Мы видели небо в алмазах. И в друзах, и в стразах. Была впереди у нас целая ночь, чтоб в крошку брильянты смогли истолочь. Чтоб звездную ночь на рассвете стряхнуть, легко с небосклона стереть Млечный Путь. Отныне не станет у Господа Бога пути ни запáсного, ни запаснóго. Подъезда парадного. Черного хода. Лазейкой одной для простого народа остаться могло слуховое окно, но наглухо нами забито оно.

Сезон дождей столь характерный для климата муссонного, подчас оборотясь, как лев пещерный, через плечо рычит на нас. Его всклокоченная грива на удивление красива, когда, пылая на ветру, дотла сгорает поутру. Так осыпается чуть свет букет буквально — под руками безжизненными лепестками.

Одно мгновенье вспышка длилась, и я, покуда гром не грянул, поспешно от окна отпрянул. Гроза внезапно разразилась. Но прежде долго выжидала, во мраке мышцами играла. Натренированное тело ее стонало и гудело, от напряженья содрогаясь. Огнем небесным извергаясь, разверзлись хляби перед нами с раздвоенными языками.

На битву русских с кабардинцами, кавалеристов с пехотинцами. Похоже, что итог сражения воздушных масс передвижения решат: лиловые и синие, столкнутся белые и красные, схлестнутся летние и зимние, в бою с погожими — ненастные.

Лес превращается в гербарий. Лишь щебетанью божьих тварей вольно нарушить в нем покой, покуда он еще живой. Пожухлая листва. Поблекшая трава. А между тем — по горке грибов у каждого в ведерке. Чернушки и волнушки — свинячьи ушки. Телячьи языки — маслята и моховики.

На миг дыханье затаил, не захлебнуться чтобы от накатившей злобы. Лес точно в омут угодил. Водоворотом унесенный, багряным стал, а был зеленый. От мухомора до груздя сработан без единого гвоздя. Доныне сильный и могучий, бесславно тонет лес дремучий.

Мелколесье. Как же в нем укроюсь весь я с головы до пят? Мне осинник мелковат. Березняк не вышел ростом, он ютится по погостам. Я же чаще стороной обхожу их в час ночной. Чтобы, глядя на березки, не пролить случайно слезки, изучая отчий край, не свихнуться невзначай.

Цвета едины, неделимы. Они почти неотличимы. И я приглядываюсь долго. Уже нашлась в стогу иголка. Уже искомое зерно от плевел мной отделено. Для претворенья в жизнь пейзажа — необходима сажа. По меньшей мере уголек — коль хмурый выдастся денек.

По первопутку, напрямки — не погнушавшись просторечья, которым мог бы пренебречь я, — вниз во течению реки пустился с ней вперегонки. Когда беглянку я догнал, когда на цыпочки привстал, взглянув туда, где течь река должна была наверняка: едва заметный ручеек во тьме мерцал настолько тускло, что даже высохшее русло я разглядеть насилу смог.

В нас что-то есть холопье, недаром снега хлопья потехи ради нам знай хлещут по щекам. Порывы ветра клонят. Раскаты грома гонят. Все глубже всякий раз в асфальт вгоняют нас.

Чуть свет, иначе говоря — чуть только без поводыря ты обходиться станешь понемножку, сейчас тебе подставят ножку, а ты — в отместку — локоток. Сквозь нас пройдет электроток. И страшной судорогой лица навеки могут исказиться.

Язык не повернется в излишнем рвенье обвинить первопроходца, в своекорысти упрекнуть того, кто выбрал крестный путь, кремнистую дорогу. Уже смеркалось понемногу. Вдали был слышен лай собак, уключин скрип и стук подводы. Как только расступились воды, он незаметно подал знак. И, устремившись вслед за ним, я вышел из воды сухим.

Нет явственных отличий. Все тот же гомон птичий журчащий, как ручей в отсутствии грачей. Иль это — грач хрипатый, иль это — лось сохатый топочет тяжело, ложится на крыло? Меня смертельно ранить, мне ребра протаранить, когда бы привелось, любой из них готов насквозь.

До головокруженья рисковы их движенья, прыжки и кувырки. Как будто акробаты, пернаты и крылаты снежинки могут иногда напоминать кристаллы льда. Рисунки на металле и разноцветные эмали. И здесь, и там наверняка — везде видна одна рука.

Нас оправдают по Суду. А как же может быть иначе, уж коли черная в пруду вода стоит — тем паче. Пруд торфяной. Я с головой больной в него ныряю, как будто наспех примеряю. Кто между нами виноват, что пруд немного узковат, что короток немножко, что, если посмотреть в окошко, что, если выглянуть за дверь, не досчитаешься теперь с порога: звезды — на небе, в сердце — Бога?