История СССР и постсоветской России практически всегда требовала от большинства граждан самоограничения: ради светлого будущего человечества, ради того, чтобы стать индустриальной и вооруженной до зубов державой, чтобы победить врага и поднять страну из развалин, чтобы догнать и перегнать Америку, чтобы наши дети смогли удовлетворить все свои постоянно растущие потребности. Всегда предполагалось такое светлое будущее: сегодня поднатужимся - а завтра или послезавтра обязательно будет каждому по потребностям.

Теперь к этой светлой цели граждане могут двигаться поодиночке или семьями — как умеют. Быстрота движения зависит от образования, квалификации, предприимчивости, связей, семейного и личного человеческого капитала. А еще от того, насколько быстро сможет наша экономика стать более технологичной — по западному образцу. Американский инженер русского происхождения Юрий Магаршак считает, что мы до сих пор не избавились от знаменитой русской болезни: рассуждать о смысле жизни, о природе вещей — и оставаться небрежными, неумелыми в конкретной работе.

Только теперь возникает вопрос: а надо двигаться? Надо ли догонять Америку и прочие развитые страны по потреблению? Может, и хорошо, что мы еще не забыли науку самоограничения и еще не вполне въехали в общество потребления? Именно так считает Петр Мостовой, правовед, экономист, адвокат, соавтор многих важнейших реформ в России: в его логике наша технологическая отсталость становится шансом вырваться вперед, на пути из общества потребления к более разумному существованию. А академик Вячеслав Степин, директор Института философии РАН, уверен, что современная техногенная цивилизация обречена и внутри нее зреют идеи, которые когда- нибудь лягут в основу другой цивилизации.

Конечно, мы еще и потреблять как следует не начали — и что же, опять нас призывают к добровольному отказу от того, чего пока нет?!

Но если рассуждать глобально, как мы умеем, если опять-таки взять в расчет будущее... ну, пусть не детей и даже не внуков — так правнуков?

Во всяком случае, стоит подумать...

Юрий Магаршак

 

Почему в России науки развиты лучше, чем технологии

Каждая страна имеет свои легенды и мифы, а не только Древняя Греция.

Современные легенды отличаются, однако, тем, что не в раз поймешь, где миф, а где реальность.

Иногда даже в самых, казалось бы, проверенных временем убеждениях есть примесь легенды. И хотя легенды эти могут порой быть прекрасны и вдохновляющи, необходимо отделять их от реального положения дел, как плевелы от зерен.

В СССР существовало убеждение, что ученый выше инженера. Что познание вечных законов природы важнее, чем конструирование на их основе трубопровода или телевизора. Что тот, кто построил новую модель в теории поля, должен быть ценим куда выше, чем тот, кто спроектировал мост. И что теоретик, предсказывающий эксперименты и, стало быть, в какой-то степени будущее, выше экспериментатора, который получает те же результаты с помощью приборов и собственных рук.

Я сам по образованию физик-теоретик, то есть в прошлой жизни в почившем в бозе Советском Союзе (о, где вы, златые годы нашей науки!) был самая что ни на есть белая кость. Но давайте задумаемся: что здесь миф, а что — твердое основание? Ну, насчет того, что теоретик выше экспериментатора, это вопрос спорный. Подход к чему бы то ни было и прежде всего к вещам нетривиальным, при котором прежде чем что-либо делать руками, рекомендуется глубоко обдумать головой, что из этого выйдет — а, может, и делать не стоит? — является, вообще говоря, плодотворным. Как сказал один мой весьма неординарный друг (профессор, кстати сказать, университета), «главное — это случайно не начать работать». А ведь мудро сказал! Наша, российская школа По одной фразе узнать можно.

Но, конечно, это не вся правда. Правда же состоит в том, что эксперимент важнее теории. За исключением великих концепций, наподобие теории относительности или квантовой механики. Ведь в подавляющем большинстве случаев экспериментатор прекрасно может трактовать свои результаты сам.

Но каким образом в Советском Союзе вообще могла возникнуть странная мысль, что теоретик важнее экспериментатора? Известный физик, ныне живущий в Израиле, профессор Марк Азбель, полушутя-полусерьезно высказал гипотезу, что, поскольку большевики бесконечно уважали теорию марксизма-ленинизма, а материя была для них как бы всего лишь воплощением теории в явь и не более, они стали вообще ценить любую теорию выше, чем окружающую реальность, частью которой является эксперимент.

Гипотезе этой нельзя отказать не только в остроумии, но и в элегантности. Хотя, возможно, все было проще и прагматичнее: теория дешевле эксперимента, вот и все. Дешевле (при тогдашних зарплатах, да, впрочем, и при нынешних) нанять десять теоретиков, чем купить одну приличную экспериментальную установку Да и собрать прибор своими руками тоже долго, дорого, муторно. К тому же в условиях российского разгильдяйства вероятность, что «эти ученые» создадут что-либо совершенное, будь то прототип бетономешалки или автомобиль, для коммунистических руководителей представлялась крайне ничтожной. И, пожалуй, она были правы.

Так или иначе уважение к теоретикам, особенно к физикам-теоретикам, было необыкновенно велико.

Отлично помню ощущение пиетета к кафедре теорфизики, располагавшейся в ректорском флигеле напротив здания Двенадцати коллегий. И аура вокруг каждого причастного к ней была соответствующей. Ну, а семинары в комнате с диваном, на котором, согласно легенде, в семье ректора университета Бекетова родился Александр Блок, вообще представлялись чем-то вроде храмовой службы (диван этот, кстати сказать, несколько лет назад как бы бесследно исчез).

Идею примата теории над экспериментом есть все основания воспринимать с доброй улыбкой, как вполне безобидную. Но при этом иметь в виду, что это легенда. Или, если хотите, миф. Хотя ценность экспериментатора и теоретика, конечно же, определяется уровнем того и другого. И тот, и другой Moiyr быть и зерном, и плевелом, а чаше и тем и другим одновременно.

Легенды о том, что ученые выше инженеров, и, соответственно, наука, познающая вечные законы природы, выше технологии, которая занимается всего лишь созданием на основе этих законов приборов и устройств, гораздо более опасны. Они чрезвычайно вредны и разрушительны — не для науки, конечно, а для государства и его экономики.

Легенды о том, что ученые выше инженеров, и. соответственно, наука, познающая вечные законы природы, выше технологии, которая занимается всего лишь созданием на основе этих законов приборов и устройств, гораздо более опасны. Они чрезвычайно вредны и разрушительны — не для науки, конечно, а для государства и его экономики.

В течение десятилетий советские люди пребывали в иллюзии, что Академия наук может все. Что уж если наши ученые атомную бомбу создали и человека в космос запустили, то стоит им засучить рукава и получить задание[* И — добавил бы я, глядя из прошлого в настоящее, — финансирование. Тогда о деньгах мало кто думал и говорил, эта тема считалась даже как бы неинтеллигентной.] — и телевизоры, конкурентоспособные с «сони», сделаем, и автомобили более сверхпроходимистые, чем «Джип», и вообще все на свете — только прикажи!

Это была иллюзия, разумеется. Изучение законов природы и даже посылка ракеты на Луну, ни о дизайне, ни о маркетинге, ни о стоимости которой никто серьезно не думал, — совсем не то же самое, что сделать миллион магнитофонов или кастрюль, которые бы покупали в Англии и США. Потому что от прототипа, основанного на новом принципе, до продукта, конкурентоспособного на мировом рынке, дистанция огромного размера. Конкурентоспособный продукт должен иметь и дизайн, и надежность, и технологию массового производства, и маркетинг — и при этом выигрывать у конкурентов, занимающихся тем же, а нередко имеющих значительно больший опыт, имя и денежные ресурсы, чем твоя родная компания.

Над новой моделью кофеварки в приличной фирме и то работает коллектив специалистов самых разных специальностей. А о высокотехнологичных продуктах и говорить нечего - их создают огромные коллективы, в которых ученые не являются даже первыми среди равных. Не последними, конечно, но просто членами коллектива. И это правильно. Не случайно в фирмах США и Западной Европы в отделе research and development первому, как правило, выделяется в несколько раз меньше средств, чем второму. Но у нас-то было не просто обратное соотношение, а катастрофически обратное! Наука мирового уровня в Советском Союзе была, а технологий, создающих конкурентоспособные на мировом рынке продукты — по сравнению с масштабом страны и ее научным потенциалом, —не было вовсе.

Уяснив это, давайте уясним и другое: в Советском Союзе была Академия наук. Не лучшая в мире, конечно (легенда о том, что наша наука лучшая в мире, такой же миф, как и то, что Ладыгин — изобретатель электролампочки, а братья Черепановы — изобретатели паровоза), но вторая в мире, безусловно, вторая! — что тоже чрезвычайно почетно. Однако, как ни парадоксально, в Советском Союзе никогда не было сравнимой по уровню с наукой системы использования ее результатов в технологии. Спутники и танки не в счет — это не продукты, предназначенные конкурировать в магазинах, они создавались с иной целью. И за ценой никто не стоял: сколько стоили, столько стоили. И дизайн никого не тревожил. И маркетинг. И организация гарантийного обслуживания по всему миру не волновала.

Таким образом, наука у нас была превосходная, а технологии, если не говорить о связанных с обороной, — более отсталые, чем в средней европейской стране. Почему так получилось? Несомненно, создание теории и даже уникального прототипа намного дешевле, чем создание индустрии чего-либо. И, кроме того, весь акцент делался на создании вооружений. На конкурентоспособные продукты массового потребления никто не обращал внимания, да и жили мы, как на острове, и конкурировали только с самими собой. Пока границы были на замке, отсутствие технологической базы мирового уровня в России было не очень заметно. Но теперь, когда двери страны открыты и замки с границ сняты, оказывается, что российских товаров ни в каких магазинах Европы, торгующих чем-либо, сегодня практически вообще нет. Вдумайся в это, высокочтимый читатель. Ведь это очень и очень серьезно.

Как же случилось, что в России не оказалось технологий, конкурентоспособных на мировом рынке? Неужели большевики были такими идиотами, что не понимали необходимости их создания? Два разговора объясняют этот феномен. Один состоялся много лет назад между мной и заведующим кафедрой, куда я попал после аспирантуры, когда представил ему мой первый проект, рассчитанный на получение финансирования.

«Вы все очень хорошо написали, — сказал он. — Я хотел бы сделать только одну поправку. Вот вы начинаете каждый пункт со слов: „На этом этапе будет сделано“. Замените „будет сделано“ на „исследование возможности“. А в остальном все очень хорошо».

И, перехватив мой вопросительный взгляд, добавил:

«Запомните на всю жизнь. Проекты должны писаться так, чтобы отчет об их успешном завершении можно было написать в любой момент».

Прелесть какая! То есть, например, вместо «Полета на Марс» — «Исследование возможности полета на Марс». Первое нереально, вторым можно продолжать заниматься вечно и отчитаться в любую микросекунду. И так работала вся страна... Кстати, финансирование мы получили.

Второй разговор состоялся в прошлом году с главным редактором «Знание — сила» Григорием Андреевичем Зеленко (увы, уже ушедшим из жизни), который в силу специфики журнала имел доступ к некоторым скрытым механизмам этого феномена. Оказывается, создавая новые отраслевые институты, министерства, как правило, пытались сделать их производящими реальные технологии. Однако через какое-то время к названию каждого из Храмов Технологий — к одним раньше, к другим позже, но с вероятностью, близкой к единице — добавлялось слово «исследовательский». То есть превращение в исследовательское учреждение из технологического было таким же веянием века и таким же обыденным, как в сегодняшней России банкротство перед приватизацией. Таким вот образом вместо создания автомобиля следующего поколения или овощерезки производилось исследование возможности создания автомобиля следующего поколения или овощерезки. Что наводит не только на размышления о всепобеждающей силе техники собственной безопасности, но и многое объясняет в том, к чему Россия пришла.

Совершенно ясно, что привычное нам сознание превосходства ученого над инженером является не просто мифом, а исключительно вредным мифом. Что же делать для его исправления? К сожалению, есть вещи, которые не происходят в мгновение ока.

Образование у нас по-прежнему очень хорошее, даже если профессора не всегда на высоте, атмосфера учебы превосходна, и студенты по-прежнему учат друг друга (что, по мнению профессора Йельского университета Игоря Френкеля, всегда было гарантом высокого качества российского обучения — весьма нетривиальная, между прочим, мысль). Но технологиям путным образом и в золотые времена советской высшей школы не обучали, а за последние пятнадцать лет сменилось еще два поколения технологий на Западе, так что отставание стало — давайте называть вещи своими именами — катастрофическим. Если не производить конкурентных в мире товаров, за счет чего удваивать или упятерять (как теперь говорят) ВВП? В XXI веке производство любого продукта технологично, даже картошки, даже сковороды.

Да, мы готовы рвануть и догнать страны Запада. Готовы! Но от готовности создать компьютер нового поколения до создания компьютера нового поколения, как от Урюпинска до Луны. Кто это будет делать практически? Ведь догонять-то надо не в копании огорода и не построении пирамид — как бы гениален менеджер ни был, если ему нечего продавать, то его гениальность может быть применена только к переделу собственности, но не к ее созданию. Так кто же в России будет создавать конкурентоспособные продукты? В research — есть кому. А в development некому! Надо смотреть правде в глаза: в настоящее время создание конкурентоспособных на мировом рынке технологий в России весьма проблематично, потому что их просто некому создавать.

Но что же все-таки делать? К счастью, ситуация совсем не так безнадежна. И главная возможность — в по-прежнему очень высоком уровне образования в России, начиная с бакалавриата и выше.

Каждый год Российскую Федерацию покидают десятки тысяч молодых людей, которые едут учиться на Запад. Приглашениями учиться за рубеж во многих вузах доски объявлений просто пестрят. В таких университетах, как Московский и Петербургский, на ряде факультетов эта цифра достигает 25% выпускников и даже более. О количестве тех, кто уезжает на учебу после школьной скамьи, можно сказать только, что их тоже весьма немало — точного числа, по- видимому, не знает никто. Оценки проще производить, так сказать, с другого берега. Только в одном Нью-Йоркском университете — около 4000 русскоговорящих студентов. Огромная цифра! А ведь этот университет, хотя, безусловно, очень хороший, ни по размеру, ни по рейтингу не входит в десятку лучших университетов США.

Как же вписываются «русскоязычники» в американскую науку, технологию и индустрию? Прекрасно вписываются! Среди десяти лучших проектов Massachusetts Institute of Technology за прошлый год более половины связано с русскими именами. Впечатляет? Но что это означает? Могли бы эти люди создать нечто подобной в России? Нет и еще раз нет. Но успешность в ведущих технологических центрах мира ученых и инженеров, получивших законченное или незаконченное высшее образование в России, говорит о том, что наше научное и инженерное образование, будучи дополненным американским и Masters или Ph.D. программами, может дать замечательные плоды!

Традиционно процесс отъезда с родины вызывает в России (в отличие от Франции, Германии, Англии и любой другой страны к западу от Калининграда) гнев, и его называют утечкой мозгов. И все наперебой предлагают методы борьбы с этим «негативным явлением». А если взглянуть шире? Ведь что получается: десятки, если не сотни тысяч людей русской культуры, чей родной язык — русский, получают образование в лучших университетах мира, и России это не стоит ни цента, ни рублика.

Иногда за обучение платят состоятельные родители, иногда страна пребывания — но не правительство России и не налогоплательщик. А ведь многие из этих молодых людей получают технологическое образование самого что ни на есть мирового класса. Да это же колоссальный стратегический резерв страны! Китай, например, на подобные программы тратил и тратит сотни миллионов долларов. А туг — даром! Просто золотой дождь.

Дело за малым: собрать драгоценные капли, чтобы не утекли. Но это не простое мероприятие, оно требует целенаправленных многолетних согласованных действий университетов, правительства, администрации президента, а возможно, и привлечения денег частных инвесторов. С полным пониманием того, что работа с интеллектуалами, в том числе молодыми профессионалами, за рубежом и привлечение их к сотрудничеству с Россией, а в более далекой перспективе — к работе заметной части из них в Российской Федерации — совершенно необходима. И что она многократно окупится. Это несравненно дешевле и эффективнее, чем создавать в высшей школе кафедры обучения технологиям XXI века за счет внутренних ресурсов — процесс, который может в лучшем случае растянуться лет на десять. Если не навсегда. 

Как же привлекать русскоязычных интеллектуалов, находящихся за рубежом, в Россию? Это должно быть предметом самого серьезного обсуждения на всех уровнях. Со своей стороны выскажу несколько соображений, которые представляются совершенно бесспорными. Прежде всего необходимо создать систему, при которой студенты могут приезжать в Россию из-за рубежа по приемлемым ценам на летний семестр (как это происходит, например, в Германии, Франции, США). Кстати, этот вопрос обсуждался во время интеллектуального моста «Россия — Запад» в Дубне и нашел положительный отклик у руководства нескольких университетов, депутатов Госдумы и в администрации президента. Несомненно, это правильная стратегическая линия.

Надо, чтобы у молодых русскоязычных людей, обучающихся на Западе, связи с Россией не ослаблялись, а развивались. Ведь это так важно - удержаться в Поле Русской Культуры[* Более подробно об этом — см. Ю. Магаршак. «Русскоязычный Интеллектуальный Интернационал». «Знание — сила», № 7, 2003 год.]! Ну, подумайте сами: почему вдруг в Соединенных Штатах появился Клуб веселых и находчивых"? И не одна-две команды, а целая лига? Ответ очевиден: потому что даже у тех ребят, которые выросли в Америке, тяга к русской культуре и русскому языку, переданная родителями, не угасла. Значит, необходимо создавать при консульствах Клубы Русской Культуры. Причем такие, чтобы членство в них было бесплатным или очень дешевым. И организовывать туристские поездки в Россию для молодежи, в которых и гостиницы были бы дешевы (кстати, такая система действует в Европе, необходимо лишь использовать ее опыт).

Надо, чтобы приумножались дружеские и деловые контакты. А тем временем создавать условия, при которых работа в России не только в финансах и маркетинге, но и для технических специалистов была бы привлекательна. И тогда через несколько лет эти результаты дадут о себе знать и принесут многомиллиардные плоды. Потому что эти люди окажутся одновременно вписанными и в западные технологии плюс бизнес, и в российскую жизнь. В Китае, например, именно подобная система обеспечила бурный подъем экономики, происходящий там в настоящее время. Так что будем надеяться, что в XXI веке технологии в России не будут казаться чем- то второстепенным по сравнению с наукой. И что инженер в России будет ничем не ниже в глазах общественности, чем ученый, хотя и те, и другие в шкале престижа сегодня в России стоят — как бы это сказать поделикатнее? — не слишком высоко. Ну а то, что и ученые, и инженеры — люди, от которых зависит благосостояние страны в наступившем веке, должны получать достойное вознаграждение за свой труд, соизмеримое с таковым на Западе, — это само собой, но это другая проблема.

Вячеслав Степин

 

На пороге третьей цивилизации

Одна из идеологических основ советской власти — утверждение, что она во всем опирается на науку. Маркс говорил об этом как основном свойстве общества будущего: наука превратится в производительную силу и будет определять постоянный рост общественного богатства; научное предвидение станет основанием социальной стратегии; с опорой на науку будет приниматься всякое социальное решение. Модель такого общества напоминает нынешнюю объединенную Европу...

Но Маркс считал, что коммунизм победит в одной из развитых стран Европы, а его начали строить в России, стране во многом азиатской, малограмотной, не прошедшей еще индустриализации и своеобразной. Я бы даже сказал — "лоскутно" своеобразной. Безбородко, статс-секретарь Екатерины II, ей докладывал: "Матушка! Кыргызцы (по всей вероятности, калмыки имелись в виду) хотят идти под твою корону, но не хотят жить по нашим законам, но по своим обычаям". Екатерина будто бы ответила: пусть живут по своим обычаям. Вот эта идея, схема развития.

Нет, это не современный мультикультуризм, потому что когда живут "по своим обычаям", а не по общим для всего государства законам, нет единой правовой системы. Нет и предпосылок для создания единого правового государства.

А марксизм — детище новой европейской культуры и традиции. От Просвещения идет. От идей, которые легли в основание европейской культурной матрицы, задавшей геном современной цивилизации. В русле этой цивилизации и возник марксизм, который весь с этой матрицей был согласован и в этом смысле, конечно, — чисто западное учение. Когда оно попало на Восток и там утвердилось, ему пришлось пройти через многочисленные модификации.

Но идея, что наука должна быть основой управления обществом, основой экономики, принятия социальных решений, предвидения — оставалась. Об этом могли с разной акцентировкой говорить в разные эпохи советской истории, но говорили это всегда.

Индустриализацию большевики провели; но этим занялся бы каждый, кто оказался тогда у власти. Еще Столыпин царю докладывал: или Россия пройдет ускоренную индустриализацию, или она не будет великой державой. Троцкий говорил о такой необходимости, о том, что это единственно возможный ответ на исторический вызов, а Сталин его за это критиковал. Потом, когда с Троцким покончил, сам взял эту идею на вооружение. Ну, и провели — варварскими, конечно, средствами, но создали новые технологии на почти пустом месте.

Известно, чем это стало для страны в экономическом и культурном отношении: урбанизация, всеобщее образование, коренное изменение образа жизни. Совершенно изменилось и сознание людей: обыденное сознание, прежде формировавшееся на принципах традиционной цивилизации, теперь, прежде всего под влиянием всеобщего образования, стало формироваться по канонам цивилизации техногенной, современной.

В 20-30-е годы замечательный наш психолог Лурия описал особенности традиционного мышления, которое он изучал в среднеазиатском ауле. Оказалось, что у азиатского дехканина в его восприятии мира отсутствуют абстрактные схемы и логические связи, характерные для современного мышления. Разбирали простенькую схему: в Германии не водятся верблюды. Берлин — столица Германии. Есть ли в Берлине верблюды? — Наверное, есть, — отвечает крестьянин. — Берлин большой город, может, туда киргиз с верблюдом пришел. С точки зрения здравого смысла — правильно, но с точки зрения логики совершенный нонсенс.

Теперь же все по-иному. У вас в журнале была статья о том, как всякие сектанты, объясняя свои представления о мире, постоянно используют научную терминологию. В самом нелепом контексте вдруг выплывают энергетические поля, направленные лучи, идут лингвистические игры в этимологию слов — чтобы придать себе уверенности, чтобы завоевать слушателей, надо апеллировать к науке. Все школу кончали, мышление приняло определенную форму.

В 20-е, 30-е годы очень много людей пошло в науку Быть ученым, профессором было престижно, в обществе все уважали этих людей.

И отношение к науке всегда было практичное, я бы сказал, технологическое. Перед практическими соображениями отступала и идеология. Когда началась холодная война, надо было, отстроив экономику, туг же укреплять оборонку, опять решать в короткий срок очень сложные проблемы. В это время развернулись идеологические кампании — разгром генетики, кибернетики, накаты на физику. Готовился разгром физики, что-то вроде сессии ВАСХНИЛ; Берия пришел к Сталину и предупредил — тогда бомбы не будет; Сталин сказал: "Пускай работают".

Государство всегда использовало ученых в своих интересах. Начиная с хрущевских времен антинаучных кампаний больше не было, статус науки повышается,....

В 1986 году, когда я стал директором Института истории естествознания и техники, мы проводили исследование: сравнительный анализ научного потенциала западного и нашего, советского — рабочее место ученого в таких областях, как космос, ядерная энергетика, ядерная физика, современная химия, то есть в "затратных" областях. Это же не простой эксперимент который, как в XVII веке, на кухне можно было провести (даже в XIX веке Фарадей описывал свою работу: взял катушку, намотал на нее пять фунтов медной проволоки — и получил электромагнитную индукцию). А теперь новые частицы открывать — дорогое и ресурсоемкое производство: громадный ускоритель, электростанция, которая его обслуживает, масса работников. Так вот, именно в этих областях рабочее место в США тогда в восемнадцать раз дороже было оборудовано, чем наше. А мы в этих областях держали паритет — вот ведь что удивительно. Неправда, что все это — воровской шпионаж, хотя военные технологии все у всех пытались украсть. Ну, положим, атомную бомбу мы действительно получили от шпионов, зато водородную — сделали сами.

На чем же у нас все держалось? На зарплате? Она была побольше, но совсем не намного: средняя при Брежневе была 2 200, а у старшего научного сотрудника — 2 500. Я сам тогда рос, учился и помню: деньги для нас не имели никакого значения. Я полагаю, дело в престиже, в отношении общества к науке. И в системе поощрений внутри науки: звания, степень, книги, отклики, признание незримого колледжа. Все это у нас было: были сообщества, было общение, конференции — особая атмосфера, которая все это подпитывала

Идея, что наука должна быть основой управления обществом, основой экономики, принятия социальных решений, предвидения — оставалась. Об этом могли с разной акцентировкой говорить в разные эпохи советской истории, но говорили это всегда.

Социальный климат, в котором отношение к науке уважительное, чрезвычайно благоприятен для ее развития. Такой вывод можно сделать на основе нашей истории. Для общества это тоже благоприятно.

Это пропало у нас после реформ. Государство фактически от финансирования фундаментальной науки отказалось. Живите, как хотите. Но наука — не рыночное предприятие; фундаментальная наука работает не на сегодняшний день. Жить только сегодняшним днем: нахватать бы мне сегодня, обогатиться, а там будет видно — для науки такая атмосфера просто губительна.

Что дает наука для общественного богатства?

Есть чисто фундаментальные исследования, есть чисто прикладные - они остаются; но все больше и больше становится промежуточных. Расшифровка любого гена — это открытие теоретического плана. А какие технологические возможности! Тут же появляются технологии медицинские, технологии фармакологические.

Можно, конечно, эти технологии покупать на Западе, где, кстати, денег на науку не жалеют (в США в 2000 году на нее было потрачено 28 миллиардов долларов) — но это удовольствие стоит все дороже.. Ладно, сегодня мы — на нефтяной игле, а что дальше?

Как когда-то говорили про индустриализацию, я могу сказать сегодня: или Россия сохранит и обеспечит расцвет своей науки — или ей не быть не то что великой державой, но даже и просто современной цивилизованной страной.

Есть международный центр стратегических физических исследований — его содержат несколько стран. Восемь зданий — 30 км, 100 метров под землей, чтобы не было посторонних воздействий. Огромная бочка, обложенная компьютерными платами. Одна страна не может такое содержать. Почему сюда вкладывают средства? Понимают: здесь можно выудить нечто такое, что может оказаться очень важным в будущем. И не только в прикладном смысле — просто для того, чтобы знать о мире больше, чем вчера. С этого же началась наука, а не с практических потребностей: создать не религиозную картину мира. Построить систему образования, в основе которой — естественные научные знания, создающие особый взгляд на мир. Наука открывает новые предметные миры, которые потом как-то, может, будут использованы; это и значит идти с опережением.

Сегодня самые доходные производства — наукоемкие. Америка в основном не производит товары, которые потребляет, эти производства уехали в Китай, Малайзию, Корею — там остается вся грязь, весь вред для экологии. Америка, как и другие наиболее развитые страны, производит самый выгодный продукт: ноу-хау. Положим, если сырье можно продать за I доллар; то обработанное сырье (положим, бензин вместо нефти) — за 10 долларов; а вот ноу-хау, как наилучшим образом произвести из нефти бензин — в 1000 раз дороже. А если вообще не из нефти, если речь идет о новом двигателе, новом способе передвижения...

Тут борьба, жесткие правила конкуренции. Я уверен, что скоро фундаментальные открытия, дающие ноу- хау, будут фиксироваться как патент. Зингер в свое время догадался запатентовать не механическое приспособление — швейную машинку, а идею: дырочка у иголки близ острия - и озолотил своих потомков. Модификаций самой машинки появилось множество: ручные, ножные, механические, электрические и так далее — но игла Зингера есть в любой. Пока научные исследования не патентуются, но разговоры об этом уже идут.

Времена открытой науки прошли. Вся обстановка внутри науки совершенно изменилась. С разработками и теоретическими идеями, положенными в основу этих технологических разработок, теперь не познакомишься в научном журнале, не услышишь на конференции, невозможно "скачать" их из интернета: пока ноу-хау не продано, фирма, на деньги которой шла работа, не позволит его обнародовать. Это было прежде, когда фундаментальные и прикладные исследования были очень далеки друг от друга, когда от появления идеи до ее практического применения проходило, как минимум, несколько лет — теперь же все иначе. Если бы сегодня ученые могли работать в том же единстве, в каком работали прежде, уже давно человечество избавилось бы от нефтяной зависимости. Да, конечно, и так наука найдет решение, может, чуть позже, но найдет обязательно. И мы тогда останемся ни с чем — с нефтью, которая уже никому не будет нужна.

Конечно, жалко, что уходит свободная атмосфера прежних научных дискуссий. Современная цивилизация в целом все более обнаруживает свои слабые стороны, все очевиднее становится, что мы близки к окончательному исчерпанию ее ресурсов — природных, культурных, материальных, каких угодно. Вершина техногенной цивилизации, сменившей в свое время цивилизацию традиционную, — общество потребления. Коммунизм был одним из вариантов его построения: идеал коммунизма тоже в конце концов сводился к "потреблению по потребности": каждый получает все, что хочет. Вариант оказался неудачным, эксперимент провалился; зато у наших оппонентов все, кажется, получилось — вот они теперь и расплачиваются. Как, впрочем, расплачивается и весь мир, ведь традиционная цивилизация практически на планете уже не сохранилась.

Назревает антропологический кризис, какого еще не было в истории: масса наследственных заболеваний. Чем грязнее среда, тем больше мутаций. Шестьдесят процентов американцев, по их же данным, принимают прозак — препарат, помогающий выйти из депрессии. Он дает уверенность в себе, прилив сил, необходимых при таких трудовых и вообще стрессовых нагрузках. А теперь начинаются эксперименты над живой клеткой, которая тысячелетиями формировалась в естественных условиях. Цели самые благие: избавить людей от наследственных болезней: но дальше начинаются соблазны. Достижения в спорте сегодня без допинга невозможны, вопрос только в том, поймают на этом или нет. Есть среди прочих кровяной допинг: часть собственной крови консервируют, а перед стартом впрыскивают — число кровяных шариков растет, кислородное питание растет, силы удваиваются. Его теперь "ловят", уже несколько скандалов было. А если вам удастся воздействием на генном уровне вырастить человека, у которого от рождения число кровяных шариков увеличено, — пожалуйста, у вас готовый чемпион. Дальше — стимуляция умственных способностей. Потом, глядишь, появятся врожденные пожарники и врожденные шоферы — как в муравейнике.

Если во время не остановимся, возможны самые катастрофические сценарии...

Однако сама современная цивилизация содержит в себе не только то, что сулит ей гибель, но и спасение человечества. Ничто не вырастает на пустом месте. Что такое Древний Рим? — потребительское общество. "Хлеба и зрелищ!" Завоевывали мир, свозили в Рим все, что могли, кормили собственный плебс, который мог ничего не делать. Сегодня Америке контроль за мировыми финансовыми потоками дает один триллион долларов в год — только контроль как таковой. И римское энергичное общество завоевало огромные территории, все контролировало. Не варвары погубили Рим, он сгнил изнутри.

Но в недрах это грандиозной культуры зародились принципиально новые ценности и представления христианства. С окраин распространялось на всю империю, потом стало официальной религией. И на обломках Рима возникла христианская цивилизация, в которой идеология, духовность скрепляла все страны — не сила, не армии, а идеология. Одна культура, один язык, одни верования.

Как тогда, так и сейчас: никто не приносит извне новые ценности, никакие варвары их нам не подарят; они появляются внутри самой культуры.

Для техногенной цивилизации природа — резервуар для развития. Основной пафос — преобразование мира, контроль над природой. И "вдруг" обнаружилось, что мы живем в очень сложной глобальной экосистеме, что природа — живой организм, и к ней надо относиться соответственно. Древние китайцы считали, что если неправильно, без должного почтения и терпения относиться к природе, она ответит катастрофами, И тогда, говорили они, надо убирать императора, это он прежде всего отвечает за то, что отношения с природой складываются не так, как надо.

Наука прогнозирует сложные самонастраивающиеся системы, которые могут развиваться по разным вариантам. Прогноз поведения такой системы не может быть прямым, он всегда вероятностный, сценарный: "если..., то...", и по множеству параметров одновременно. Силовое давление на такие системы мало что дает — нужно точечное, временное минимальное воздействие. Опять перекличка с восточными воззрениями: не следует тянуть растения за вершки, чтобы они скорее выросли, просто вырвешь их из земли; терпение нужно.

Европейская культура истину ставила впереди нравственности. Когда к Сократу обратились с вопросом: как стать добродетельным? — он ответил: давай сначала поймем, что такое добродетель, в чем она заключается. То есть сначала поймем, а уж потом — будем, потому что поймем. На Востоке порядок ценностей обратный: только нравственному человеку открывается истина (дао): нравственность становится в начало всего регулятивного механизма. И это тоже прорастает в современной культуре: появились, например, комитеты по этике, которые могут и запретить исследования в той или иной области. Этого раньше не было.

Так что, назад, в будущее? Не совсем. Позади нет науки. В Китае науки не было и не могло быть, мировоззренческие универсалии были иначе организованы. А я уверен, что наука в будущей, третьей цивилизации останется. Не такая, как сегодня, она, конечно, изменится — но она будет.

Если само будущее состоится. Возможны и другие, совсем катастрофические сценарии...

Петр Мостовой

 

Потребление — растрата

Э. Гороховский. 2002 г

Сегодня часто говорят об "обществе потребления".

Для одних это — некий идеал, к которому следует стремиться еще недостаточно развитым странам, вроде нашей.

Для других же — одна из главных угроз будущему человечества.[•Статья написана на основе публичной лекции, прочитанной автором на заседании, организованном Polit.ru.]

Я думаю, что судьба "общества потребления" должна стать главной темой XXI века. Неизвестно, хватит ли времени на то, чтобы с ней разобраться, но разбираться, на мой взгляд, необходимо. Потому что от этого зависит, столкнется ли человечество с серьезными катаклизмами, или сможет спокойно развиваться дальше.

Навязанные потребности

Экономика западного мира в своем развитии прошла, условно говоря, три фазы.

В первой (до XVIII века) преобладали традиционные приемы производства, не требовавшие сложных механических приспособлений и искусственных источников энергии. Главным источником благ было плодородие земли, редкие усовершенствования не очень влияли на ход событий, и в эпохальном смысле почти ничего не менялось.

Вторая фаза — классическая индустриальная экономика, порожденная промышленной революцией. И хотя большая часть человечества все равно жила в условиях традиционной экономики, развитие западного мира все в большей степени стало определяться соотношением естественных факторов и новых приемов производства, требовавших сложных инструментов и машин. Развитие мировой торговли и колониальная экспансия развитых стран стали постепенно вовлекать в эти процессы остальные народы и страны. Тем не менее, до определенного момента, ситуация менялась мало, поскольку новые технологии использовались для производства традиционных потребительских товаров. "Новые" товары — в основном машины и вооружение — обслуживали производство и политику, на жизнь же большинства потребителей почти не влияли.

Начало третьей фазы — "эры потребления" — можно датировать довольно точно: в сороковых годах XIX века газета "Times" начала печатать рекламные объявления. Производители товаров стали понимать, что от того, насколько потребители считают именно их товары необходимыми для себя, зависит их процветание. Это и есть наша первая точка отсчета.

Вторая важнейшая точка отсчета - появление так называемых "фиктивных товаров". "Фиктивным" я называю товар, который предназначен для удовлетворения искусственной потребности — о наличии которой потребитель не подозревает, пока не прочтет рекламу этого товара. Это произошло уже в 80-90-е годы XIX века: в американских (в европейских — меньше) газетах этого времени широко представлена реклама, по началу - лекарств от несуществующих болезней, а затем и странных артефактов, вроде обоюдоострых ножниц и велосипедов для собак.

А. Сашин. Эскиз костюма

Господство искусственных потребностей наступило во второй половине XX века. Сегодня в общем ассортименте товаров только около 30 % соответствуют базовым потребностям человека —в еде, жилье, одежде, перемещении, табаке, напитках — которые существовали всегда, менялись только способы их удовлетворения. Остальные 70 % товаров удовлетворяют не столько потребности, сколько "желания". Приятно слушать музыку не на концерте, а дома — и тебе предлагают фонограф, патефон, проигрыватель. А хочешь слушать на прогулке или в дороге — и появляются портативный магнитофон, "walkman", MP3-плеер. Еще более яркий пример —товар, который постепенно нагружается дополнительными функциями: большинство владельцев мобильных телефонов используют две- три функции из двадцати пяти. Теперь можно фотографировать этим телефоном, и даже снимать кино, как мы

недавно узнали. Только совершенно непонятно, зачем: качество продукта все равно хуже, чем при использовании специальной аппаратуры. Вообще-то, встраивая видеокамеру в мобильный телефон, хотели создать видеотелефон, но каналообразующая аппаратура сотовых сетей не дает нужной пропускной способности, поэтому получилась игрушка.

Третий "кит" экономики потребления и соответствующего образа жизни — мода. До середины XIX века, то есть до начала эпохи рекламы, моды менялись эпохально. Модный альбом, изданный в Париже, можно было использовать в Лондоне, потом перевезти через океан, потом он еще в течение нескольких лет мог путешествовать по городам и весям Северо- Американских Соединенных Штатов, и в каждом городке появлялись дамы, носившие одежду из этого альбома, хотя альбому к тому времени было уже 10 или 15 лет. И, более того, пошив эти туалеты, дамы продолжали их носить еще 10 лет до привоза следующего альбома, а это время, за которое, в общем, одежда снашивается, то есть время, сопоставимое со сроком жизни товара.

Эпоха диктата моды, в которую мы живем сейчас, наступила достаточно поздно — в середине XX века; я бы сказал, что именно тогда и начали говорить об "обществе потребления". Модные образцы стали сменяться со строгой периодичностью, а потребителю начали усиленно внушать, что, как только появляется новый товар, следует заменить им старый, независимо от его потребительских качеств. Мода же распространилась за пределы достаточно узкого круга вещей (до середины XX века, по существу — только одежды и аксессуаров) и охватила большинство категорий потребительских товаров — это и автомобили, и телевизоры, и пылесосы — все, что угодно. Сейчас мода большей частью никак не связана с какими-то принципиальными изменениями потребительских свойств товаров, она стала жить собственной жизнью.

Со временем произошла и смена парадигмы в осмыслении экономики.

В основе экономической мысли XIX — XX веков лежала мысль, что экономические процессы, по сути дела, объективны, что они похожи на законы природы и их можно изучать, как законы природы, эмпирическими методами, их можно строго описывать рациональными процедурами, в том числе математическими моделями — и это позволяет увидеть, что происходит в экономике. Потом экономисты начали понимать, что "объективность" экономических закономерностей — это иллюзия, связанная с действием закона больших чисел, а то, что сейчас происходит на рынке — результат целенаправленных манипуляций. В 1976 году Милтону Фридману была впервые присуждена Нобелевская премия по экономике за работы по анализу потребительского повеления, и с тех пор примерно половина Нобелевских премий по экономике присуждается именно за такие работы.

В погоне за покупателем

Потребительским рынком устройство экономики не исчерпывается; но последствия таких принципиальных изменений отразились и на всем остальном.

Начнем с финансовой сферы. Для того чтобы все возрастающий спрос (а спрос возрастает, потому что потребителю внушают, что ему нужны все новые и новые товары) оставался платежеспособным, появился потребительский кредит. Производителю, чтобы удовлетворять возрастающий спрос, нужно наращивать свое производство, вводить новые мощности, производить их перевооружение, разрабатывать новые виды изделий, и все это — в период, когда ничего еще не произведено и не куплено никем. Значит, производителю тоже нужен кредит. Всякий кредит — это фиктивные деньги. Потребность в кредитных ресурсах растет, в финансовые рынки вкачиваются дополнительные фиктивные деньги.

Эта спираль раскручивается непрерывно. Если мы сегодня посмотрим на пропорции американской экономики (которая в этом ушла дальше всех от здравого смысла), то обнаружим: так называемый "реальный сектор" экономики дает примерно 15% общего внутреннего валового продукта (ВВП), по своим масштабам он примерно такой же, как в России, а 85% — это финансовые рынки. У нас доля финансовых рынков в ВВП — около 10%. Растущий объем фиктивных денег, циркулирующих в американской экономике, большинству специалистов внушает запредельный ужас, об этом боятся даже упоминать — он прочитывается между строк.

И ресурсы человечество использует хищнически. Если мода диктует, что каждые три года ты должен менять автомобиль, который мог бы ездить десять лет, это означает, что тебе нужно три автомобиля вместо одного. Не преувеличивайте возможности вторичной переработки: многие материалы ей не поддаются. А энергетические ресурсы, которые были затрачены на это производство, начиная с выплавки металла и кончая утилизацией, улетели в атмосферу, пошли на обогревание мирового пространства. И мы в три раза больше потратили энергии, нежели это было разумно с точки зрения удовлетворения базовых потребностей. Если мы понимаем, что наши ресурсы ограничены, то нужно ли тратить в разы больше, чем этого хватило бы для разумного достойного существования?

Раскручивающийся маховик "экономического роста", связанный с расширением производства, с увеличением объема и удельного веса финансовых рынков и так далее, не дает остановиться обладателям такой экономики. Он заставляет их усиливать давление на потребителя, который стал легко доступен для манипуляции: телевидение, радио, газеты, реклама в почтовом ящике и множество других ухищрений. А производителям нужны все новые потребители, чтобы предложить свои товары (и вместе с ними — эту модель потребления), и для этого они осваивают новые рынки.

Очень многие особенности современного мира порождены этой экономикой потребления. Колонии завоевывались не для того, чтобы там что-то производить, а чтобы расширить число "своих" потребителей. Колонизация Индии заключалась не в том, что в Индии что-то делали и затем везли в Англию, а в том, что английские ткацкие станки работали все больше и больше, производя дешевые ткани для Индии. Первая мировая война была войной за завоевание новых рынков. Вторая мировая война — за передел сложившихся рынков. Наконец, сегодняшние "войны эпохи ВТО" ведутся за сохранение контроля над сложившимися рынками: формально все рынки открыты для любых производителей, но тарифные ограничения, технические барьеры, антидемпинговые расследования и многое другое ограничивает проникновение новых участников на рынки, уже освоенные другими.

Соответственно, сегодняшняя мировая политика сосредоточена вокруг того, чтобы все основные игроки (Большая семерка, Большая восьмерка — это они и есть) сохраняли за собой свои традиционные рынки и договаривались между собой, что делать с остальными, то есть теми, кто появляется в пределах досягаемости.

А можно было бы накормить всех голодных...

Хоть и не скоро у нас каждый крестьянин начнет каждые три года менять автомобиль, но мы, видимо, придем к этому. И ВВП у нас вот-вот удвоится, потом учетверится. За счет чего, спрашивается? И что мы будем дальше делать? Мы включимся в эту гонку, будем воевать с американцами в Ираке? Захватывать Саудовскую Аравию? Мы этого вообще хотим или нет? Подобные размышления уводит нас совсем в другую область.

Жизнь многих людей, в результате действия на них среды, заточенной под экономику потребления, сводится к погоне за новыми товарами. И между собой они говорят о том же: "А вот я видел... А вот я слышал... А вот я купил! Клево, правда?"

Много лет идут разговоры о международной экспедиции на Марс. Подсчитано, сколько нужно для этого ресурсов—самых разных. Нынешний уровень технологий позволяет все это сделать. Почему мы до сих пор не полетели, спрашивается? Потому что съели все!

Можно было бы сделать кое-что очевидно полезное, ну, например, обучить народы Экваториальной Африки новым аграрным технологиям, как это было сделано в Индии в 60-70-е годы. Тогда Норман Борлауг (кто помнит теперь это имя?) вывел специальные сорта пшеницы, которые, во-первых, были приспособлены к тамошним климатическим условиям, во-вторых, давали урожай в четыре-пять раз больший, чем традиционные. Их внедрили, что было не просто сделать (попробуй убедить крестьянина, что его деды и прадеды делали что-то не так), это даже назвали "зеленой революцией" — и Индия перестала быть вечно голодающей страной. И с тех пор вот уже тридцать лет Индия таковой не является. Это можно было бы давно сделать в других бедствующих районах, но нет — мы везем гуманитарную помощь. Почему? Потому что гуманитарная помощь — это ведь тоже товар, он произведен так же, как другие товары, но в странах-производителях он не востребован, там он никому не нужен. Его везут в Экваториальную Африку. А ведь, вложив куда меньше денег, чем мы тратим на доставку гуманитарной помощи, мы могли бы, сделать тамошних людей сначала самообеспечивающимися, а потом и потребителями — нормальными потребителями, а не потребителями гуманитарной помощи.

Есть ли альтернатива?

Тип потребления, основанный на искусственно формируемых потребностях (будем условно называть его "экстенсивной моделью потребления") состоит в том, чтобы к прежним потребностям без конца добавлять новые.

Есть другая модель потребления; назовем ее "консервативной": в основном употребляются товары, которые удовлетворяют базовые потребности, и употребляются они до тех пор, пока способны их удовлетворять, то есть до физического износа. В современном мире эта модель все еще достаточно широко представлена.

Большая часть исламского мира не стала рынком для западной экономики, и не только потому, что там нет платежеспособного спроса. Например, Иран — довольно развитую в экономическом отношении страну — не удается втянуть в орбиту экономики экстенсивного потребления, хотя и там рынок изменил свою структуру. Там появилось много образованных людей, много людей, применяющих в своей профессиональной деятельности высокие технологии. На потребительском рынке удельный вес всякой компьютерной техники довольно высокий — он сопоставим с российским, может быть, даже чуть выше, чем в России. То есть товары, реально новые по своим потребительским свойствам, потребность в которых объективно сформирована, сразу принимаются рынком, а вот мода — нет. Европейская мода точно — нет. Ну, а своя мода очень консервативна, она больше похожа на ту, которая была в конце XVIII — начале XIX века в Европе. Рынок закрывается от экономики потребления за счет своих собственных внутренних закономерностей, сложившихся традиций потребления.

Не следует думать, однако, что в странах западного мира нет предпосылок для распространения "консервативной" модели потребления. В конце XIX века Уильям Моррис (один из основателей Братства Прерафаэлитов, первый теоретик и идеолог прикладного искусства) проповедовал мысль, что место искусства — в повседневной жизни. Каждая вещь, при всей ее утилитарности, должна быть шедевром, украшающим и наполняющим духовно вашу жизнь. Захотите ли вы выбросить шедевр, если он вышел из моды? Конечно, для моды и экономики потребления такой взгляд разрушителен, поэтому идеи Морриса окрестили "утопическими". Не пришло ли время вспомнить о них? И не в такой ли перемене отношения к жизни должна состоять суть "постиндустриального" общества?

Думать надо...

Несколько месяцев назад мне довелось разговаривать с несколькими серьезными европейскими экономистами на эту тему. "Да, мы, конечно, согласны с тобой! Это действительно вредно, и надо с этим кончать. Но ты представляешь (речь шла, в основном, о Германии и Франции), у нас сегодня безработица выросла аж до 15 %, и уже все зашаталось. А переход к консервативной модели потребления означает снижение производства, а значит и занятости. Это же вызовет социальный взрыв! Это у нас все правительства слетят! Будет непредсказуемая политическая ситуация!" А надо сказать, их безработные вовсе не бедствуют, социальные программы большинства европейских стран нацелены на то, чтобы даже они оставались полноценными потребителями.

Я говорю: "Подождите, но ведь надо же правильно организовать переходный период, заблаговременно менять структуру занятости. Я даже знаю, как это сделать". Конечно, не мгновенно, такой переход потребовал бы несколько десятилетий. Но специалисты считают, что никогда не удастся объяснить людям, родившимся и выросшим в экономике потребления, что надо что-то делать с самими собой.

Экономика потребления и созданное в ее интересах информационное пространство отучают людей думать. А для того чтобы понять, что следует серьезно изменить собственную жизнь, думать надо! Вот это и есть главная причина того, что уже и специалисты предпочитают не углубляться в подобные размышления: им кажется, что ничего уже сделать нельзя.

Э. Гороховский, 2003

Танки вместо стиральных машин

Раньше мы строили социализм в одной отдельно взятой стране. И создали собственную "модель потребления", которая и погубила Советский Союз.

Крах советской экономики был вызван неразумно построенной мобилизационной экономикой, которая представляла собой по сути сверхпотребление.

В конце 30-х годов Джон Мейнард Кейнс сказал: главное, что нужно для стабильного и непрерывно продолжающегося экономического роста, — это периодически истреблять производимые блага. То есть нужно производить военную технику, или устраивать общественные работы, или гуманитарную помощь кому-то оказывать — в общем, делать какие-то бесполезные вещи, истребляя все избыточно произведенное, и тогда все будет в порядке.

Именно так мы и жили, только с истреблением как-то перестарались. Эта модель у нас была гипертрофированной. Мы, например, производили в несколько раз больше танков (или других "специфических" товаров), чем это было нужно, потому что все твердо знали: наступит атомная война и произвести больше ничего будет нельзя. Значит, надо множить запасы, которые позволят противостоять врагу. А чтобы запасы оставались хорошими, их надо обновлять, поэтому снизу истребляем, сверху добавляем новое.

Точно так же вели себя и американцы, они у нас позаимствовали этот принцип. Их экономика тоже не вынесла бы такой нагрузки, но они вовремя поняли пагубность этого и стали договариваться, чтобы как-то ее сократить. А когда договорились, наконец, о разрядке, то сразу в разы уменьшили масштабы своей мобилизационной экономики. Мы же так ничего и не сделали. Это нас и погубило.

Именно потому, что в экономике сверхпотребления наша страна была впереди Америки, она и рухнула. Нельзя "немножко попотреблять", а потом вдруг отказаться от этого, потому что уже дошли до предела и вот-вот наступит катастрофа. Тем, кто сильно привык, потребуется много времени, чтобы отказаться. А тем, кто еще не привык, лучше отказаться прямо сейчас, чтобы не привыкать, потому что потребление обладает эффектом наркотика, и когда в него втягиваешься, то отказаться невозможно.

Так можно ли создать разумную экономику, основанную на консервативном потреблении, в отдельно взятой стране, то есть в нашей собственной? Тем более, что мы не слишком далеко зашли по этому пути.

Можно.

И думать мы пока еще не все разучились. И многие пока еще живут de facto в логике консервативного потребления. Я считаю, что мы просто обязаны отказаться от попыток внедрить экстенсивную модель потребления. Мы в состоянии так организовать нашу экономику, что люди, которые сегодня не участвуют в экономике потребления (их доходы слишком малы, они в экстенсивной экономике неплатежеспособны), станут потребителями, получат возможность вести вполне достойный образ жизни.

Если, паче чаяния, эта задача, как бы утопически это ни звучало, будет осмыслена как важная, первоочередная, всеми носителями так называемой западной цивилизации, последствия были бы весьма позитивными. Это привело бы, безусловно, и к снижению международной напряженности, и к снижению интенсивности многих угроз, которые сегодня считаются доминирующими.

И последнее: я не согласен с тем, что топливно-энергетические ресурсы человечества близки к исчерпанию — но вдруг все-таки окажутся правы те, кто так считает? А вдруг не появится новых источников энергии? Тогда все равно придется отказываться от экстенсивной формы потребления, но только в результате серьезной революции. И потрясения, которые будут сопровождать такой переход к консервативному потреблению, будут таковы, что мало никому не покажется...