и небом, посередине где-то. Сижу до полуночи и чаем горло грею. Удачи — все короче, пробелы — все белее.

Здесь воздух горек, а суть — суха. Постой, историк, в тени стиха. Здесь то, что было и не сбылось, хоть волком выло и ввысь рвалось… — Попасть в анналы не значит взмыть. Совсем не мало по волчьи выть.