Едва касаясь краешка стола И спинки стула — то, что было раньше, Ко мне вернулось и к виску примкнуло: Сто лет назад я также здесь жила. И апельсин в ладони был оранжев Настолько же, когда ладонь бела. Не знаю я, ладонь или ладья В замедленном скольжении мгновенья На краешек поставит бытия, Как натюрморт, мое стихотворенье. Вот очертания приобрела Серебряного кораблекрушенья Темно-коричневая палуба стола. Сто лет назад я рядом с ней плыла В размере головокруженья. И все заведомо, над флотом небольшим Командует обветренный, бывалый Дух чаепитий. Это он кружит, Витает и движения вершит У спинки стула, словно у штурвала. Плетет из нот несложный клавесин Вдоль комнаты игру теней и света. Я опускаю красный апельсин Среди поставленных предметов. И все во всем слегка отражено. Заключено в фарфоровых узорах. И апельсин в поверхности приборов Затеплился цветным веретеном, Кирпичной пыли мелким перебором. Но в сочетания, затеянные кем-то, Тем, кто ни мной, ни мне необъясним, Для глубины необходима синь — Взыскательна гармония акцента. Ее старательной рукой ультрамарин Одной из кружек чуть смещен от центра. На фоне матовом фарфорового блюдца Я по лимону лезвием веду. Для сердца терпкую возьму беду, Иголочные капельки прольются. Здесь от Востока желтого и жаркого песка Тончайшей ниточкой сокрытого истока Смешалась с цитрусом туманная тоска И воздух Рождества с лимонным соком. Тончайшей хрупкости подвержен натюрморт. В нем фиолет и снег и зной кифары. В мой сахарный фарфор песок Сахары Как из часов песочных перейдет. У ложечек особые дела: То лодочник в серебряном почете В своем перенесении весла Участвует, как будто бы в полете, В рассеянном движении крыла. Но мнимый распорядок не случаен, Все по своим расставлено местам, Как в шахматах. И чайник Notre Dame В потертом лаке повторен печально, И «натюрморт» отринул перевод, По смыслу тот, что «мертвая натура», Гуляет норд меж башенками чашек, И свято чтит невидимый народ Лимонное колесико фортуны, Настольный город кораблей и башен, Обветренный штурвал у спинки стула. Сей синеглазый мир и корки серпантин, Контраст, пульсирующий в глянце, Уж верно, знали малые голландцы И век назад художник, что носил Серебряное имя Константин И в жизнь играл с трагедией паяца. И если плоскость прочная светла, То, словно в мраморе прожилки, Опаловая палуба стола Окружности посуды приняла, Как белые на белом жизни. Как чай и сахар перемешан мир. И люди стол теснее окружили. И стрелки ложечек, и золотой пунктир Движение по кругу завершили. И каждому казалось, что сюда Явился он по собственному делу. Тогда, когда над плоскостью стола Дух чаепитий властвовал всецело: Притягивал, рассаживал фигуры И светом кружевным плутал по лицам, И золотой полоской контражура Спадал вдоль плеч, и синевой в ресницах Ютился, любопытствуя прищуром Во взглядах, расположенных друг к другу В обыкновенье разговорных тем — Всех тех, кого собрал сюда затем, Чтоб завершить движение по кругу.

…Плету, плету не отрываясь, Но доплести не успеваю. Сейчас поднимут крылья братья, Сейчас костры поднимут крылья И люди гордо вскинут брови. Надменной медью реет пламя, Пустой соломы позолота Мгновенно превратится в уголь. Но превосходны переходы В немом непроизвольном звуке, От мук произрастая в радость. И крылья переходят в руки, И руки в круг объединенный… — Ограждена ли от испуга, И от костра, и от печали, И от молчания, сестра? — Едва ли мне не быть спасенной. И лишь того не избежать мне: Всю жизнь крапивные объятья Плету, плету не отрываясь, Но доплести не успеваю…

Тропой Лорелеи Меж темными елями, словно в бреду, Как только умею, едва, еле-еле Над Рейном бреду. У пепельной ели живет в подземелье Мой хрупкий лесной стеклодув. Под хвойною тенью, тропой Лорелеи, В зеленую чащу иду. Меж птиц и растений тропинка к тебе ли? — Веду разговор на ходу. Беду ли найду я в лесной колыбели, Покуда тебя не найду? Я буду шептать заклинанья, бледнея, Чернея в огне и в аду, А ежели губ разомкнуть не посмею — Молчу, заклинаю и жду: Явись предо мною, пред ясные очи — Еловый, подземный, чудной, Сквозной колокольчик, веселый стекольщик, Прозрачный, как месяц ночной. Явись предо мною, На доброе сердце, тепла и стекла не жалей. Дыханьем стеклянное сердце земное Согрей, а захочешь — разбей. Сквозь чистый и ясный осколок на свечку Посмотришь — увидишь меня. Там сердце на грани стекла, Человечек, На грани стекла и огня. В стеклянные реки увидишь, как руки По Рейну сплавляют леса, На выдох стекольное дело сквозь трубки В сосуды всплеснет чудеса. И спросишь: «Чего ты хотела у ели — Понять, поменять, обрести? Людские желанья, заветные цели Просты, но не ясны, прости». Тропой Лорелеи Меж темными елями, словно в бреду, Как только умею, едва, еле-еле Над Рейном иду…

Когда, спускаясь по спирали, Тоскуя, полдень смотрит шире, Я вижу красоту детали, О целом забывая мире. И словно слышу об уходе. На фоне графики рябин Как ваш рисунок не свободен, Как ярок осени рубин. И снова рядом благороден Ветвей орнамент не прямой. Как ваш рисунок не свободен, Как не свободен мой.