Каково же, братцы, нам в субботний вечер, Распрямить под паром розовые плечи. Мыслить о высоком после жаркой баньки И холодным квасом насладиться с банки. Каково же, братцы? Как дурманом манит аромат берёзы! Головокруженье, пряный дух, серьёзный… Милая, родная, не пьяна — устала. — Ой, не зря ты, мама, с зорькой ранней встала! Как дурманом манит!.. На полках дубовых веничку не жалко Походить по спинам жадно так и жарко. И душа, и тело молоды, красивы. — Есть в заначке порох! — Есть в нас сок и сила! Веничку не жалко… Стёпка, старший братец, от всего в восторге — С юмором подначил: «Дай парку, Георгий!» Красен каждый мускул, на свету играя, Лучше русской баньки — нет земного рая. Ну, поддай, Георгий!.. Друг ты мой любезный, братец, шпарь покрепче. Вон — котёл с водою всё о чём-то шепчет: Может, о зазнобе, что любить согласна И сердечком юным так чиста, прекрасна. Братец, шпарь покрепче! Нет лучистей зорьки в русском захолустье И душевней песни о любви и грусти, Где поют о друге или о дороге, Что петляет в поле в мартовской тревоге. В русском захолустье… А судьба готовит горсть иных запевок, Не для дней застольных, не для красных девок. Гонит ветер чёрный из-за леса тучи, Вскоре ту берёзку стук подков измучит. Горсть иных запевок… Посошок за здравье непременно с братом, Вспомнив долг крестьянский, помянув о ратном. Жизнь начинается, бабоньки, ядрёна… «С лёгким паром, детки!» — Крестится Матрёна. — С лёгким паром, детки! Сызмала им любы синь лесов, долины, Да они и сами, словно из былины. И, как рек развилки, на руках их вены, Взгляд, как купол неба: смелый, откровенный… Словно из былины. Ах, земля-сестрица, голубые брови! Сложено и песен, пролито и крови… Здесь на свет явилось не одно колено, Потому поём мы с верой, незабвенно Про старушку Русь.

Отошла на отдых ночь с летнею субботою. День родился, славя свет, с новыми заботами. Солнце только что взошло: теплое и рыжее, Заиграло по траве, по траве невыжженной. День родился, славя свет. Распрямила рученьки тонкая рябинушка, Унесло давно уж цвет журавлиным клинышком. Голуби, как ангелы, в дом летят играючи, И нам верится: они сны дарили давеча. Голуби, как ангелы. И живущим в трудности, и парящим в праздности День воскреснул с радостью, не для чёрной разности… Окропил нас росами, полевою свежестью, Всех узнал по голосу и приметил с нежностью. День воскреснул с радостью. А земля брюхатая тяжела озимыми, Отогрела хлебушек под снегами зимними. И разносит детский смех над селом, над городом Ветерок с пшеничных нив, подзабытый голодом. Отогрели хлебушек… Оседлал июнь коня и с рассвета властвует. Утро нынешнего дня, Господи, да здравствует! В зеркале вчерашних луж мирных птиц парение. Окна всех степных станиц вспыхли на мгновение. Мирных птиц парение… Заиграла высь небес всеми перламутрами. За делами славными, за словами мудрыми Не пристало прятаться и батрацки горбиться. — Эх, кому казённый дом, а кому и горница!.. За дела за славные… Травами и молоком так и пахнет с пастбища. Вон, безусый лейтенант прохромал вдоль кладбища, Виновато, у плетня, встал, откинув палочку, Закурил, спугнув кота, плывшего вразвалочку. Так и пахнет с пастбища… Мяч тряпичный на лугу запинали мальчики, Скоро как-то вызрели в поле одуванчики. Ветер жгучий отсечёт их шальные головы, Станут стебли, как кресты, откровенно голые. Ах, шальные головы! Ровно восемь пятьдесят… Как на нервах стрелочки Самовар. Молочный чай. Оладьи на тарелочках. Мама моет малыша и шинель кадетскую Стелет в ноги, не спеша, с той улыбкой детскою… Ровно восемь пятьдесят. Под прохладою крыльца торг идёт продуктами. С хрипотцою, словно псы, лают репродукторы. Не кукушка запоёт в полдень над обрывами… Где-то там — земля в огне вспахана разрывами.

Без умолку верещит, — что случилось с птицей? Не спокойно нынче там, на родной границе. Стал с недавних пор такой, климат — злой и порист… — Будь спокоен, за кордон с хлебом мчится поезд. Что случилось с птицей? Под тревожно-голубым, обнажённым небом Мчится поезд за кордон с нашим, братцы, хлебом. Где солдату разуметь? Есть приказ и — точка… Слухи ходят, что войне кончилась отсрочка. Мчится поезд за кордон… Обстановка такова — разведёшь руками, Машут нам из-за реки немцы кулаками. Толчея и день, и ночь — прибывает войско, И на ломанном для нас: «Русский Ванька, бойся!» Толчея и день и ночь… Тоньше, чем блошиный ус, стал наш мир и нервы, Но к границе, в стан чужой, всё текут резервы. Здесь любой мужик решит: дело видно к драке. В волчьем вое скромно стих сонный лай собаки. Дело, видно, к драке… Только ли от топора кровь на плахе Польши? Нынче в слове — девять грамм, может даже больше. Не волнует спуск курка, сам стрелок тревожит… Пепел опыта и мук лишь ошибки множит. Нынче в слове — девять грамм… В небе — чёрный генерал, его взгляд недобрый. Марширует его полк с барабанной дробью. На лохматом солнце штык так блестит зловеще! Для Европы — скрыть свой стыд — нет важнее вещи. Так блестит зловеще штык! Покорять огнём Восток — равно плыть на рифы. Где сидит на страхе страх, где цари и скифы, Долго так не удержать крест меча в деснице. Правит там с недавних пор красной колесницей Сатана — не человек… На Восток, мой генерал! — К азиатам в лапы! Бог покинул Ватикан… Грязь и грёзы Папы… С древних пор бранят все Русь женщиною дикой; Здесь на каждый выпад пики — отвечают пикой. На Восток, мой генерал?… Спины горбятся держав под свинцовым гнётом, А германцу хоть бы что, пляшет с пулемётом Под гармошку во весь рост, и собратья рады. Голод гаубиц бодрит: «Запасай снаряды!» А германцу хоть бы что… Рады, — вот она, пока, русская граница. Завтра взвоет над рекой чёрная волчица. Путь начертан славных битв: и лесист, и горист… Неспокойно… За кордон с хлебом мчится поезд.

— Спи спокойно, малыш, — это летние грозы, На озимые льёт Матерь Божия слёзы. А ведь хлебушек наш нынче вышел на славу, И несёт ветерок на родную заставу Цвет покосных полей… И доносятся птиц припозднивших молебны. Я люблю этот край васильковый и хлебный. Сводни чешут язык: будто мальчики — к войнам… — Засыпай, мой малыш, тихо спи и спокойно. Разве мальчики к войнам? Здесь окутаны сном и твой дом, и кроватка. Даже вдумчивый кот позевает так сладко: Там, в зелёных глазах его, светятся лица. Тень полночных ракит у прибрежной границы, Сонный вереска хруст… Как солдат на посту, замер клён в огороде. — Баю-баю, сынок, спи моё благородье. Только волки не спят и по снам колобродят, Своим лязгом зубов страх и ужас наводят, Крошат бронзу зари… Где кончается ночь, сон нарушила сила, Гулом грозных машин у рассвета спросила… Слишком скоро сбылось предсказание Ванги, Мир малиновых гнёзд протаранили танки. Где кончается ночь?.. Где кончается ночь, там, на зорьке, в дозоре Пал боец молодой — удивленье во взоре. Над рекой облака в фиолете горбаты. И шипенье крови, и чужие солдаты… Нарастающий гул. Поднялись до небес сребротканные нити… Автомат на груди, как свеча на граните. Ни за что не спастись: немцев натиск неистов. Грубый мат и резня… Позывные связистов В мир, где нет больше звёзд. Здесь остались зиять у простреленных вязов, Глубиной своих ран, миномётные язвы. И удушливый дым растекался по пашне, Танк был грозен, зловещ, но молчит его башня, Мёртвый взгляд амбразур. Парень спит вечным сном, без вины виноватый, Два отверстья в груди от осколков гранаты. А луга все в цвету, голос ветра натужен… Он не видит траву, ему запах не нужен, Отзвук залпа не нужен. Поле мирных хлебов — в поле подлинной брани Превратили враги утром солнечным, ранним. И закат был больным…неокрепшим и хрупким, Как табачный туман из курительной трубки.

Далеко, за тыщу вёрст, во дворцовом зале, Где железный правил канцлер, шумно заседали. С древесин шварцвальда стол, за которым, в креслах, Из руин и пепла мглы зло земли воскресло. Всё вниманье к Фюреру. Он был взвешен и парил, кверху подбородок, Плод проклятья слов и снов, чёрный самородок. Ястребиный взгляд сжигал, словно адский пламень. И, как барс, бросалась тень от стола на камень стен, и сцены, и сердец. Совершенный, серый мозг — подземелье мысли… Голос, словно приговор: что ни слово — выстрел. Пальцы, пиками фаланг, распахали карту… Где сидящие в тени поддались азарту, Там не лица — маски. Всё клокочет и бурлит в дьявольской машине, Он не слышит никого на крутой вершине. Только луны про него знают: гений в гневе. Яд встревоженной пчелы в каждом сжатом нерве. Пальцы отбивают марш… От больных, фальшивых звёзд, от орлиных гнёзд и ниже… По щекам…по площадям он шагал Парижа. Холост. Краски любит, холст… лёгкий шёлк пейзажа. Пурпур Праги, Рейна синь в акварелях, даже Сажа пройденных трущоб. В его слове едкий дым скользкой пропаганды. Начиналось всё с игры, от юнцовой банды, С инквизицией трудов Гейне, Гёте, Брехта… От усердья на плацу грубого ландскнехта До воззвания «Mein kampf». И давно не мишура, и не мифы — сказки, Что под каскою пруссак в тёмно-серых красках… Не измерить силу зла никакою мерой. Гитлер богом стал, отцом и призывной верой, Пожирающую тень… По весёлым городам, по голодным сёлам, По граниту синагог, по церквям, костёлам Адом выпущенный смерч прокатился гулом И застыл, как часовой с автоматным дулом, Обращённым на Восток. В кулаки все пальцы сжав, фюрер бьёт дублетом: — Большевизма красный рай свергнуть этим летом! Показалось, будто тень вознеслась, — и призрак Хохотнул злорадно так, в точности, как Бисмарк. Перст грозил его, дразнил… — Приближается тот час, господа, — охоты! Думаю: вполне штыков хватит для пехоты. Мы порвём её в куски, сгоним до Тунгуски Этих варваров страну из жидов и русских… Далеко, за тыщу вёрст… из руин и пепла мглы… голос, словно приговор…

Не достать до небес — облаков грязный бинт. Содрогнулась земля от симфонии битв. Словно задранный волк, зло щетинится полк, И не мыслится в толк, и сосед вдруг умолк, И забилась в висках тишина. Мимо серых полей и лесных деревень… Ты потуже, солдат, затяни свой ремень. Под разрывами бомб, в штыковую — лоб в лоб, По кровавой пыли за рассветом в галоп Мимо диких, в отчаянье, глаз. Каждый краткий привал вдруг смердит, как окоп. Врытый в землю «КВ», как раздавленный клоп, Смотрит дулом в туман, где хохочет шрапнель… «Hende hoch!» — шепчет мгла и бравирует: «Schnell!» Там, за речкой, где сбита звезда… Как попало, вразброд, без дистанций колонн, Мимо станций, станиц, напролом, на поклон К той кровавой заре, по отрогам скользя, И которую НЕ защитить уж нельзя, Даже если проглотит всех Ад. Словно остров живой, презирающий смерть, (Захлестнула сполна нас, браток, круговерть!) Вновь отмерил наш полк отступленья шаги От тех мест, где начало берут большаки До могил у болотистых троп. Пластилинили грязь и все грёзы дорог… И кровавил ступню и рвал нервы сапог. В горле высохшем — ком… нам бы выплеснуть гнев… «Если завтра война…» — Столько пели мы! — Блеф!.. Голос звуком стал лопнувших струн. Но мы живы, идём… Каждый — думкою злой. В лунном свете наш стыд пересыпан золой. В окна наших сердец градом сыплется боль. Там, за гранями тьмы, снова примем мы бой В час, когда воскрешает солдат. — Что, Георгий, смущён, — насчёт бани, ты, как? Знаешь, шрам на душе — хуже, чем от штыка… — Нам пропарить бы мозг, рано нам умирать… — Как там хлебушек наш? И здорова ли мать? — Цел ли старый отцовский плетень? — Вот я помню, когда это всё началось, Под разгрузкой стоял третий день паровоз. А неделю назад, не поверишь Степан, Был расстрелян, как враг, уж в годах командарм, — Завербован разведкой как будто. — Мощным взрывом снесло крайний самый вагон, И мы в нижнем белье, как один, все — в огонь, Чтоб спасти важный груз и от воя — виски… Вскоре весь эшелон разметало в куски. Нами правили оторопь, страх. — Помню первую кровь, в чёрном дёрне газон… Каждый раз меня, брат, донимает мой сон: Будто я — паровоз, мчусь по рельсам в костёр, И чем ближе к костру, тем волненье растёт, И я вспыхну сенинкой вот-вот… — Ты не мучь себя так, Жорка, — не вспоминай… Мы спускаемся в Ад, чтоб увидели Рай Те, кто завтра, за нас, примет яростно бой, А пока на двоих «трёхлинейка» с тобой — Мы свободны, мы живы, мы есть! Сквозь порезы траншей, жажду волчью вшей, Сквозь кровавый позор от колен до ушей, Братья видели дом и в свеченье Восток. И казалось: один до крылечка бросок… Чаще взъяривай, сердце, себя!

Он — предсказанный год — был особенно труден. Фронтовых, тыловых — сколько памятных буден? Время слёз и разлук, чувства стыдные встречи… В этот дождь, в эту дрожь окрестил свои плечи Наш знакомый, до боли, солдат. Тело — плавкий свинец, сердце — капсюль и порох… Позади столько дел, впереди — полный ворох. Давит грудь тишина… В этой паузе боя, Как без крова щеглу, нет на фронте покоя, Но ты рад, откровенно, словам. Привыкай ко всему: что ты злой и голодный, Что с тоскою знаком — с той змеёй подколодной… Что друзей твоих — в рост — пули с жадностью косят… Смерть отвергнуть нельзя, — да тебя и не просят, Как героя, бесстрашье стяжать. Против всякой хандры, на войне — папиросы… Сколь ответить могла бы Земля на вопросы — От времён Иоанна и злого Малюты, До этой минуты — обнажённой и лютой… Что важны в жизни: сила иль смысл?.. Тебе дослужиться — Нет! — Не до генерала, До чуда, мгновенья, где бы — не умирала, В клубах дыма окоп, журавлиная вера Под продажный щелчок за спиной револьвера, Осознанья единства судьбы… Перед смертью едины мы: правый, неправый… Правит безумье солдатами бравыми. Под сердцем так теплится белый листочек — Любимой написанных несколько строчек, — Он не даст превратиться в зверя. Над затишьем, пропитанным куревом, смрадом, Опрокинулась ночь, потрясённая Адом… Потных шей, чёрных вшей выдал выдох блиндажный, А над змейкой траншей — русский мат, трёхэтажный, Как пример исцеленья, без слёз… Наш Степан призадумался: мерить аршином Каким — эту пропасть? А безусым старшинам Штрафников подымать на жужжащие пули… Нужно верить, что звёзды тебя обманули, Что сегодня тебя не убьют. Существо призывает твоё: «Помоги мне!» Бродит ветер, как волк, по земле — по могиле Товарищей верных у той переправы, Чей берег всё снится туманно-кровавый… Где души спасли мы и честь! На сколь видят глаза — пораскинулось поле, Нейтральная зона всего лишь, не более. Кто кого наперёд в этом поле положит, Чья молитва вернее, посмотрим, поможет? Себя надо заставить, себе надо внушить, Что сегодня тебя не убьют. Просто память с тобой, как с наивным мальчишкой… Заставляет стучать всё быстрее сердчишко. Тишина не к добру — так солдаты гутарят. По-ко-ри! Покури, — на рассвете ударят…

Путь солдатский, браток, так широк, как арена… Потому и боюсь обезличить, наверно, Грязь и кровь тех дорог и славянскую брань, Прелесть первых побед и палаточных бань, Муки сердца и отзвук разлук. Неразлучные год, — ну, не вылиты пули!.. Семь смертей за спиной — значит, смерть обманули. Оба были в боях, оба били врага, Эта, предков земля, им была дорога, Как зари семи-радуги-цвет. Солнце крестит лицо, уходя за деревья. Летний день угасал, первый бой за деревню… А деревня мала — всего восемь дворов. Снова выжил Степан и Георгий здоров. Вспыхнул свет от сигнальных ракет. Вскоре — полночи взгляд: осторожный и колкий. На позициях тьмы маскируются волки… Рейды «красных крестов», чужеземная речь И усталости пик окровавленных плеч. Верно, разум заботам не князь. Путь обратно домой задождливен, завьюжен… В час затишья, солдат, сон спасительный нужен. Утро ранних тревог всё развеет, пора… И начнётся с того, что пойдёшь на «Ура!» Каждый в свой нарастающий бой. И бежит вот солдат мимо брошенных танков, Сквозь удушливый дым по смердящим останкам. Сколь блестящих штыков, если б видел Спартак?! Эту ярость зверей и безумство атак, Потрясающих мир до основ. И природа, по сути, противница в целом, Ведь и солнце, как сердце, её — под прицелом. Словно в море прилив: здесь волна за волной — То в мажоре — «Ложись!» То фальцетом — «За мной!» Только зритель не видит гримас. Сегодня у Жорки не случайная дата, Ах, что «восемнадцать» вообще для солдата? Ты не в меру упрям, что для битвы рождён, Как Георгий Святой, — он был непобеждён! Ты горяч, легкомыслен, зол… Небо пахнет грозой… Ожидание — пытка. Ну, рискни же, родной, сделай снова попытку. Перекошенный рот — смерти вновь западня… Страх владеет тобой, а не сила огня, Но ты чувствуешь въедливый взгляд. Вид деревни с утра — непригляден и мрачен, И безусый комбат, нету сил, озадачен: Родом он с этих мест, их знавал красоту… Миномётный расчёт рвал в куски высоту — Пулемётных и птичьих гнёзд. Грохот взрывов и гул, и хлопки за хлопками… Снова цепь залегла. И большими глотками Пьёт пробитая грудь автоматную гарь, Льётся кровь на приклад, как на древний алтарь, И пророческим светом горит. Комья жирной земли, словно ладан в ладони… Вдруг от крайней избы с ржаньем вырвались кони. Дикий рокот копыт и свинца тонкий свист… И орёт в телефонную трубку связист: «Тополь! Тополь! — Я — аист! Я — аист!». Белой масти вожак падал в грязь — полумёртвым, Когда сотый солдат встал под град пулемётный. Эта дерзкая прыть! Эта славная рать! — Шла на верную смерть, чтоб не смел умирать Тонкий лучик воскресших надежд. Пулю выплюнул ствол. На второй раз — осечка… Вспыхнул огненный столб сатанинскою свечкой. На скуластом лице — опалённом, небритом — Стёпин ужас застыл — вмиг растерзанный ритм И песни, и боя, и сердца. Что за сила влечёт так стремительно в гору? Расскажи про меня непременно Егору. Миг немого кино — боли наперекор… Там, на фланге, на правом, расстрелян в упор двадцать пятый, без промаха, год! Ночью поле сполна звёзды светом украсят, И его не украсть, и его не погасят Ветры Чёрной волны и кровавый надой… Там, в высокой траве, в полный рост, молодой, Вечным сном спит страны рядовой.

Старый каменный скит, повидавший немало, Колокольная дрожь третий день донимала. Злой огонь танцевал вкруг болотных трясин, Превращая в скелет крону диких осин, — Всё, что видеть живым не дано. По воронкам от бомб ходят в гости пожары. Негде ворону сесть… да не нужно, пожалуй. В пекле крылья обжечь погоди, не резон… Волком вновь на восход воет весь горизонт, Дальних гаубиц нянчится лай. Эхо вымерло здесь, в золотом захолустье. Нет мрачнее тревог, нет печальнее грусти. Так истерзанно — зол сосен, при смерти, взор! Крови горный поток смоет пепел — позор И раскрасит небес купола. Слышишь: сердце Земли лихорадочно бьётся. Пьёт оранжевый Зверь тишину — не напьётся, Не напьётся лесов горько-вяжущий дым, Что в тепле очага навевает родным — Чувством древней высокой любви. Не сживётся с душой нашей вера иная. Часто там, у костра, предков вслух поминая, Мы взываем к любви…жарко спорим о ней, Запрокинув свой взгляд, ищем клин журавлей, Дарим губ преждевременный всхлип… Окаянные дни…оголённые корни… Вдруг голодный огонь стал немного покорней. Но, как вьюга войны стелет чёрный свой вьюн?! Каждый третий листок — холост, попросту юн. В каждом пятом — надежда и свет… Помнит летний наш лес бисер слёз на осоке, Купол неба в ночи многозвёздный, высокий… Но подкралась беда, к кронам чувственных лип Страха жуткий полип, как пиявка, прилип, С толку сбил наготу тишины. Пусть дождётся Земля всеспасенья дождинок: Вступит каждая пядь за росток в поединок. Сквозь смертельный металл, сквозь багряный сквозняк Нежным светом прольёт молодой березняк, Ахнет хором неслыханным лес. Есть ли право на жизнь? — Спросим мы канонаду, Каждый дом, каждый дол и, в себе, кого надо. Спросим добрую ложь, что правдива на зло… Старый клён во дворе и — кому повезло За закатом увидеть восход. Спросим ярость штыка, вой голодной метели, Копоть сбитых сапог, красный кашель шрапнели… Есть ли право на жизнь? — Спросим трусость и риск, А ещё тишину, тонкий вереска лист… Есть ли право на жизнь?!

Грязно-белая дверь. Холод розовых стен Ощутимый нутром человеческий тлен. Сколько суток прошло? Память ищет покоя. — Кто ты, в шапочке гость? Что со мною такое?.. Это ты, моя милая мама… — Нет! — Конечно, не мать. Поиск мой безотраден. Стук в больной голове, словно тысячи градин Бьются в окна — виски и накатами — в тыл… — Мама, холодно как! Ты прости, — я простыл От молчания собственных чувств. Мир заполнил туман и я в нём, как в реке. Голос гостя зовёт, где-то там, вдалеке, Где спасительный свет и тревогам отток… И врачует по мне заколдованный ток Под шипящей дугой тишины. Вот окопы и танк… Белый крест на броне. Но бежит холодок равнодушья по мне. Вовсе в сердце не страх, просто набожно-тихо… И ликует душа как-то радужно-дико, Торжествуя во мне, без меня. — Ты уже не убьёшь, мой железный палач! Я у Бога в гостях, — слышишь ангелов плач… Слышишь ангелов клич, невесомо-обрядный, Не нарушить мой мир вновь разрывом снарядным, Даже, если я чувствую боль. — Да, я чувствую боль! Но уместен ли торг? Эта жгучая боль, что спасенья восторг! Ран немыслимый жар обожаем бинтами, Не задуешь пожар никакими винтами… Где кончается сон — бродит скорбь… Свет со мной и во мне, и я снова кричу: «Не хочу умирать! Умирать не хочу!» Эхо в горле траншей, где махорит пехота… — До каких это пор за мной будет охота? До каких в моем сердце глубин… — Пауза — звук Грязно-белая дверь. Холод розовых стен. — Ощутимый нутром человеческий тлен. — Сколько суток прошло? Память в сереньком платье, Как цыганка-вдова у святого распятья. — Кто ты, — тень или голос во мне? — Ты меня не узнал, но я рада и так. Помнишь дрожь панорам и попытку — под танк Бросить связку гранат… До кровавых мозолей Резал штык-златоуст… Но ты вряд ли позволил Быть иначе тогда — не как все. Первый шок твой и шик у печи блиндажа. Запах хлеба и вкус чёрной крови с ножа… Разговор однобок: сколько фрицам задали?! И глоток с котелка — орденов и медалей — Спирта чистого, словно слеза. Нас в такую, Степан, занесло круговерть, Где поставлена жизнь на карту — не смерть. Удивляется враг твёрдо-русскому сплаву, Где и веру славян, и солдатскую славу Ставим мы в авангард, не в резерв. Ах, малиновый звон! — Слышишь там, на заре. Он прольётся в окно, словно свет в лазарет. И проснутся глаза: взгляд растерянно-колкий… Улетучится грусть. И вдруг запах карболки Станет запахом близкой весны.

Не достать до небес… Перламутр купает… А вокруг щебет птиц тишину колупает. Когда в чаще лесной волк матёрый умолк, Сквозь туман протаранил стрелковый наш полк. — Свеж и формой, и возрастом строй! Пусть усталость в ногах, но весёлые лица… Многим просто штыку приходилось молиться, Чтоб увидеть и дом, чтоб развеять и дым, И за тех отомстить, кто полёг молодым, Кто познал лишь атаки озноб. Три берёзки в росе и — такое движенье… Три суровых зимы: голод, холод, лишенья. Путь на Запад ведёт — ошибиться нельзя. Кто до боли знаком в этом строе, друзья? — Наш Георгий, — живой и целёх… В ритме плясок смертей потому возмужал он, Что не строил свой мир, только лишь разрушал. Но Разрушал не завод, не деревню в снегах, Что спалили дотла, словно сено в стогах, А ту силу, что кормится злом. Стал коряжист в плечах, слегка проседью тронут, С той любовью в глазах, что к восьмому патрону Вдруг приходит в тот миг, когда кончен резерв, Когда просто один, как натянутый нерв, Но приучен ценить каждый вдох. Мимо сёл, городов необъятной России, Безымянных могил, где ветра голосили, Мимо звёзд и крестов, по кострам и костям Шли солдаты вперёд. — Всюду рады гостям, Как плодам виноградной лозы. На пороге весна, мир так свеж, интересен… — Как ты, брат мой, Степан? — Адрес твой мне известен: Ты ведь там, где кладут за снарядом снаряд, Где неистова смерть, но мне сны говорят, Что живой, невредим и в строю. Павших нам не отпеть, но мы их воскрешали, Когда землю вдвойне кровью тех орошали, Кто детей наших жёг, нашу веру топтал, Кто за мертвую Русь поднял в гневе бокал, Не испив нашей крови до дна. По останкам печным, как по зову тревоги, Бродят бодро грачи, — взгляд суровый и строгий: До конца ли, солдат, ты исполнишь свой долг? И опять на штыки поднимает наш полк Тишину и предчувствие битв… Было дело: спалив кивера и картузы, От смоленской земли прочь бежали французы. Вид поместий немых и терзал, и знобил… Русский холод — мужик и жалел их, и бил, Как своих, в назидание, баб. На пороге — весна, благородие феи… Слеп в трофеях металл, трупы — те же трофеи. И, чтоб горе залить, нам не хватит вина, Нас такая, браток, захлестнула волна, Нас такой перехлёстывал дождь! От израненных изб, от вокзалов и станций, От напутственных слов, что витали в пространстве, Мы себе лишь один выбирали маршрут: Там, где истина, смерть и солдатский наш труд, Всё другое — молве напоказ. Бороздим горизонт, дальше, дальше от Бреста… До свидания дом и берёзка-невеста. Не достать до небес, не пронять красоту, Каждый видит сквозь мрак ту — одну высоту, За которую отдал бы жизнь.

Где за речкой безымянной стих «катюши» гром, Как мираж возник с рассветом город Эстергом. Там, на улицах венгерских, в дыме самокруток, Нет спасенья — не от пули — от солдатских шуток, Партизанских россказней. Кружат радость, боль и слёзы под оружейный залп, И сражённый город ожил, как огромный зал, Где танцуют у лафетов наших русских пушек Венгры, чехи и поляки под азарт частушек. Пляшут лихо под гармонь… Вот он! — Голос долгожданный, — не тревог набат. Чувства, выстраданные сердцем, к вам принёс солдат — Тот, кто нежен часто к зверю, но к себе суров так… Кто Отчизну защищает, как учил Суворов, Так, как почитают мать. День и ночь не уставая, приближал он цель, Покорял душой мужицкой вражью цитадель. А теперь, в кругу широком, где не зная многих, Наш Георгий шёл в присядку — были б только ноги. Старшина ловкач, хоть плач… Из наград героя — «Слава» — грудь на три звезды. Полк его расположился в двух часах езды. Самоходки, пушки, танки, лошади, пехота… Пьёт морозный воздух Жорка — и ещё охота. Эх, гармонь, не подведи! Город весь в горячей лаве фронтовых вестей. — Кто там, грустью опьянённый, всё поёт про степь? Излечить нам раны в душах — нет такого средства, Кроме песни. Этот голос мне знакомый с детства. Сон ли? — Нет! Так точно, — он!.. — Это надо ж привалило счастья на пути. Полвойны искал я брата, но не мог найти. Поиск мой — не час забавы, он — венец разлуки. Глядь, родное — дорогое: ноги целы, руки… Стёпа, брат мой, спора нет. Шёл сквозь строй бессонниц диких, смерти — сквозь лицо, Сквозь холмы и обелиски всех друзей бойцов. Шёл, как лодка, разрезая красный штиль затона, Сквозь глаза и слёзы вдовьи где-то там, за Доном… Шёл к тебе на встречу, брат! — Эй ты, Стёпка! — Голос камнем утонул в толпе. Жорка, будто в поле минном, нёсся по тропе. Всё в движенье необычном: не война, не праздник… Запах горькой самокрутки аппетит лишь дразнит. Так волненье глубоко! И уж ловит острым взглядом из-под дуг-бровей Лейтенант, танкист усатый, друг цариц-полей, Как летит, в руке сжимая дуло автомата, В плащ-палатку упакован, схожий так на брата, Бравый армии солдат. Можно долго говорить здесь об одном и том, Но запомнил эту встречу город Эстергом. Кто смышлён был, преподнёс им, к слову, спирта стопку, И с Георгием, на радость, обнимали Стёпку — Каждый, кто ценил мечту. В лютом сердце, как в погоде, наступает миг, Когда камень просит лучик, чтобы тот проник Всем теплом и нежным светом к граням тьмы и звука… Стойкой вере, сильной воле нипочём разлука! Ни-по-чём печалей дождь!

Всё прострелено пространство позывными раций… Вот так день весна нам, в мае, подарила, братцы! Оказалось: наш пехотный — не такой простак — Водрузил Победы знамя, грозный взял Рейхстаг Логово волков низвергнул… Громогласное «Ура!» под игру орудий Огласило всю округу: «Вы — свободны, люди!» Гул теснит весенний воздух, как перед грозой. Ты, солдат, на радость можешь подыграть слезой, Раз уж сердцем не солгал. По-другому стали пахнуть дым табачный, порох… Давят гусеницы танков грешных улиц потрох. И уносит долговечный, журавлиный клин Тех, кто пали смертью храбрых, тех кто брал Берлин, В края берёз и гибких ив. А Победа ведь не слово, не героев слава, Это взрыв звезды, движенье, потрясений лава, Сна такое предвкушенье — обжигает стыд… Это плач вдовы при детях, в первый раз, навзрыд. Ночь проклятий, жажда клятв… Это крик земли Хатыни, небо Сталинграда. Свет надежды, горечь правды — разве не награда? Душ такое отраженье — леденящий душ! Похоронки — изверженье! — ветра скорбный туш. Светлой памяти причалы… Слёзы в злой тоске невесты, что грустить осталась. Это взгляд прямой — ребёнка — голод и усталость… Огонёчек состраданья — дух госпиталей: Как живые обелиски в копьях костылей — Калеки, рвущиеся в бой. Руки хрупкие простёрла от хребтов Алтая До Шенбрунна, Кёнигсберга зорька золотая. Милосердие России — рук тепло и хлеб. Рок возмездья тем, кто предал, кто безумьем слеп… И тот же выдержанный страх. Паровозы прут в Россию — паровозы Славы… Победителей с цветами тянутся составы. Бродит музыка. Витает над планетой май. — Вот такими нас запомни, мир, и принимай Всю обиду, боль и радость. На полях остовы танков, чёрный лом лафетов, А природа вдруг наводит к лету марафеты. — Долетит наш залп заветный до городов и сёл… Мы вернёмся, мы расскажем дорогим про всё, Про быль и пыль шальных дорог. — Потому, мать, в женском сердце горя не копите, Покорившим три державы баньку протопите. Мы вернёмся скоро, мама, и с листвой берёз Насладимся нежным паром до блаженных слёз, Отопьёмся крепким мёдом. — Мы ворвёмся в мир сирени звуком трубно-медным… Засверкает птичье небо золотом победным! Скорбь молитвы, радость песни — всё в одно сольют Откровенья этой встречи и страны Салют. Заклинаньем станет смех. … Там, где степь за перелеском помнит гул атаки, Словно кровь за Русь погибших, вдруг впитали маки. Май летит лихой, воскресший над бессмертьем дат… — С днём рождения, планета! С рождеством, солдат!