Мелкий дождик слабо, точно нехотя, поливает мостовую, нечастых прохожих, высокие заборы… На заборах мокнут редкие афиши.
Я подхожу к одной из них, разглаживаю рукой намокшую бумагу и очень скоро нахожу фамилию, которую ищу, — актер В. Шушкевич.
Отыскиваю в кармане бумажку с адресом, который дала мне его мама: «Только скажите, чтобы он хорошо питался. Замучается по столовкам». Минут через пятнадцать вхожу в его неприхотливую комнату: железная, облупившаяся вконец койка, покосившийся стол, стул, заменяющий платяной шкаф, гора книг в углу, а друг мой сладко спит на этой облупившейся койке.
Валера был любимчиком нашего преподавателя латыни. Шушкевич щёлкал латынь, как семечки. Мы пропали бы без его подсказок. И вот как-то он всех ошарашил — вышел отвечать латинисту и «поплыл».
Через несколько дней картина повторилась, после еще и еще. Даже я, для которого латынь была почище любого кошмара (из-за латыни я впоследствии и сбежал с филфака на журфак), пытался пристыдить его:
— Доведешь так старика до инфаркта. Ты же его гордость…
А он в ответ:
— Ухожу из университета.
— Куда?
— В театральный.
И тут я вспомнил, что тысячу раз он пытался затащить меня на спектакли студии «Юность» при клубе железнодорожников имени Ильича, а я из боязни, что придется выдавливать из себя наигранный восторг, все отнекивался. Но геперь-то я пошёл и увидел…
Я не буду сейчас подробно рассказывать об этой студии. Скажу только, что руководил ею человек, фанатично преданный театру, — Владимир Балабохин.
На спектакли студии приходили актеры из профессиональных театров. Все звезды студии — Шушкевич, Полухина, Филатов — ушли учиться в театральный, но студию не оставили. Им запрещали в вей заниматься — мол, самодеятельность испортит, а они — теперь не страшно открыть этот секрет — продолжали играть, правда, под псевдонимами. Балабохин поставил «Идиота», «Разгром», «В ожидании Годо»…
Наконец-то Валерий проснулся и, тараща на меня глаза, спросил:
— Ну, как тебе мое жильё?
— Вполне.
— Дворец! Сперва, как только приехали сюда, по квартирам мыкались. Теперь у каждого над головой крыша. У нас квартира на троих — гримерша, актерская семья и я. Очень здорово! Особенно, когда до зарплаты не дотягиваешь…
Мы идем к месту, где некогда был старый дощатый театр — Могилевский областной театр музыкальной комедии (в скобках добавлялось место его истинного нахождения: Бобруйск). Оперетта пришлась по вкусу в столице, и её, пополнив новыми исполнителями, перевели в Минск, а покосившееся здание осиротело. И вот тогда-то, два года назад, пришла кому-то идея: «А почему бы не открыть в Бобруйске новый театр? Есть неплохой выпускной курс в театральном институте, вот если бы его в полном составе, с готовыми дипломными спектаклями…» Ребята же, и среди них в первую очередь бывшие студийцы «Юности», загорелись: «Делать свой театр!» Вот так и явился на свет Могилевский театр драмы и комедии (а в скобках, как и прежде, добавляется: Бобруйск).
Валера останавливается:
— Ты смотрел фильм о Балабохине?
— Смотрел.
Расставшись со студией «Юность», Балабохин уехал в Ленинград. Там на телевидении шли переговоры о постановке фильма по его сценарию, несколько театров заинтересовалось его пьесами, а пока он работал вторым режиссером одного фильма.
Так вот, шли съемки. На горе стоял автобус. Долго стоял, а после сорвался и помчался с горы. Все раз бежались, а на пути его осталась старая гримерша.
Ей кричали, но она не слышала. Тогда Балабохин побежел к ней. Гримершу он оттолкнул, а сам не успел отскочить…
— Если бы ты знал, как мечтал Володя о своем театре! Настоящем! — говорит Шушкевич.
Знакомый режиссер с Минской киностудии, помню, рассказывал мне:
— Представляешь, поехал я снимать Бобруйский театр. А у них как раз выездной спектакль. Приезжаем в деревню. Спектакль идет на поляне, плотно окруженной людьми. И вдруг гроза, ливень. И ты знаешь, никто не сдвинулся с места — ни актёры, ни зрители…
Расспрашиваю об этом эпизоде Шушкевича.
— Ребята наши играли «А зори здесь тихие…»
Спектакль шел прямо на поляне. Когда гроза началась, никто не ушел. Играли без антракта…
Театр на выездах бывает часто. И не всегда, кстати, по доброй воле. В помещении старого театра новые хозяева еще обжиться-то не успели, как над головой затрещала крыша. Авторитетная комиссия сочла здание слишком ветхим и подписала категорическое: «Под снос…» Новоиспеченный театр подселили в городской Дом культуры. А там — народный театр, танцевальный ансамбль, музыкальная школа.
Еще одна трудность. Театр оперетты оставил после себя часть труппы. Ее нужно было пристроить. Пристроили в новом театре…
Спрашиваю Валеру:
— Скажи честно, тебе здесь все нравится?
— Куда там! Нет, конечно! Роли, правда, хорошие дают, да не в этом дело. Главреж наш, Королько, да и мы тоже из кожи лезем, чтобы сделать театр со своим лицом, своим репертуаром, своей творческой платформой. Кое-что удалось сделать, но работы еще хоть отбавляй. Мы ж зеленые совсем. За год-два далее гениям ничего не удавалось сделать.
А ты начинаешь: «Нравится — не нравится»…
— Но ты ведь не собираешься сидеть здесь всю жизнь. Год-два пройдут, силу почувствуешь да и уедешь! Тебе ведь в республиканских театрах уже сейчас роли дают.
— А ты что же, всю жизнь собираешься в молодежной газете сидеть?
— Нет, конечно.
— А почему не уходишь сейчас?
— Время не подошло.
— И мое время не подошло. И Полухиной, и Филатова, и Солодилова, и других ребят тоже. Их ведь тоже в любой театр возьмут…
— Ты покороче.
— Зрителя местного мы еще к театру не приучили. На первых порах зубами от бессилия скрежетали. Ставим «Доходное место», «Идиота», а зал заполнен наполовину, а то и того меньше. А когда оперетта была — почти всегда аншлаг… Сейчас у нас невидимая борьба за зрителя идет. Затаскиваем его в театр как только можем. Бывает уже и так, что совсем мало остается пустых стульев. Нам главное, чтобы хоть однажды зрителя увлечь. Если он не придет снова — тут уж наша вина.
Мы подошли к театру. Валера ушел за кулисы, а я остался в зале.
Начинался спектакль.