Если хочешь, забыв и скуку и лень.
Узнать сам.
Что делается на земле
И что грохочет по небесам;
Если хочешь знать,
Как борются и боролись —
Про борьбу людей и работу машин,
Про езду в Китай и на Северный полюс,
Почему на метр переменили аршин, —
Чтоб твоя голова не стала дурна.
Чтоб мозг ерундой не заносило —
Подписывайся и читай журнал
«Знание — сила».
Начало
Так в 1926 году Владимир Маяковский приветствовал рождение нового издания, обозначив заолно и его будущий — на ближайшие лет сорок—тематический диапазон, стилистику и ценностные позиции. На обложке тоненького, в одну краску, на скверной бумаге журнала значилось: «Ежемесячный научно-популярный и приключенческий журнал для подростков».
Его появление стало событием, масштаб которого нам сейчас, наверное, трудно представить себе в полной мере. Впервые в истории страны каждому думающему подростку был предложен шанс личным усилием (буквально физическим: собственными руками) участвовать в великой переделке мира и создавать самого себя по отчетливо сформулированной программе. Какие у этого соблазна подтексты и оборотные стороны — разговор отдельный. Важно, что было предложено — и предложение было принято с великой готовностью.
Голоса
Никогда в журнале не было столько читательских голосов, как в самые первые годы. Начинавшийся фактически как орган «кружкового» движения, журнал существовал в режиме постоянного диалога с читателем и создавал у каждого чувство буквально личного участия в работе над ним. С писем от участников кружков начинался каждый номер — они печатались уже на второй странице обложки (рубрика «По кружкам»). Ими же он и заканчивался: на четвертой странице обложки, в рубрике «Переписка с читателем», редакция отвечала своим корреспондентам. И постоянно призывала писать — обмениваться опытом.
Они и писали: о кружках слесарей, авиаторов, химиков, геологов. Подробно и конкретно: как налаживали работу, какие были трудности... Спрашивали: «Можно ли в динамомашине заменить электромагниты постоянными магнитами и как?», «Что такое килоуатт?». Журнал отвечал «адресно», лично, с указанием имен. «А. Миланичу ст. Раздельная Ю.З. ж.д., Одесского округа. — Инструкция, как организовать кружок юннатов, тебе выслана. В журнал пиши об исследовательской юннатской работе, о кружках, о постройке моделей и прочей технической работе, выполняемой подростками». «Пионеру Бекману, Чита. — О радиоприемнике ответим письмом, сообщи адрес. По астрономии статьи будут даны в одном из ближайших номеров».
Журнал первых лет полон практическими рекомендациями: как узнавать птиц в полете по силуэтам, чем и как ловить рыбу, какие книжки читать по затронутым темам. Постоянно публикует инструкции: как самому сделать фотоаппарат, ветряную турбину, водяной насос — с чертежами и расчетами. И всегда готов оказать конкретную действенную помощь: «Если ты не можешь достать нужный тебе материал для постройки модели, — обращается редакция к одному из своих корреспондентов, — пиши в редакцию». От читателя ожидалось ответное участие: «Если вы знаете интересные задачи, присылайте их для напечатания в журнале». И вообще: «Просим всех читателей присылать свои предложения по работе журнала...»
Довоенная «Знание — сила» была учебником жизни — определенным образом понятой жизни.
Что значит знать?
Да, журнал формировал у своих читателей практические умения и обращался к тем, кто был заинтересован именно в этом. Однако заметим: название он себе выбрал при том все-таки не «Умелые руки», а «Знание — сила». Речь шла не об умениях самих по себе, и направлены они были не на то, чтобы сделать удобнее и проще повседневное существование. Напротив: его как раз предполагалось делать неизмеримо сложнее.
Это в каждом случае были умения «интеллектуальные», продуманные, встроенные в систему. Укорененные в знании — представляющие собой часть этого знания, разлитого по всему существу человека. Соответственно ценилось то знание, которое «сила»: способное оказывать на мир и человека преображающее воздействие. И то, и другое следовало преобразовать и в целом, и в каждой из подробностей.
Отсюда — широта интересов «Знание — силы», с самого начала выделившая журнал среди прочих изданий. Когда под одной обложкой подряд шли статьи о таких разных вещах, как источники энергии и происхождение человека, фенологические наблюдения и полет Амундсена к полюсу, какие бывают изобретатели и отчего случаются землетрясения, то в этом не было ни досужего любопытства, ни эклектики. Все это воспринималось как части одного иелого и вписывалось в единый проект. Все это была Природа, которую предстояло рационально — без остатка — описать, чтобы освоить и присвоить — тоже без остатка.
«Наши бюллетени „Хочу все знать“, — пишут в 1939 году московские школьники, — посвящены жизни и деятельности выдающихся ученых: Ломоносова, Менделеева, Циолковского, Эдисона, Павлова, Джордано Бруно, Коперника, Галилея». Сплошь естествен ники.
«Все», которое хотели знать юные энциклопедисты, было организовано иерархически. Это видно уже по количеству публикаций на соответствующие темы. Вершину иерархии занимали физика, химия и технические науки, неотделимые от технических практик. Чуть ниже, но близко к вершине располагались геология и география, совсем рядом с ними была астрономия (космос в 30-е все-таки еще не был так актуален). Ступенькой ниже шли биология с медициной и антропология (потому пригождалась и археология - часто лишь она, расположенная на пограничье естественного и гуманитарного, и представляла в журнале исторические науки). Гуманитарные дисциплины помещались где-то в самом низу. В каком-то смысле они были за пределами того, что считалось настоящим знанием: надежным, достоверным, объективным и полезным.
Статус знания в советском обществе 20-30-х годов был заявлен как очень высокий потому, что знание предполагалось условием общецивилизационного проекта. Для ранней, «детской» «Знание — силы» неспроста писали серьезные, крупные ученые. Основоположник гелиобиологии Александр Чижевский, «Леонардо да Винчи XX века» (как уже при жизни, в 1939-м, назвал его первый международный конгресс биофизиков в Нью- Йорке), в 1931-м написал для журнала статью о реакции живых организмов на окружающую среду на основе новейших в то время научных данных. Сам Циолковский, личность в те годы уже легендарная и культовая, успел в 1933 году опубликовать здесь статью о том, как должен быть устроен аппарат для космических полетов. Лев Ландау в 1939-м нашел время истолковать для школьников теорию относительности Эйнштейна.
Такому составу участников, такому уровню актуальности тем (даже с опережением — звездолет!), пожалуй, могла бы позавидовать «Знание — сила» начала XXI века. Однако стоит обратить внимание вот на что — это принципиально отличает журнал его начальной эпохи от того, каким он стал после 1965 года: в этих текстах нет ничего личного. (Поздний XX век назвал подобное «классическим научпопом», не без оттенка пренебрежения.) Авторы даже такого масштаба максимально убирают себя из текста не из скромности и не от внутренней скудости, но следуя свойственной времени этике работы со смыслами. Личным особенностям и странностям, парадоксам хода мысли и прочим «строительным лесам», согласно этой этике, в текстах, имеющих отношение к науке, не место. Должно оставаться общезначимое. Личное таковым не считалось.
Тем не менее это активное, агрессивное, присваивающее знание выражало и формировало саму сущность человека. Делая свои модели, выращивая зверей в живых уголках, ставя опыты, читатели создавали себя — живые инструменты уже идущей переделки мира. Журнал воспитывал человека нового типа.
Он мыслил скорее задачами, чем проблемами. При этом мыслил глобально. Практические умения и конкретные задачи для него не имели самодостаточного смысла, но были включены в огромный проект осмысления, подчинения и преобразования природы. Все мыслилось в принципе разрешимым и по существу не проблематичным.
В журнале ранних лет недаром не найти вопросов или рассуждений о смысле жизни. Этого там нет не потому, что такие вопросы читателя не интересовали, но потому, что на них отвечал весь журнал. Он сам, целиком, был таким ответом.
Интонации
Идеологии как таковой в журнале 20-х годов почти не было. Вернее, она была растворена во всем, как естественное обоснование всех описываемых событий и предлагаемых действий — и как будто не нуждалась в особом предъявлении.
В 30-е ситуация изменилась радикально.
В это время идеология представлена в журнале как особый пласт знания, который важно не смешивать с другими. Появились отдельные идеологические тексты: статьи о Ленине, Сталине, пятилетках, съездах ВКП (б) вытеснили с первых позиций в журнале письма из кружков (их вообще стало меньше — журнал делался все более монологичным). Появились «идеологические» письма, не имеющие ни к какому знанию никакого отношения. В 20-е все было исключительно по делу. А тут: «С глубочайшим возмущением, ненавистью, гневом узнали трудящиеся Советской страны, — сообщает читатель, — о гнусном террористическом заговоре троцкистско-зиновьевских бандитов. Советский народ единодушно вынес свой приговор: расстрелять, уничтожить гадов!» Тридцать шестой год, сентябрь.
На рубеже 30-40-х журнал начинает писать о войне так много, подробно и постоянно, будто она уже идет. Прежний энциклопедизм исчезает. Почти исчезают и письма читателей — голоса с мест. «Знание» почти сводится к тому, что способно пригодиться на войне.
Номера 1941 года начинаются рубрикой «Новости военной техники». Из номера в номер идет описание военно-технической игры «Сержант Пионеров в боях и походах». Статьи о том, какие бывают мины, могут ли немцы обстрелять Лондон из пушек. Все, что кроме этого — знание естественнонаучное, притом прикладное (в рубрике «Химические чтения» рассказ об октановом числе сопровождается схемой работы четырехтактного двигателя), техническое («Опыты с центробежной машиной») и практическое (статьи о замазке для лыж, о том, как сделать самодельные тиски, весы, струбцину; задачи по электротехнике). Военная метафорика проникает даже в естественно-научные тексты: статья о кинетической теории газов называется «Молекулы-пули».
Последний перед войной номер журнала был подписан в печать 13 июня 1941 года.
Снова в руках читателя «Знание — сила» появилась лишь в 1946-м — и полиграфически, и содержательно преобразившись едва ли до неузнаваемости. Во многом это был уже совсем другой журнал. Все та же задача — нести популяризованные знания молодым членам общества — выполнялась и понималась иначе.
Журнал начал выпускаться Главным управлением трудовых резервов при СНК СССР и «повзрослел»: стал адресоваться уже не только к подросткам, но к молодым вообще («научно- популярный журнал рабочей молодежи»). Тексты стали гораздо сложнее, практического руководства существенно меньше: это перестало быть главным. Знание-умение начало вытесняться просто знанием. Но наука все еще была активной и свои отношения с природой рассматривала исключительно в терминах борьбы.
Возвращается энциклопедизм — иерархический энциклопедизм 30-х годов, даже несколько расширенный. Заметно повышает свой статус биология (увы: главным образом благодаря экспериментам коллег академика Лысенко). Появляются новые рубрики («Наука и фантастика», «Наука и спорт». «Шахматы»), рассказы о профессиях, об открытиях современных ученых, правда, только отечественных («Рассказы сталинских лауреатов»).
Журнал начинает печатать фантастику уже в 1946-м. Но самое важное: он меняется на уровне интонаций.
«Знание — сила» и до войны не заигрывала с читателем, не была расположена ни к шуткам (ничего юмористического в принципе не печаталось), ни к иронии. Вместе с тем известное игровое начало было хотя бы в виде соревновательности: конкурсы, задачи, которые читателям постоянно предлагалось решать. Играли даже перед самой войной — в «сержанта Пионерова». А само изготовление моделей «больших», настоящих машин и механизмов — разве не игра? Маленькое сотворение мира, не в шутку состязание с Творцом, начинающееся с уверенного, виртуозного копирования Его работы... Но после войны и это игровое начало ушло. Журнал стал очень серьезным и окончательно монологичным. Читатель из активного участника журнальной жизни превращается в пассивного получателя знаний. К началу пятидесятых письма исчезают со страниц журнала вообще.
Нет, читатели пишут, письма довольно регулярно пересказываются и комментируются в специальной рубрике — но прямой читательской речи больше почти нет.
Ближе к концу пятидесятых в «Знание — силе» появляются шуточные иллюстрации к серьезным статьям. Не карикатуры на американских империалистов, как в начале десятилетия, — вообще ничего политического! — а смешные антропоморфные фигурки, изображающие — параллельно «серьезным» иллюстрациям к тому же тексту — атомы, фагоциты, пожирающие клетки или еще что-нибудь такое весьма отвлеченное. Кажется, это - симптом меняющихся отношений с наукой как областью смыслов.
С одной стороны, еще задолго до «гуманистического поворота» «Знание — силы», начавшегося во второй половине 60-х, — у науки (или у восприятия ее «вненаучной» аудиторией) появилось «человеческое лицо». С другой — что едва ли не важнее — возникло ироническое отношение к ней.
Пока еще совсем чуть-чуть. Дружески ироническое. Такое, которое, во-первых, защищало от пафоса, во-вторых, превращало науку во что-то «домашнее», принципиально обживаемое, насыщаемое именно личными, даже частными смыслами.
Почему-то именно в этом видится мне первый признак будущей тенденции в жизни журнала, которой предстояло нарастать с конца 60-х годов и формировать его облик вплоть до по меньшей мере начала 90-х. Признак, появившийся еще при совсем другом редакционном составе, нежели тот, что создавал неповторимо интеллигентскую атмосферу журнала «Знание — сила» времени нашего детства.
Я имею в виду то стилеобразующее чувство — в облике журнала, начиная с 60-х, очень выраженное, — что наука и знание могут стать для человека областью личной свободы, способом достижения независимости от идущей извне идеологической формовки. Что наука может быть не общим проектом, а частным делом. И что именно в этом качестве, а не как включенность в какой бы то ни было проект, она способна быть источником личного достоинства. Именно так название журнала и прочитывалось: «знание» — потому и сила", что знающего, понимающего, что к чему, не раздавишь, не проведешь. Знание — дистанция от всего, что навязывает нам себя в качестве очевидности. А вовсе не овладение природой, о которой знание как раз и открывает чем дальше, тем больше, что овладеть ею нельзя.
Впрочем, это уже — за хронологическими рамками нашей статьи...
О том, чего не было
А не было очень многого — такого, что более поздним временам показалось бы принципиально важным.
Очень мало было, как уже сказано, гуманитарных тем. Многого и попросту не было: литературоведения, психологии. Почти не было языкознания (статья Ф. Давыдова о происхождении языка в 1939 году стояла особняком). Искусствоведение — очень дозирование — появилось лишь к началу шестидесятых. Довоенный журнал эти вещи вообще не волновали, послевоенный, по существу, тоже — не считать же искусствоведением упоминание о портрете Мичурина, сделанном из зерен пшеницы и риса, или рассказ об архитектурном оформлении Волго-Донского канала, призванном воплотить величие сталинской эпохи.
Не было человека как особой области проблем: человек в этом — предположительно устоявшемся — образе мира не переживался как проблематичный. Считалось безусловно необходимым человека формировать, воспитывать (следственно, предполагалось, что он пластичен, причем, наверное, в любом возрасте). Но как он внутри себя устроен, похоже, таким вопросом даже не задавались.
В этом ориентированном на будущее журнале было мало прошлого вообще и истории в частности. Последнюю представляли прежде всего очерки истории техники и сопутствующих ей культурных форм — например, чертежей; рассказы по истории наук, практически всегда естественных; об ученых прошлого. Сюжет всех этих текстов был, по существу, общим: восхождение от неумения — к умению, от незнания — к знанию, от несовершенства — к совершенству. Прошлое в этой картине мира было, попросту говоря, хуже настоящего (не говоря уже о будущем). Оно было тем, что предстояло превзойти, и заслуживало упоминания только в этом качестве.
В принципе не было проблематизации науки и предложенного ею образа мира. Вплоть до середины 60-х наука предъявлялась в журнале скорее как совокупность достигнутых результатов, чем как парадокс и поиск, который еще неизвестно, чем закончится. Скорее как область уверенности, чем как зона эксперимента и риска. С этим связано и то, что сколько- нибудь развернутых дискуссий с читателями по научным вопросам не было: наука предъявлялась им как данность.
Недаром читатель 20-50-х годов, даже активно пишущий в редакцию читатель 20-х, чего точно не делал, так это не спорил с журналом. Не предлагал сногсшибательных гипотез об устройстве мироздания или отдельных его частей, сумасшедших проектов. Потому что запроса не было. Читателю задавали конкретные вопросы. В 20-40-е годы они имели исключительно такую форму: как вы делаете то-то и то-то? как бы вы решили такую-то задачу? В 50-е постановка вопросов стала более сложной: что вы знаете об исчезающих островах? Возможна ли, по-вашему, подземная лодка, и как она может быть устроена? Читатель и отвечал. Правда, ответов его почему- то не публиковали, давая взамен квалифицированный комментарий специалиста по спорной проблеме.
И снова голоса
А вообще "антропологический поворот" (он же и поворот к проблематизации знания: человек вообще — похоже, проблемообразуюшее начало, если как следует подумать...) назрел и даже начался уже в самом начале 1960-х. Знанию в журнале стало окончательно тесно в тех рамках, которые ему очерчивались в первые четыре десятилетия. И оно стало искать выходы.
Еще предстояла работа по выявлению гуманитарных смыслов, культурных последствий научных поисков и открытий, которой прославился журнал 60 - 80-х годов, заняв, на мой пристрастный взгляд, совершенно особое место в культуре того времени и в интеллектуальных биографиях своих тогдашних растущих читателей. А пока — появились чисто гуманитарные рубрики, даже первая в истории журнала рубрика об искусстве. Она, правда, носила помпезное название "Сделано на века" (название, интонационно близкое скорее к точке, чем к знаку вопроса, любимому знаку журнала более поздних лет). Но в ней уже шла речь о петербургском Медном всаднике, о московской Спасской башне... — о человеческих творениях, в которых то, что можно измерить и сосчитать, — не главное: присутствуя в культуре, они провоцируют и наращивают все новые и новые смыслы, неизбежно при том какие-то теряя. Их хочется назвать "смыслонакопителями" или "смыслоуловителями". Сильно сомневаюсь, что авторам тогдашних статей приходило в голову что-то подобное. Они-то наверняка были уверены, что транслируют читателям нечто устоявшееся, готовое, в буквальном смысле вечное. Однако ж само присутствие искусства на страницах, посвященных дотоле лишь таким "объективным" вещам, как природа и техника, кажется, не проходит даром. Оно инициирует брожение — как водится, непредсказуемое.
А мне опять-таки кажется, что и тут все началось с совершенно незаметной вещи. С одной маленькой фразы, мелькнувшей в статье, посвященной опять же, что характерно, искусству. Ее обронил в 1961 году инженер-физик Е. Рудаков, сотрудник акустической лаборатории Московской консерватории, анализируя редкостный голос перуанской певицы Имы Сумак: "Человек — это больше того, что мы о нем знаем".