Дональд УЭСТЛЕЙК

Художник Ю.СТОЛПОВСКАЯ

Уордмэн выглянул в окно и увидел удаляющегося от зоны Ревелла.

— Идите сюда, — позвал он репортера. — Сейчас вы сможете наблюдать Стража в действии.

Репортер обошел стол и стал рядом с Уордмэном.

— Один из этих парней? — полюбопытствовал он.

— Ага, — Уордмэн удовлетворенно улыбнулся. — Вам повезло, нечасто они рыпаются. Может, он специально для вас расстарался.

— Разве он не знает, чем это кончится? — с тревогой в голосе спросил репортер.

— Конечно, знает. Некоторые не верят, пока не испытают на собственной шкуре. Вот, смотрите.

Ревелл неторопливо шел полем в сторону рощи на дальнем краю. Ярдах в двухстах от зоны он слегка наклонился вперед, а еще через несколько шагов обхватил руками живот, словно почувствовал спазм. Он споткнулся, но продолжал идти вперед, все заметнее подволакивая ноги. Ревелл ухитрился устоять и почти добрался до деревьев, но на самой опушке все-таки обмяк, тяжело опустился на землю и застыл.

Уордмэн больше не чувствовал злорадства. В теории Страж нравился ему куда больше, чем в практическом приложении.

Вернувшись к столу, Уордмэн позвонил в лазарет и сказал:

— Пошлите людей с носилками на восток, к лесу. Там Ревелл.

Услышав имя, репортер вздрогнул и повернулся.

— Ревелл? Поэт? Так это он?

— Если можно назвать его виршеплетство поэзией, — Уордмэн брезгливо скривил губы. Ему доводилось читать некоторые так называемые» стихи» Ревелла. Мусор. Грязная писанина.

Репортер снова выглянул в окно и задумчиво сказал:

— Да, ходили слухи, будто он арестован.

Уордмэн посмотрел через плечо репортера и увидел, что Ревелл сумел подняться на четвереньки и с великим трудом полз к лесу. Но люди с носилками уже трусцой бежали за ним. Они нагнали беглеца, подняли обессилевшее от боли тело, пристегнули ремнями к носилкам и потащили обратно в зону.

— Он будет жить? — спросил репортер.

— Полежит сутки-другие в лазарете и оклемается. Растянул несколько мышц.

— Это было… очень наглядно, — осторожно подбирая слова, сказал репортер.

— До вас этого не видел ни один посторонний, — Уордмэн снова развеселился и заулыбался. — Как вы называете такие штуки? Сенсация?

— Да, — ответил репортер, опускаясь в кресло. — Она самая.

Они возобновили прерванное интервью — одно из многих десятков, которые Уордмэну пришлось дать с тех пор, как в прошлом году Страж был введен в действие. Теперь он в пятидесятый раз объяснял, сколь ценно это новшество.

Главной деталью Стража была крохотная черная коробочка — по сути дела, радиоприемник, который хирургическим путем вживлялся в тело каждого заключенного. Посреди зоны стоял передатчик, непрерывно посылавший на приемник сигнал. Если узники не отходили дальше 150 ярдов от передатчика, все было прекрасно. Но как только они выходили за пределы этого радиуса, черная коробочка начинала излучать в нервную систему болевые импульсы. По мере удаления заключенного от передатчика боль нарастала и в конце концов полностью парализовывала человека.

— Заключенный не может спрятаться, — втолковывал Уордмэн репортеру. — Даже сумей Ревелл добраться до леса, мы все равно отыскали бы его. Пошли бы на крики, и все дела.

Идея Стража принадлежала самому Уордмэну, но многочисленные возражения сентиментального свойства в течение нескольких лет мешали воплотить ее в жизнь. И вот, наконец, проект осуществлен, и Уордмэну дали пять лет на испытание прибора.

— Если результат окажется положительным, а я убежден, что так и будет, Стражами оборудуют все государственные тюрьмы, — подвел итог Уордмэн.

Страж исключил всякую возможность побега, в два счета подавлял любой мятеж и значительно облегчил жизнь надзирателям.

— Тюремщиков как таковых у нас тут и вовсе нет, — подчеркнул Уордмэн. — Нам требуется только обслуга для столовой, лазарета и так далее.

Испытывали Стража на так называемых государственных преступниках; уголовников сия чаша миновала.

— Можно сказать, — с ухмылкой добавил Уордмэн, — что здесь собрана вся наша непослушная оппозиция.

— Иными словами, политические заключенные, — уточнил репортер.

— Нам не нравится это определение, — с неожиданной холодностью ответил Уордмэн. — От него так и разит коммунизмом.

Репортер извинился за неточное выражение, торопливо закончил интервью, и вновь обретший былое благодушие Уордмэн проводил его до выхода.

— Ну, видите? — сказал он, широким жестом обводя всю зону.

— Ни стен, ни вышек с пулеметами. Наконец-то у нас есть образцовая тюрьма.

Ревелл пластом лежал на спине, таращился в потолок и думал: «Я не знал, что будет так погано. Я не знал, что будет так погано…» Он представил себе, как берет большую черную кисть и выводит на безукоризненно белом потолке: «Я не знал, что будет так погано».

— Ревелл!

Поэт чуть повернул голову, увидел стоящего возле койки Уордмэна, но притворился, будто не замечает его.

— Мне сказали, что вы очнулись, — продолжал тюремщик.

Ревелл молчал.

— Я ведь еще в первый день пытался вас вразумить, — напомнил ему Уордмэн. — Предупреждал, что бежать бессмысленно.

— Не мучайтесь, все в порядке, — ответил Ревелл. — Вы делаете свое дело, я — свое.

— Не мучиться? — вытаращив глаза, переспросил Уордмэн. — Мне-то с чего мучиться?

Ревелл взглянул на потолок. Мысленно выведенная надпись исчезла без следа. Он пожалел, что нет карандаша и бумаги: слова утекали из сознания, как вода из решета, и, чтобы подхватить их, нужны были бумага и карандаш.

— Могу я получить карандаш и бумагу? — спросил он.

— Чтобы писать новые скабрезности? Разумеется, нет.

— Разумеется, нет, — повторил Ревелл и, смежив веки, посмотрел вслед исчезающим словам. Нельзя одновременно и сочинять и запоминать. Надо выбрать что-то одно. Ревелл уже давно выбрал сочинительство, но положить придуманное на бумагу не мог, и мысли просачивались сквозь сознание, будто вода, и разрушались, очутившись в необъятном внешнем мире.

— Чтобы выбраться на волю, стал я бочкой, полной боли.

Все болит — бока, подмышки. Буду жить или мне крышка? — пробормотал он.

— Боль проходит, — успокоил его Уордмэн. — Уже должна была пройти: вы тут трое суток лежите.

— Она скоро вернется, — ответил Ревелл. Он открыл глаза и мысленно начертал на потолке: «Скоро вернется».

— Не валяйте дурака. Ничего у вас не заболит, если, конечно, опять не ударитесь в бега.

Ревелл молчал. Бледная улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.

— Нет, — сказал он. — Вы этого не сделаете.

Ревелл с легким удивлением взглянул на него.

— Еще как сделаю. Разве вы не знали, что я попытаюсь бежать?

— Никто не бежит отсюда дважды.

— Я никогда не сдамся, неужели непонятно? Никогда не перестану существовать. Никогда не разуверюсь в своем предназначении. Вы должны были сразу догадаться.

— И вы пройдете через это снова?

— Столько раз, сколько нужно, — ответил Ревелл.

Уордмэн сердито наставил на него палец.

— Вы просто хорохоритесь!! Но если уж вам неймется испустить дух, я мешать не стану. А вы наверняка окочуритесь, если мы не притащим вас обратно.

— Это тоже своего рода освобождение, — сказал Ревелл.

— Вот, значит, чего захотели? Ну, ладно, отправляйтесь.

Только поверьте моему слову: больше я за вами посылать не буду.

— Тогда вы проиграете, — Ревелл наконец удостоил Уордмэна взгляда. Тупая злобная рожа. — Правила-то ваши.

Стало быть, вы продуетесь, играя по собственным правилам. Говорите, ваша черная коробочка меня остановит? Но это значит, что по милости вашей черной коробочки я перестану быть самим собой. Утверждаю, что вы не правы. Каждый мой побег станет вашим очередным поражением. А если черная коробочка меня угробит, вы будете разбиты наголову.

Уордмэн распростер руки и заорал:

— Так вы думаете, это игра?!

— Конечно, — ответил Ревелл. — Что еще вы могли изобрести?

— Вы сошли с ума, — рявкнул Уордмэн и шагнул к двери. — Вам не здесь надо сидеть, а в дурдоме.

— Отправите меня туда — тоже проиграете, — сказал Ревелл, но Уордмэн уже ушел, хлопнув дверью.

Поэт остался один. Он и прежде боялся черной коробочки, но теперь, когда понял, что она может с ним сотворить, испугался еще больше — так, что свело живот. Но перестать быть собой тоже страшно. Этот страх абстрактен и умозрителен, но так же силен. Даже сильнее: ведь он подталкивает к новому побегу.

— Но я не знал, что будет так погано, — прошептал Ревелл и опять мысленно вывел эти слова на потолке. На сей раз красной кистью.

Уордмэна предупредили загодя, и он поджидал Ревелла у дверей лазарета. Поэт похудел, осунулся, даже, кажется, немного постарел. Он прикрыл ладонью глаза от солнца, посмотрел на Уордмэна, сказал: «Прощайте» — и зашагал на восток.

Уордмэн не поверил.

— Вы блефуете! — крикнул он вслед, но Ревелл не остановился.

Уордмэн не помнил, чтобы когда-нибудь испытывал такую злость. Его подмывало ринуться вдогонку и прикончить поэта голыми руками, но тюремщик лишь сжал кулаки и напомнил себе, что он — человек мыслящий, разумный и милосердный. Точно такой же, как Страж. Тот требует только повиновения. Уордмэн тоже. Тот карает лишь бессмысленную браваду. Уордмэн тоже. Ревелл — враг общества, он так и норовит разрушить свою личность, и его следует проучить. И ради общественного блага, и ради него самого. Надо преподать ему урок.

— Чего вы добиваетесь? — крикнул тюремщик в удаляющуюся спину поэта. — Я не пошлю за вами. Сами обратно приползете!

Ревелл покинул зону и пошел через поле к деревьям. Он брел, понурив голову, спотыкаясь, обхватив руками живот.

Уордмэн долго смотрел ему вслед, потом скрипнул зубами, повернулся и отправился в свой кабинет писать сводку за прошедший месяц. Всего две попытки к бегству.

Раза три за день он выглядывал в окно. Сначала Уордмэн увидел Ревелла на четвереньках у дальнего края поля; поэт медленно полз к деревьям. Ближе к вечеру Ревелл скрылся из виду, но до зоны доносились его вопли, и Уордмэну лишь с великим трудом удалось сосредоточиться на отчете.

Когда начало смеркаться, тюремщик вышел на улицу.

Крики Ревелла стали тише, но звучали непрерывно. Уордмэн сжал кулаки, опустил руки, расслабился и обратился в слух. Он злобно подавил зарождающееся сострадание. Этого рифмоплета надо проучить ради его же пользы.

К Уордмэну подошел врач из лазарета.

— Его необходимо вернуть, сэр.

Уордмэн кивнул.

— Знаю. Но я хочу, чтобы он уж наверняка усвоил урок.

— Господи, да вы только послушайте, как он орет!

Лицо Уордмэна омрачилось.

— Ладно, несите его обратно.

Врач пошел прочь, и в этот миг крики смолкли. Уордмэн и врач повернулись к лесу и прислушались. Тишина. Врач опрометью бросился в лазарет.

Ревелл лежал и орал. Мыслей было только две: о боли и о том, что надо орать. Но иногда, после особенно громкого крика, ему удавалось выкроить сотую долю секунды, и Ревелл ползком удалялся от зоны еще на несколько дюймов. За последний час он сумел преодолеть около семи футов. Теперь его голову и правую руку было видно с проселочной дороги, которая шла через лес.

На каком-то уровне сознания существовали только боль и крик. Но был и другой уровень. Ревелл полностью отдавал себе отчет в происходящем и ясно видел окружающие предметы — травинки перед глазами, неподвижные кроны деревьев, ветви высоко над головой. И маленький пикап, который остановился рядом.

Вылезший из кабины человек присел на корточки рядом с Ревеллом. Обветренное лицо, потрепанная одежда. Наверняка фермер. Он тронул поэта за плечо и спросил:

— Ты ранен, парень?

— Востокхххх! — крикнул Ревелл. — Востокхххх!

— А тебя кантовать-то можно?

— Дха! — выдохнул Ревелл. — Востокхххх!

— Отвезу-ка я тебя к лекарю, — решил фермер.

Когда он поднимал Ревелла, тащил к пикапу и укладывал в кузов, боль не усиливалась и не ослабевала. Она достигла максимальной величины и уже не могла нарастать. Фермер запихнул Ревеллу в рот скомканную тряпицу и сказал:

— Кусай ее, легче будет.

Легче не стало, но тряпица, по крайней мере, приглушила крики. И на том спасибо, подумал беглец, потому что крики пугали его.

В сгустившихся сумерках фермер подвез Ревелла к какому-то дому. Снаружи он казался дворцом колониальной постройки, но внутри выглядел, как настоящая больница.

Над Ревеллом склонился врач, ощупал лоб и отошел. Он поблагодарил фермера за доставку пациента, и после короткой беседы фермер уехал, а врач вернулся к больному.

Это был молодой рыжеволосый человек в белом халате, с мясистым лицом, выражавшим одновременно и ярость и страдание.

— Вы из той самой тюрьмы? — спросил он.

Ревелл по-прежнему орал и грыз свой кляп, но умудрился судорожно дернуть головой, изобразив кивок. Казалось, кто-то взял ледяной клинок и рассек ему сухожилия под мышками. Шею словно терли наждаком. Все суставы и сочленения хрустели, как куриное крылышко и руках чревоугодника.

Желудок жгло, будто он был наполнен кислотой. В тело впивались миллионы огненных иголок. Кто-то сдирал с него кожу, подсекал бритвой нервные окончания, колотил молотом по обнаженным мышцам. Чьи-то пальцы пробрались в череп и норовили выдавить глаза из орбит. Но гений, который придумал эту боль, сделал так, чтобы она не затмевала разум и не мешала осознавать происходящее. От нее не было спасения 8 обмороке, в забытьи.

— Какими же скотами порой бывают люди, — сказал врач. — Я попробую вытащить из вас эту штуку. Уж и не ведаю, что получится: нам не положено знать принцип ее работы. Но я попытаюсь извлечь коробочку из вашего тела.

Он снова отошел и вернулся со шприцем.

— Это вас усыпит.

— Его там нет. Его нет в лесу.

Уордмэн злобно зыркнул на врача, но тот наверняка не врал.

— Ну что ж, значит, его кто-то увез. На воле был сообщник, который помог Ревеллу бежать.

— На это никто не отважился бы. — возразил врач. — Любой пособник в конце концов и сам угодил бы сюда.

— И тем не менее я сообщу в государственную полицию, — решил Уордмэн и вернулся в свой кабинет.

Два часа спустя полицейские позвонили ему. Они опросили всех, кто имел обыкновение ездить по лесной дороге, местных жителей, которые могли что-то видеть или слышать.

Один фермер подобрал неподалеку от тюрьмы раненого человека и отвез его в Бунтаун, к врачу по имени Эллин.

— Мы убеждены, что фермер действовал так по неведению.

— Да, но не врач, — буркнул Уордмэн. — Этот должен был сразу смекнуть, что к чему.

— Да, сэр, полагаю, что так.

— И он не сообщил о Ревелле.

— Нет, сэр.

— Подождите меня, я поеду с вами.

Уордмэн пустился в путь в карете «Скорой помощи», которой предстояло доставить Ревелла обратно в тюрьму. Две битком набитые полицейские машины и «Скорая» тихонько подкатили к больнице. Эллин стоял над раковиной в тесной операционной и мыл инструменты. Невозмутимо взглянув на вошедших, он сказал:

— Я так и знал, что вы пожалуете.

Уордмэн указал на бесчувственное тело на операционном столе.

— Это Ревелл.

Врач бросил на стол удивленный взгляд.

— Ревелл? Поэт?

— А вы не знали? Зачем же тогда помогали ему?

Вместо ответа врач вгляделся в лицо тюремщика.

— Неужто сам Уордмэн?

— Да, это я.

— Тогда, надо полагать, это принадлежит вам, — сказал Эллин и протянул Уордмэну окровавленную черную коробочку.

Потолок упорно оставался белым. Ревелл мысленно писал на нем такие слова и выражения, от которых, казалось, должна была облупиться любая штукатурка, но ничего подобного не происходило. Тогда он закрыл глаза и нацарапал на своих веках несколько похожих на паучков буке, которые сложились в слово «забытье».

Ревелл услышал, как кто-то входит в палату, но мысленное усилие настолько измотало поэта, что он решил не открывать глаза. А когда, в конце концов, все же разомкнул веки, то увидел в изножье кровати хмурого Уордмэна — воплощение прозы жизни.

— Ну, как вы, Ревелл? — спросил Уордмэн.

— Я размышлял о забытьи, — ответил поэт. — Сочинял стихотворение о нем.

Он поднял глаза к потолку. Тот был девственно чист.

— Помнится, вы просили бумагу и карандаш. Мы решили дать их вам.

Ревелл с внезапной надеждой взглянул на Уордмэна, но потом все понял.

— Ах, вот оно что, — сказал он.

Тюремщик насупился.

— В чем дело? Я сказал, что вам разрешат пользоваться карандашом и бумагой.

— Если я пообещаю больше не пытаться бежать.

Уордмэн вцепился в спинку кровати.

— Что с вами творится? Пора бы уже уразуметь, что побег невозможен.

— Вы хотите сказать, что я не смогу победить. Но я и не проиграю. Вы на своем поле. Тут все ваше — и правила и инвентарь. При таком раскладе меня вполне устроит и ничья.

— Вы по-прежнему думаете, что это игра. Забава. А хотите посмотреть, до чего вы доигрались? — Уордмэн открыл дверь, махнул рукой, и в палату ввели доктора Эллина. — Помните этого человека?

— Помню, — ответил Ревелл.

— Его только что доставили. Через час ему вживят Стража. И вы этим гордитесь?

— Простите меня, — сказал Ревелл Эллину.

Тот улыбнулся и покачал головой.

— Не надо извинений. Я надеялся, что открытый суд поможет избавить мир от Стража и ему подобных штуковин, — улыбка Эллина сделалась грустной. — Но суд оказался не таким уж и открытым.

— Вы слеплены из одного теста, — гаркнул Уордмэн. — Вас волнуют только чувства и настроения толпы. Ревелл трубит о них в так называемых стихах, а вы твердили о том же в своей речи на суде!

— О, так вы сказали речь? — с улыбкой спросил Ревелл. — Жаль, что я ее не слышал.

— Она не очень удалась, — ответил Эллин. — Я не знал, что суд продлится всего один день, и мне не хватило времени на подготовку.

— Ну, ладно, хватит, — влез Уордмэн. — Еще успеете наговориться. У вас будет на это не один год.

На пороге Эллин оглянулся и сказал:

— Только вы никуда не уходите, пока я не оклемаюсь и не встану на ноги после операции, хорошо?

— А вы что, собираетесь со мной? — спросил поэт.

— Естественно, — ответил врач.

Тюремщик сник.

Перевел с английского А.ШАРОВ

К ДОБРУ И СВЕТУ!

Без этих журналов жизнь покажется скучной.

« Путеводная звезда. Школьное чтение » подарит тебе не только захватывающие встречи с замечательными произведениями отечественной и зарубежной литературы — ты сможешь прислать сюда и увидеть на страницах журнала свои стихотворения, рассказы, письма о себе и своих сверстниках, завести себе друзей по переписке через рубрику «Ау, где ты?..» Манит к себе яркая путеводная звездочка, указывает верную дорогу в книжном море.

А « Божий мир » несет свет — свет русской православной культуры, добра, милосердия. Он издается по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

Подписные индексы журнала «Путеводная звезда. Школьное чтение» — в каталоге «Роспечати» — 72722, 71895 (годовая подписка), цена одного номера на 2002 год — 27 рублей; подписной индекс журнала «Божий мир» — 71168, цена одного номера — 20 рублей.

Впусти в свой дом добро и свет!