В филологическом азарте, где всяк коллегами тесним, легко забыть об Александре Сергеиче — и иже с ним; довольно просто заиграться, изгадить исподволь язык… Но послевкусье деклараций как стойкий перегар разит. Язык не ведает закона извне — он сам умрет в свой срок. Не заглянув в глаза дракона, не свяжешь вместе пары строк. Уже не пушкинские санки — свистящим полозом в строке, — но клейстер аглицкой овсянки как вязкий ком на языке.

…что не понял современник — то оценят позже. Я ведь не за-ради денег так нелепо прожил свой единственный огрызок, разрушаясь телом. Но зато, казалось, близок был великим теням, коим даже не наследник — так, приблудный малый. Слава Богу, быть последним роскошь миновала. Слава Богу: все, что было, обернулось только памятью о том, как било наши пальцы током. Жизнь провел — как на мякине влюбчивая птичка. Но последней не покинет вредная привычка говорить — как будто нету дел иных на свете — как положено поэту: о любви и смерти.

Живу как будто не в стране и не в эпохе — где-то обок. Я не на дне — я просто вне тусовки. Я недавно отбыл в те допотопные края, где душу ничего не держит. Где сочиняют без вранья и любят — даже без надежды.

Выпьем с горя — и пойдем, разойдемся по отсекам. Виктор Коркия. Дожив до скончания века и переступив за порог, мы все разбрелись по отсекам, как спьяну Платоныч предрек. Фанаты расчистили сцену — по дурости или со зла, — и кодле партийной на смену лихая тусовка пришла. Не то чтобы новый порядок не в жилу — я сам не из тех, — но стал смехотворен и гадок когда-то трагический смех. Извечный закон победивших: когда устаканен расклад, забыть об истоках, родивших намедни поверженный ад. Разделена поровну слава, изжит на корню пиетет, и сладкое слово «халява» ужо обещает фуршет — являй же напор и сноровку, о постмодернизме трепись… Закон коммунальной тусовки не слаще, чем бывший совпис. У власти, как прежде, уроды, а дружества круг поредел. Ревнителю тайной свободы в диковину сей беспредел. И скушно, дружочек, и грустно, и некому морду набить. …Вот тут и спасает искусство жестоко и вдумчиво пить.

…пусть птицы замирают на лету и падают — пока ты человек, пересекая (вплавь ли, на плоту) единственную из великих рек, — попробуй оглянуться. И она останется с тобой — отдельно от той плоти, что сегодня так нежна, но послезавтра вытравит твой плод. Страх, а не похоть к перемене мест — смысл содроганья струн, стремленья строк. Бог торгашей, услужливый Гермес, я говорю спасибо за урок. За чистый лист, с которого давным — давно пора начать незнамо что, — спасибо. Я стал злобным и дрянным за эти годы самоуничто — жения — не говоря о том, что в этом деле таки преуспел. Похоронил жену, оставил дом. Пытался петь — и временами пел. Теперь весь этот миф не про меня — я слишком стар насиловать судьбу. Нагие пляски бешеных менад несут не смерть — но попросту сумбур и пустоту. Для голоса вполне достаточно звериного угла и той, что в сонме пляшущих теней вслед за тобою из Аида шла.

Сбывается исподтишка все то, что смолоду накаркал. И это — повод для стишка, для бесполезного подарка — вполне безадресного, без амбиций. Так, ни за понюшку истаяв, даришь сам себе загадочную финтифлюшку на день рождения, к иной вполне неочевидной дате. Не проживаешь путь земной, но, собезьянничав у Данте, буравишь время, словно крот. Перемогаешь в легких клекот. На смену тяжести идет нечеловеческая легкость, когда, мотор зажав в горсти, преследуем эриний сворой, ты к двери пробуешь ползти, чтобы открыть ее для «скорой».