День прожит в прежней суете, и все же он казался важным — не по воде, а по судьбе уплыл корабликом бумажным… Нет, мир не мерил я собой и от него не запирался — несокрушимою ордой не раз он в душу мне врывался. Вот так чертополох во рву мечтать привык о дальней сини, как я вот в этом дне живу порою словно на чужбине. Одно я понял в этом дне, что мною прожит срок немалый, бег зыбкий времени во мне осядет тяжестью усталой… И, уподобленный копью, еще забытому до срока, я правоту в себе коплю, как будто звонкий дар пророка.

Я ввергнут навсегда в круговорот, из мига в миг перехожу текучий,— так музыка, слагаясь из созвучий, запечатленной тенью в нас живет. Вот так и я запечатлюсь в остылость, но и под коркой льда живет река. О, сколько двойников во мне сменилось, а я не обозначился пока! Вот первый «я» — он снова предо мной, смущенный, в полотняной рубашонке, протягивает к матери ручонки, его еще качает шар земной. А вот другой — усталый и прилежный, отчаянный, как все мальчишки, враль, мечтающий под вязкий скрип тележный, что уведет его дорога вдаль. Вот третий, вот четвертый… дальше… дальше спешат ко мне сюда через войну. Протягиваю руки им, а пальцы скользят, как по замерзшему окну. А вот вчерашний… Кажется, что в двери войдет сейчас, и я спрошу в тиши: «Ну как, устал безрадостно не верить, неверье ведь — изгнанье для души!..» И все-таки из забыти пустынной сомненья все. Без радости храня, лишь оглянусь, как вереницей длинной текут, словно туманы, сквозь меня. Безверием себя я не унижу, пока манят непрожитые дни, пока себя, грядущего, предвижу там, вдалеке, куда спешат они…

Ты слышишь — певуче запели капели, овраги и сучья, на тяге весенней играют речные излучья. И туча, и круча, и ива плакуча вбирают созвучья, созвучья. Где звонкая капелька скатится с неба на белые снеги, где лист замурован до вёдра в зеленом ковчеге, где в беге рванутся, от дождика пеги, по веткам побеги, побеги. О сердце своё я споткнулся: былое — то бездной, то — кручей, снежинок мотив надо мною кружится летучий, слагаясь меж далью и тучей из белых созвучий, созвучий…

Вот миг — и вдалеке вдруг канула минута, и вновь на сквозняке душа моя продута. Морщины лоб секут, и, что ни день — в утрате; и зыбкий бег секунд дрожит на циферблате. А я одним томим, что часовая стрелка над временем моим не спит, как посиделка. Души текучий лик, летучая частица неужто в этот миг, как в мрамор, воплотится! Неужто без следа живу, коль в тишь и вьюгу спешу, как стрелка та по замкнутому кругу! А я стою на том, что жизнь — не только бремя, коль сердцем, как щитом, вдруг остановишь время…

Не заботы спрошу, не любви, вновь вернувшись к родному порогу, вместо матери благослови, дом родительский, сына в дорогу. Проводи ты меня тишиной — не трёхперстьем, как мама когда-то, до последней черты, до одной — моя жизнь перед ней виновата… Вся душа без неё истекла, до скончания века простыла. Если мама бы только могла, из забвенья бы тихо простила. Так спасибо, родительский дом, что берег её в стуже недавней, согревал её добрым теплом, разговаривал старою ставней. Не удачи прошу, не любви, а прошу я, готовясь к отлету, дом родительский, благослови, позови на печаль, на заботу. Лишь душа, как озябший глухарь, все поёт, а кому, и не знаю; в луговинную, стылую даль нараспашку ее открываю. Уходя, знаю я об одном, что, проживший всю жизнь наудачу, я вернусь в опустевший наш дом, прислонюсь к косяку — и заплачу…

Дотлевает осенняя таль, и в просветах листвы кое-где расплывается белая даль от меня, как круги по воде. Тень, кружащая вслед за листвой, и забытая тень от скирды нахоложенной, легкой инцой затянула за мною следы. И, вступив на дневную межу, слышу медленный шелест и хруст. Это я в чье-то эхо вхожу, где на каждом шагу отзовусь. И, осеннюю чувствуя боль, еще выше подняли леса над моей головой, над собой листопадов грибных паруса…

Собой весь мир ты нарекла, собою, душу бросив в замять; ты нарекла, как обрекла меня на горестную память. Я все в себе отверг, как ложь, всему дал имена иные, как будто все — и даль, и дождь, и небо — вижу я впервые. Хотел спасти, а сам губил и по-мапьчишьи верил в дерзость, и от всего, что я любил, отрекся, словно самодержец. И ничего я про запас себе уже не оставляю и малость ту, что в сердце спас. опять на гибель обрекаю…

Вот снова я у отчего огня,— и опытная, старая родня мне говорит о жизни, о погоде: все около, все — якобы, все — вроде… — Ну как живёте! — Ничего, живём. Растили хлеб и сыновей растили, повыучипись все и укатили. Что им земля! Что им родимый дом! Текут слова, спокойны и легки, со всей привычной простотой подробной… Ах, милые, смешные старики с заботою о правде старомодной! Скажу ль, что я от родины отвык, что утерял недвижную степенность, что вдавленная в сердце откровенность уже меня не движет напрямик! Нет, не отвык — в душе её таю, затем таю тоску свою по дому, что и по мне, по самому живому суровый век прошел, как по жнивью. Я нараспашку жил, громкоголос; набрякла прошлым память, погрузнела, и всё, всё, что в душе когда-то пело, в молчание, как в камень, отпилось. Теперь я по-иному — на свету, теперь иначе в даль душа открыта,— так самолёт, ушедший в высоту, не слышен из гудящего зенита.

Лежат дороги, словно пустыри, где с юностью когда-то мы простились, лишь яблоки, как будто фонари, по всем садам издалека светились. Потух на маме старенький платок, и дом притих за ржавою заложкой, уехал я, в руках зажав мешок с последнею, подмерзшею картошкой. Нет, не скиталец я, не блудный сын. «Смотри учись», — наказ запомнив строго, из всей деревни — вот такой один, последняя надежда и подмога… В глазах темно, а в горле слез комок, ведь выбран путь не здешний, не шутейный, хоть сто рублей зашито мамой впрок в пальтишко из материи трофейной. Хотя креплюсь, а думаю в тоске, что ничего я в городе не значу, лишь золотая роща вдалеке доверчиво пророчила удачу. Все тот ли я! И так пи я живу, не заблудился ли, как некий витязь! Ау, изба, земля моя, ау, издалека вы сыну отзовитесь! И если будет мне невмочь в тоске, и если душу вдруг беда источит, я все же помню: где-то вдалеке та роща позабыть меня не хочет.