Трудно признать, что ты урод и неудачник. Еще труднее это сделать, если, вдобавок, ты трус. "Трус, трус", — сказал Игорь-Джек, сжимая зубы так, что челюсти заныли.

Он никак не мог решиться открыть это письмо. Долго вертел в дрожащих пальцах маленький скользкий прямоугольник. Ошибка? Нет, адрес и имя совпадает. С каких это пор компании стали рассылать отказы экспресс-почтой вместо стандартных электронных отписок, которые сыплются пачками, стоит только включить компьютер? Игорь-Джек попробовал рассмотреть содержимое сквозь матовый пластик конверта. А что еще там может быть, кроме вежливого отказа?! Несколько последних лет убедили его, что ничего.

Где он только не отыскивал вакансии, не гнушаясь почти ничем. Пять лет назад его в последний раз пригласили на собеседование. Собеседование продолжалось ровно минуту. "Гхм", — сказал седовласый менеджер, бросив один быстрый изумленный взгляд на И горя-Джека, другой — в свои бумаги: "Боюсь, произошла ошибка. Вы нам, к сожалению, не подходите". После, дома, Игорь-Джек долго стоял перед узким зеркалом в дверце стенного шкафа, разглядывая себя с ног до головы. Пытаясь представить, что подумал и почувствовал тот менеджер. И к чему-то припоминал тот странный фильм, который недавно посмотрел по три-д-визору. "Одиночество волка", кажется. Про последнего настоящего волка, рожденного в питомнике, но естественным путем и без генетических коррекций. Он был больной и старый, этот зверь, с седой мордой и очень усталыми глазами. Парень, что за ним ухаживал, называл его дохлятиной и норовил отлупить или сбить с ног струей из шланга. Возможно, он просто боялся этого волка, который иногда рычал и скалился, в отличие от других животных. А когда зверь напал на своего тюремщика — повалил на пол и несколько секунд стоял, упершись лапами в грудь парня и едва не касаясь огромными кривыми клыками беззащитной шеи, это было действительно страшно. Волк сбежал, и оставшиеся полфильма его ловили — паника в городе, население в истерике, доблестные народные герои, отважная полиция... Кажется, этот волк не хотел никого убивать — он просто хотел выбраться на свободу, память о которой хранилась в его неоткорректированных генах... Зачем снимать такие фильмы? Чтобы сказать — "пути назад нет"? И в новом правильном обществе нет места уродам, неудачникам и зверям, у которых не подавлен ген агрессивности, и которых нельзя выпустить на общую площадку, чтобы дети могли их гладить и дергать за хвост?.. "Урод", — пробормотал Игорь-Джек своему отражению. Взгляд у отражения был точь-в-точь как у того желтоглазого, обреченного на смерть, водка...

Игорь-Джек был неудачником, которому не следовало надеяться на место в этой жизни. И пора уже примириться с этим и перестать надеяться на невозможное. Сперва он решил просто выбросить этот дурацкий конверт, чтобы не читать очередной вежливый отказ и гадать, смотрели ли они вообще его резюме, за исключением фотографии и пары первых пунктов. А потом он опять вспомнил того волка, который знал, что умрет, но до последней секунды пытался найти выход из города. И, зажмурившись, дрожащими пальцами отодрал клапан на пластиковом конверте.

"...рассмотрели Ваше резюме и приглашаем Вас на собеседование и тестирование для участия в конкурсе на свободную вакансию..." Буквы прыгали перед глазами; Игорь-Джек никак не мог их угомонить и разглядеть приглашение толком — удавалось выхватить только отдельные слова. Невозможно. Пора перестать надеяться на невозможное... Он в несколько шагов пересек свою комнату, уткнувшись в стену, повернул обратно. Шесть шагов вдоль, три поперек. Потолок, до которого можно дотянуться рукой. Жалкое жилище. Неужели, все может измениться? Неужели... Игорь-Джек вспомнил, как волк метался в своей клетке в питомнике. Улыбнулся. Карточка-приглашение обжигала ладонь, как перо Жар-птицы. Была такая волшебная сказка в детстве. Дурню, третьему сыну досталось то, о чем и мечтать не могли его способные, подающие большие надежды старшие братья...

Губы двигались помимо воли, складываясь в улыбку. Жизнь неожиданно оказалась звонкой и сияюшей как хрустальный бокал, который много времени пылился в сумерках шкафа, а теперь его отмыли начисто и до краев наполнили солнечным шампанским. Игорь-Джек успел пока сделать только глоток, но теперь золотой хмель бродил в нем, искрился пока беспричинным восторгом, рвался на губы счастливой улыбкой. Хотелось смеяться и плясать. Желтоглазый волк нашел выход из бетонного лабиринта и теперь летел, едва касаясь огромными лапами земли — к лесу, который раньше видел только во сне; а полицейский патруль растерянно обшаривал остриями лазерных прицелов опустевший переулок...

Игорь-Джек прикрыл глаза; перевел дыхание, заставляя себя успокоиться. "Для участия в конкурсе", — напомнил он себе. Кто сказал, что он сумеет победить в этом конкурсе? Кто сказал, что очередной менеджер не окинет его скептическим взглядом "извините-произошла-ошибка-вы- нам-не-подходите"?

"Я узнаю это завтра", — подумал он.

— Доброе утро, Мона, — Игорь- Джек с удовольствием разглядывал сонную улыбку на губах Моны и золотые искорки в карих глазах.

— Ты улыбаешься, — заметила она:

— Что-то хорошее случилось?

— Да. Очень. Я подумал, что люблю тебя. Я всегда это знал и часто говорил, но знаешь... каждый раз понимаю это заново, когда смотрю на тебя. Ты... — Игорь-Джек прикрыл глаза, глядя на лицо Моны сквозь ресницы.

— Твои волосы как ночное небо, где запутались звезды... твои глаза — как вода под солнцем; лицо — как у мраморных древних богинь, вечных и прекрасных...

— Ты сегодня поэт, — улыбка Моны стала чуть напряженной.

— Тебе не понравилось? Может, насчет мрамора...

— Что ты. Это так удивительно. Мыс тобой столько времени вместе, а ты до сих пор говоришь мне такие волшебные слова... Спасибо, Джек... Так приятно. Даже, если это все ложь...

Они познакомились случайно. Сначала поболтали о пустяках. Потом стали встречаться. Провели несколько дней на побережье. Море, чайки, шелест волн и волшебные но красоте закаты. Затаив дыхание, Игорь-Джек и Мона смотрели, как жемчужно-розовое небо становится багровым, как дрожит серебряная дорожка на черных волнах, будто приглашая погулять по воде. Слушали бормотание моря, перебирающего мокрую гальку. Разговаривали. В этих разговорах — как и в совместном молчании — выяснилось удивительное родство их душ, которое иногда бывает у близнецов. Им случалось одновременно начинать одну и ту же фразу, в один и тот же миг замолкать от восхищения или ужаса, находить в своих снах почти невозможные параллели. После этих дней у моря, Игорь-Джек еще долго, просыпаясь, ожидал увидеть черноволосую голову Моны на соседней подушке и тосковал по утренней улыбке Моны, сонной и беззащитной.

А потом они прожили вместе много-много лет. Двое детей, маленький домик за городом недалеко от моря. Мона устроила удивительной красоты цветник с яркими слюдяными фонариками и говорливым ручейком, бегущим по кругу среди камней и сиреневых ирисов. По вечерам Игорь, Мона и дети пили чай возле дома. Узоры золотого и алого света маленьких фонариков, густой аромат левкоев и ночных фиалок сплетались с тихим разговором, смехом, движениями нежно пересекавшихся рук. Иногда, уложив детей, Игорь и Мона гуляли вдоль моря, по узкой полоске влажного песка. И опять дрожала на черных волнах лунная дорожка, приглашая в далекое странствие; и запрокинутое лицо Моны казалось полупрозрачным и невозможно прекрасным...

Потом Мона плакала. Наверное, она не хотела, чтобы Игорь-Джек это понял — потому что ее лицо было неподвижно, как мертвая маска. Но тихий голос вздрагивал и срывался: "Это невозможно. Так никогда не будет с нами, да, Джек? Никогда".

Джеку стало холодно и жутко от ее безжизненного голоса, повторяющего "Никогда". Он подумал, что лучше бы Мона кричала или захлебывалась в слезах. Забывшись, он протянул дрожащую руку к ее лицу — погладить, утешить, коснуться губами ее волос, пахнущих фиалками. И больно стукнулся костяшками пальцев о монитор.

"Даже если это все ложь", — ему показалось, что на глазах Моны блеснули слезы. Или — она просто захотела, чтобы Игорь-Джек так увидел?

Он не знал, кто Мона на самом деле. Может, столетняя старуха, которая еще могла помнить запах моря и фиалок в саду под звездами. Может, девочка — из этих, детей с ускоренным развитием, которой захотелось поиграть. Он не хотел знать.

Иногда, измученный нелепыми предположениями и кошмарными снами, где смеюшееся лицо Моны превращалось в скалящийся череп, обтянутый коричневой морщинистой кожей, он почти собирался с духом предложить ей встретиться — на самом деле. Но всякий раз, уже добравшись до монитора, трусил. Он не мог позволить себе потерять единственное, что у него было в жизни. Электронный морок, мультяшное наваждение.

Потому что если для Моны это могло быть игрой, для него это было жизнью. Единственно возможной.

"Я не лгу", — захотел сказать он компьютерному лицу Моны. "Ты видишь меня таким, какой я на самом деле. Я не солгал тебе ни в одном слове и ни в одном взгляде". Но Игорь- Джек промолчал. Потому что эти слова подразумевали вопрос: "А ты, Мона? Как много ты мне лжешь? Во внешности, в возрасте, в своих эмоциях?" Может, где-нибудь в соседнем доме древний старик или старуха, гнусно хихикая, подправляет на своем мониторе нежную улыбку на губах красивой черноволосой девушки. "Я не хочу думать так", — оборвал себя И горь-Джек: "Я не хочу думать о Н ЕЙ так. Даже если ее нет на самом деле".

— Пожелай мне удачи, — попросил он.

— Зачем тебе удача, И горь-Джек? — Мона слабо улыбнулась, не поднимая глаз, рассеянно наматывая на палец прядь блестящих черных волос. За ее спиной поднималось солнце, расплескивая блики по воде и сияя вокруг головы девушки золотистым нимбом. Будто она была святой или богиней. Компьютерной богиней в своем компьютерном раю. Мона повернулась, глядя на солнце, заслоняя глаза ладонью; ветер растрепал ее волосы — черное крыло метнулось сначала вправо, потом вверх — словно птица пыталась взлететь, но у нее никак не получалось. За плечом Моны Игорь-Джек разглядел изгиб маленькой бухты, пристань и белый двухэтажный дом. В котором они с Моной однажды прожили целую жизнь...

Задыхаясь от ветра, треплющего волосы Моны — ветра, которого Игорь-Джек не мог чувствовать — он тоже смотрел на этот дом. И теперь ему было все равно, ложь это или нет. Он был готов отдать что угодно — остаток своей жалкой жизни за один- единственный день из той, другой, ненастоящей, компьютерной, где они с Моной были счастливы...

— Зачем тебе удача, Игорь-Джек? Это такая птица с огненными перьями... Она больно жжется. И ее невозможно удержать... Невозможно...

— Мона, — хрипло позвал он, забывая обо всем — и о пластиковом прямоугольнике-приглашении на столе, волшебном пере из крыла огненной птицы, про которую говорила Мона. — Мы могли бы снова... Мы могли бы уйти туда и больше никогда не возвращаться. Если ты хочешь...

Мона обернулась.

— Иногда. Знаешь, иногда я думаю о тех, кто не возвращается. Их ведь немало сейчас, знаешь? Сегодня в новостях сказали: "Еще четыре смерти в сенсорных шлемах"... Интересно, если мы умрем здесь — может, мы останемся навсегда там, в нашем мире?

— Можно узнать наверняка, если попробовать. Только попробовать получится один раз... Мона! Перестань. Ты специально так говоришь?

— Зачем тебе удача, Джек?

— Сегодня важный день. Если получится... Все могло бы измениться. Я мог бы устроить для нас сад... небольшой, но... Растения, цветы, маленький водоем...может, настоящие живые рыбки, и даже настоящая птица, которая будет петь... и обои, знаешь, из этих, новых — чтобы шелестели волны и пахло морем...

— Ты такой мечтатель, Джек, — губы Моны дрожали, будто пытались удержать все время соскальзывающую улыбку.

— Пообещай мне, пожалуйста. Что бы мы с тобой не решили дальше — пообешай, что мы встретимся по-настоящему. Я так хочу дотронуться до тебя.

— ...такой мечтатель, — качая головой, она протянула руку навстречу ладони Игоря-Джека; и ему почудилось, что он чувствует тепло ее кожи. Просто сенсорный шлем — вспомнил он. — Ты такой...Ты такой настоящий, что мне иногда кажется, что это я сама придумала тебя...

Песок взвился сияющим белым вихрем на том месте, где только что была Мона. Гладь монитора под пальцами была теплой — будто там, с другой стороны, кто-то только что отнял свою ладонь.

Там. в мире, нарисованном Моной, небо стремительно темнело. Сразу после рассвета наступала ночь. Белое пятно домика в бухте растворялось в темноте. В шорох ветра, перебирающего песок и в шелест волн, накатывающихся на берег, вплелся тихий голос Моны: "Я желаю тебе удачи, Игорь-Джек".

Он шел к остановке, каждую секунду проверяя карточку в нагрудном кармане — перо Жар-птицы, которое теперь так страшно упустить, потерять, найти горстку пепла вместо огненного лепестка удачи... Пусть, — решил Игорь-Джек. Пусть будет, как будет. Если ничего не получится с этой работой, он все равно уговорит Мону встретиться. И пусть она будет какой угодно — столетней старухой?.. Ведь остаются еще разговоры, молчание, одинаковые сны. Пусть невозможна та жизнь, о которой они мечтали; но возможно что- то другое. Настоящее прикосновение рук. Взгляд в живые глаза. Голос. Смех.

Не так уж и мало... Не мало—для чего? Для счастья?..

Смерть в сенсорных шлемах он оставит на крайний случай. Тот, старый волк в фильме, не захотел умирать в своей клетке. По крайней мере, он умер на дороге к свободе.

Только... только была разница. Игорь-Джек знал, что того леса, к которому ему хотелось бежать, на самом деле, нет...

Первая маршрутка пролетела мимо. Вторая притормозила, но водитель не спешил открывать дверь. С сомнением покосился на потрепанную одежду и дешевую прическу Игоря- Джека. Постучат ногтем по стеклу, над табличкой, где было отпечатано крупно и отчетливо — чтобы пассажир не мог притвориться, что не разглядел — "Оплата при вдохе". Игорь- Джек торопливо кивнул, на секунду увидев себя со стороны — снисходительным взглядом водителя. Он уже почти жалел о том. что не пошел пешком. Водитель помедлил — Игорь- Джек с трудом удержался от позорного бегства — и дверь бесшумно поползла в сторону.

Сиденье было мягким, салон — полупустым. Задержав дыхание, Игорь-Джек стянул свою маску со старенькими, уже почти не работающими фильтрами. И, наконец, вдохнул — очень медленно и опасливо. Как гурман, вынужденный питаться скудно и скверно, спустя много лет пробует любимое раньше блюдо. Не пропал ли вкус? Не слишком ли приукрасило воображение за все эти годы — то, чего не было?

Воздух был прекрасен. Свежий и прохладный. Спустя некоторое время — когда маршрутка уже набрала высоту — стала ощущаться еле заметная примесь бензина и машинного масла. Но по сравнению с тем, чем Игорю-Джеку приходилось дышать в последнее время, это было сущей ерундой. Он прикрыл глаза, думая о запахе фиалок, которым пахли волосы Моны и о свежести морского ветра.

Окончание в следующем номере

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

Эдуард Вирапян