Проснусь в переполненной бочке вагона — на жестком устану. Какого еще ожидать перегона, коль всё не по плану? Какого еще ожидать полустанка, уж я и не знаю. В соседнем купе продолжается пьянка, печально внимаю. Добро, за окошком бегут перелески, холмистая местность. И звездчаты встречные речки от блеска, змеясь в неизвестность. Летящие версты — прощальные строчки за пологом дыма… А жизнь, как и прежде, от точки до точки неисповедима.

Всё разумное в нас и безумное равновелико — то бесценные ценности, то по углам черепки… Две сектантки поют, завывают протяжно и дико на заснеженной станции возле замерзшей реки. Что сюда занесло эту пару неясного свойства и о чем эти песни, подобные шуму в степи? И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства — всё в России по замыслу вроде и всё вопреки. За платформой деревня, где сеют и пашут весною, где еще уберегся по нищенским избам уют. Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виною переполнено завтра — а рядом сектантки поют. Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятно и бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди. Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратно и какие надежды в сухой сберегают груди? Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в город размышленья твои о превратностях общей судьбы. Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холод и ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы. …За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами, ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно, что с рожденья до смерти привычно зовем небесами. Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.

Апрель, на кладбище размытое спешат машины и народ. Уткнув в кашне лицо небритое, с трудом пройдешь к могиле вброд. Повернуты и опрокинуты недавно врытые кресты, водою памятники сдвинуты, обсели вороны кусты. А похороны продолжаются, не остановишь этот смерч — в потоке мутном отражаются одновременно жизнь и смерть.

Память — грустное наследье, столько горькой правды в ней. Новое тысячелетье от иных растет корней. Омут темный, серебристый с окуньками да плотвой, луг пресветлый, бор пречистый, вы остались в жизни той — там, где утром с зыби синей долетал к нам водный прах, там, где кладбище святыней было в розах и крестах, где еще земная сила мне сулила столько благ и прабабкина могила не осыпалась в овраг…

Декабрьское утро. Безликие стены столетья. Навряд ли печальней возможно представить наследье. И не с чем уйти, чтобы с чем-то обратно вернуться, добро бы от сна — тяжелее от яви очнуться. Кривые ступени, холодные серые плиты, и камни разбиты, и мысли святые забыты, и клети лесов накренились до самого неба. И мертвая память как несовершенная треба. Под сводами Спаса невидимо Преображенье, лишь темного снега наметы, морозное жженье. Всё выше идем, а как будто спускаемся ниже, и странно услышать почти позабытое «…иже»… О, сколько еще нам щепотью крестить этот воздух, чтоб снова исконный наш, отчий, почувствовать роздых, увидеть, что паперть от ладана стала туманна… И грешные губы молитвенно шепчут: «Осанна!»

Слова, превращенные в пули, возможно, уже не слова: в сплошном демоническом гуле они утеряли права на музыку, что согревала и души звала к небесам, и вечную жизнь обещала, и волю давала слезам. Уйдем в тишину золотую, в молчание далей цветных, где губы молитву святую прочтут, поминая родных. И вечная тайна пробьется, жестокую блажь отстраня. И музыка вновь отзовется, в согласных и гласных звеня.