Менее всего фантастика в "Знание - силе" была развлекательным приложением ко всему остальному. Она входила в часть программы журнала, причем с самого начала, а печатать ее в журнале начали сразу после войны, во времена, как нельзя более далекие от всякого интеллигентского своеволия.
Назначением фантастики уже тогда было указывать разуму и науке (об инстанции, более авторитетной, чем они, и тогда, и много позже и речи быть не могло) на их собственные, еще не освоенные возможности. Она дразнила разум обещаниями, причем средствами и языком самой науки: ведь она была Не какой-нибудь, а именно научной. Она уже тогда была областью расширения научных смыслов, дополнительного испытания их на "соединимость" с общечеловеческими. Намекала на неоднозначность, парадоксальность, неожиданность рационально постигаемого мира.
В позднесоветскую эпоху фантастика стала вторым полюсом журнала. Первый занимали идеологически выдержанные, обязательные вводные статьи про пятилетки, съезды и успехи социалистической экономики, обеспечивавшие согласие с идеологическим контекстом. Все, относящееся к однозначности мира и способов его понимания и освоения, концентрировалось вокруг первого полюса, все, отсылающее к его неоднозначности, тяготело ко второму. В поле напряжения между этими полюсами держался весь журнальный универсум: отталкиваясь от первого, притягиваясь ко второму, но определяясь обоими.
По моему читательскому чувству, в журнале тех лет, даже в серьезных статьях о науке, вообще было что-то "фантастичное". Фантастика была существенной частью его неповторимых интонаций и даже его социальной позиции.
Научная фантастика в "Знание — силе" 60 - 80-х годов была областью особенно интенсивной выработки своеобразной интеллектуальной этики. Собственно, такой областью был журнал в целом, но в фантастике, кажется, это было особенно явно. В ней рациональный, скептичный разум "Знание — силы" "классической" эпохи учился выглядывать за собственные пределы, понимать, что он сам к себе не сводится. Осваивал довольно новое для себя чувство возможности того, что эти границы у него вообще есть.
Смысл научных статей в журнале, о чем бы ни шла в них речь, был неизменно тот, что мир хотя и проблематичен, но, по существу, постижим, причем именно рационально. Смыслом фантастики стало указание на то, что он — тайна и превосходит и наше понимание, и наши ожидания. Братья Стругацкие, Кир Булычев, ранний Виктор Пелевин (которого мы вообще напечатали первыми) и многие другие менее именитые их коллеги не просто работали над расширением позднесоветского универсума — они создавали новое чувство мира вообще. Фантастика брала на себя функцию метафизики в то время, когда эта последняя не находила себе места даже в "Знание — силе", не говоря уже о прочих изданиях.
Недаром фантастика в "Знание — силе" так нервировала власти.
Фантастика делала журнал молодым: в мире, намекает она, много неожиданного, но это ТВОЕ неожиданное, ты можешь это пережить и способен это понять. Молодость — напряжение ожидания и неотделимого от него безудержного домысливания. Вот и фантастика тоже. Поэтому она так хорошо в молодости и читается: литература роста.
Молодость — инакомыслие по определению. Она так и задумана. В молодости, как и в фантастике, вообще есть нечто угрожающее косному миру взрослых. Разумеется, он лишь кажется себе законченным. Но как он за это чувство цепляется!
Отделись в журнале наука от фантастики — обе обеднели бы, обе утратили бы свои глубокие измерения, которые им давало само присутствие под одной обложкой и "прочитываемость" одним взглядом. Надо сказать, что так оно и случилось.
Но случилось, может быть, потому, что наука и фантастика, разум и заглядывание за его границы действительно перестали чувствовать себя чем-то единым. Как хочется думать, что это — не навсегда...
Григорий Зеленко