В оформлении статьи использованы работы И. Билибина

Многие помнят фильм Куросавы "Расемон". В нем четверо персонажей становятся участниками одной и той же ситуации. Разбойник напал на самурая и девушку, проезжавших по лесу. А в кустах сидел крестьянин, пришедший в лес для заготовки дров, который все видел.

Затем каждый рассказывает, что произошло.

Фильм, собственно, и состоит из нескольких рассказов о том, что произошло в лесу. Но все они отличаются друг от друга. В зависимости от того, кто рассказывает, выстраиваются разные версии происшедшего. Каждый из четырех участников: самурай, девушка, крестьянин, разбойник — по-своему рассказывает о случившемся и выставляет себя в более выгодном свете.

Героем становится либо самурай, либо разбойник, либо девушка. А может быть, истину доносит крестьянин?

Нет: ни один участник события не стал окончательным носителем истины. История так и осталась тайной, сокрытой тьмой леса.

История секрета и история тайны

В свое время психолог и философ А.А. Пузырей разделил психологию на "психологию секрета" и "психологию тайны". В первом случае у психолога есть заготовка в виде готовой теории. Ее, как клише, он прикладывает к человеку, объясняя ею материал. Для такой психологии человек как бы заранее известен. Сначала он, конечно, не понятен, но его можно разгадать, и для этого есть набор инструментов.

Но, кроме этого, есть еще психология поиска тайны человека. Для нее ни заготовок, ни, может быть, даже инструментов нет и быть не может.

По аналогии с этим можно сказать, что есть "история секрета" и "история тайны". В первой из них историк раскрывает событие, как в свою очередь детектив — секрет убийства. Это история раскопок, отгадок и открытий. Она уже заранее предполагает принципиальную возможность исчерпания исторического события. Она в этом смысле уже как бы написана.

История же тайны ищет тайну человека. Такая история возможна при иной антропологии: антропологии человека возможного, нераскрытого, проблемного. При отказе от готового проекта человека.

Но чтобы мы не впадали в крайности либо натурализма, либо беспочвенных спекуляций, необходимо, чтобы произошла встреча между собственно событием и его всемирным смыслом.

С одной стороны, должно было произойти событие — распятие Иисуса Христа в 786 году от основания Рима. Новой эры еще не было. Затем эта история в рефлексии потомков все более обрастала смыслом, приобретала масштабность и стала всемирным событием, когда встретилась с метафизической идеей спасения и искупительной жертвы. Тогда факт становится событием и остается в памяти, в истории. А метафизическая идея наполняет это событие историческим смыслом.

Нам сейчас нужен не новый горизонт понимания истории с заранее положенными метафизическими идеями Бога и Человека. Скорее, нужна принципиальная свобода от готовых метафизических рамок: не отказ от них, но установка на их гибкость, переменчивость, проницаемость. Лишь тогда появится возможность иной истории: не сборника исторических секретов, а поиска и пути исторической тайны. Не в смысле нехватки исторических свидетельств (их всегда не хватает), а в смысле принципиальной неисчерпаемости исторического события и принципиальной возможности иного пути.

В таком случае событие сродни художественному произведению. Мы имеем дело здесь с настоящим искусством истории, которая творит себя по законам художественной действительности, а субъект истории становится художником — творцом истории.

"История тайны" возможна тогда, когда человек, понимающий историю, проделывает опыт постижения исторического события на самом себе. Когда он и сам меняется, а не просто собирает факты и нанизывает их на иглу, как бабочек. В последнем случае от события не остается ничего, кроме гербария мертвых муляжей.

Быть русским?

Как это выглядит применительно к русской истории? Можно ли, исходя из этого различия, приблизиться к пониманию ее смысла? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним любимые вопросы наших идеологических философов — служителей "русской идеи": что такое русская философия и что значит быть русским философом? Они имеют к нему самое непосредственное отношение.

Остроумный и глубокий философ А.М. Пятигорский отмечал, что проблема Запада и Востока в свое время была придумана теми, кто нуждался в этом придумывании. Ее просто нет, как и проблемы "русскости". А вот что, безусловно, есть, так это отдельные личности со своим опытом мышления.

Современная ситуация в философии, отмечает А.М. Пятигорский, как и сто лет назад, заключается в поиске формы философствования через отказ от принятых ранее жанров и форм. В Германии этот поиск начался с Ф.Ницше. В России — с В.С. Соловьева, В.В. Розанова, Л.И. Шестова. Добавлю: еще ранее эту работу начал П.Я. Чаадаев.

Сейчас в русской мысли — засилье "культуры": обилие разговоров о духовности, православии, призвании, миссии... Мы повязали себя обязательностью норм поведения и сознания, задаванием границ и образцов. При этом, по существу, мы и не пытаемся мыслить самостоятельно. Озираясь то на "Восток", то на "Запад", мы берем чужой образец, ставший прошлым. Мы не живем настоящим — не творим событий в собственной, настоящей жизни. В итоге философии как бы и нет.

Россия, "русский дух", "русская идея" — не предмет философии. М.К. Мамардашвили не зря говорил, что в России был один самостоятельный философ — Чаадаев. Остальные — идеологи.

Нет философов, а есть иные фигуры, иные культурные персонажи, которые отрабатывали иные культурные практики.

Спросим себя: какой национальности были Адам и Гамлет? Иисус Христос? Дон Кихот? Это — не национальные герои. Они — герои общечеловеческой культуры, носители метафизической проблематики. Это метафизические герои всемирной истории, авторы событий, которые не имеют национальных границ. Какой национальности "человек желания" у М. Фуко или "человек страдания" у С. Кьеркегора? На каком языке говорит человек с Богом? Может ли язык спасения и исцеления быть языком немецким или русским?

В экзистенциальной ситуации онтологического самоопределения, в которой, собственно, и рождается феномен философствования, человек говорит не на русском или французском языке. Он вообще немеет и теряет дар речи, ища подпорки для понимания своей ситуации.

Гамлет не был датчанином, а Христос не был евреем. Точнее, они были ими по первому рождению. Но мы их знаем и помним не по национальности. А вот Обломов или Евгений Онегин — сугубо русские культурные типы. Они говорят на русском, они понятны русскому читателю.

Есть, правда, открытые культурные герои. Это — пушкинский Моцарт, его же Медный всадник. Пиковая Дама, Герман: за ними стоят метафизические сюжеты, подобные сюжетам Гамлета и Дон Кихота.

В России философия с самого начала воспринималась как служанка, принятая на работу для обслуживания чьих-то интересов: для обсуждения социальных, культурных, национальных проблем. Она была орудием в идеологической борьбе. А посему и главной проблематикой ее было вопрошание о том, что есть русская идея, соборность, православие... Русский философ постоянно выяснял отношения с властью, с Богом, с оппонентом. Только не с самим собой. Как самостоятельная, самоценная область авторского мышления философия в большинстве своем не воспринималась.

Поэтому в русской философии нет ни опыта медитаций наедине с собой, как у Декарта, ни опыта построения из самой себя рефлексивной системы критической философии, как у Канта, ни опыта феноменологических редукций, как у Гуссерля.

Единственный пример авторского мышления Чаадаева до сих пор не превзойден. Он даже не создал традиции.

Философия, отмечал тот же Пятигорский, не вырастает из почвы, из культуры, будь последняя сколь угодно развита. Философия — случай, прецедент. Она случается в лице конкретного философа.

Так и с историей.

Русский Гамлет

Самые плодотворные ответы на вопросы об исторических путях России могут быть, кажется, найдены не в рамках национального, экономического, культурного дискурса, а в форме личного самоопределения человека в русской культуре.

Из наших современников это, на мой взгляд, удавалось сделать историку и философу Михаилу Гефтеру.

Историю привычно обсуждать в категориях конкретных примеров, событий, войн, подвигов, великих личностей, выстраивая по их поводу конструкты и концепты. У Гефтера эмпирического материала почти нет. Нет ни теоретических построений, ни исторических героев. Есть один герой - сам Гефтер. Точнее, его мысль.

Он выстраивает фактически главный смысл истории: историю собственной мысли. Но не той mentalite, которой были заняты в школе Анналов, не структур повседневности и коллективного сознания, а сознания сугубо частного человека. Проза Гефтера — экзистенциальные записки, биография идеи. Рефлексивное путешествие по лабиринту сети культуры.

Ближе всего к этому опыту в русской традиции стоит опыт Чаадаева. (Постоянные у Гефтера отсылки к чаадаевским контекстам, явные и скрытые цитаты из него — вполне осознанный ход.) Если брать метафизические сюжеты, то это — путь Гамлета.

Именно в истории частного сознания рождается возможность выбора: в одиночестве, "поверх барьеров". Поверх голов, поверх "тех и этих лет". Движение к осуществлению личного выбора и есть история: поиск идеи Бога, в ходе которого изменяется сам человек — субъект поиска.

Такой поиск, разумеется, идет в жанре вопрошания. Гефтер, спотыкаясь, на ощупь ищет адекватную культурную форму российского самоопределения, пытается обрести собственную субъектность, понимая, что все до сих пор найденные формы идентичности — пиджаки с чужого плеча.

Гамлет не был датчанином, а Христос не был евреем. Точнее, они были ими по первому рождению. Но их знаем и помним не по национальности. А вот Обломов или Евгений Онегин — сугубо русские культурные типы. Они говорят на русском, они понятны русскому читателю.

И Гамлет, и Чаадаев, и Гефтер — вопрошатели, ищущие и не находящие ответа. Ведь вопрос звучит особый: не "как устроено бытие", не "как жить", а "быть или не быть", и "что значит быть"? Это вопрос поиска начала.

С него начинается и первое письмо Чаадаева. Сам Чаадаев — воплощение вопроса о том, что значит заново начать свою историю? Не повторить, а именно начать заново, не имея ее готовой. Будущего нет, но именно нам (мне!) предстоит его начать собственным усилием.

Гефтер настаивает: история начинается не там, где некое событие уходит в прошлое. Прошедшего может быть много, но это еще не создает истории. У России много прошедшего, но своей истории нет: она лишь может начаться в будущем. История начинается с самоопределения, с рождения своего субъекта, своего героя. Именно этого у России долгое время не было. Она все искала своего культурного героя и никак не находила.

Не поэтому ли всякий раз заново она ставила онтологический вопрос о новом начале? Она застряла на перепутье.

Если же искать своего культурного героя — не Гамлет ли это? Случайно ли этот герой постоянно всплывает в поиске русскими своей культурной идентичности?

Отношение Гефгера к Гамлету очень осознанное и личное. Он признавался, что был околдован шекспировским текстом, который побуждал искать отгадку проблемы Гамлета. Слабого и бессильного Гамлета для него не существовало. Гамлет рождается в силе — лишь потому он и задается онтологическим вопросом. И враг Гамлета — не Клавдий, а Отец-призрак, вымогатель клятвы. Гамлет стал заложником клятвы верности, он запутался в обете верности, попав тем самым в тюрьму души. Он пытается вырваться из пут чужого слова — и попадает в ситуацию раздвоенности: он одновременно слуга и бич Бога и Времени.

В такой ситуации онтологической, экзистенциальной раздвоенности и может рождаться реальное вопрошание о новом начале. И в ней же — безвременье: история никак не начнется, время никак не побежит. Гамлет все время находится в "нулевой" ситуации — наедине с Миром. По Гефтеру, это — аналог исторической ситуации России.

Гефтер так и пишет: "... в первых вопрошателях — Россия. Начала спрашивать в XIX веке, не кончила в XX веке. Вопрошатели спотыкались и гибли, а вопрос выжил. Разветвился судьбами, окреп плотью, словом, усугубился смыслами..." "Это ад одиночности среди человечества, которого нет. Ад внутренней речи вслух... Это мир прерванного Бытия; время, вышедшее из своих суставов. Это вопрошание о том, быть ли Человеку в человеке и Времени — в простом времени? Отказ от простой человечности ради рождения человеческого в человеке.

Быть России или не быть России?..."

В такой ситуации постоянного вопрошания Россия становится даже не страной, а страной стран, моделью мира миров. Мы — кентавр отроду, наследники разных начал. Мы долгое время были и остаемся полигоном, на котором человечество отрабатывает свои проекты. Россия — мир в мире, существованием своим запрашивающий человечество: быть ли ему или не быть.

Именно "нулевость" ситуации задает принципиальную возможность разных векторов дальнейшего движения. Никто не знает, куда плыть России, куда идти Гамлету. Есть принципиальная открытость, возможность всякого пути. Так оспаривается единственность исторического движения европейского типа. Так Россия-Гамлет поставила под вопрос западную версию "процесса". Держава-чудище не укладывается в эту схему.

Поэтому история начинается каждый раз заново. Она не может быть ни воспроизведением чужих образцов, ни реализацией заданной идеи. История — поиск ответа на онтологический вопрос о начале, она всякий раз начинается с попадания в "нулевую" ситуацию и нового исторического самоопределения.

История — разворачивание и становление субъекта истории в его действии здесь-и-теперь. Содержание ее целиком зависит от того, как субъект определит себя в "нулевой" ситуации вопрошания о начале.

Из данности история превращается в открытую проблему. Способна ли Россия стать субъектом истории?

Готовых вариантов нет. Это именно "нулевая" ситуация: выбор в принципиальной неизвестности.

Но чтобы осуществить эту практику самоопределения, необходимы средства. Русскому Гамлету не хватает средств. Рот закрыт, немеет язык. И он прибегает к метафорам и символам.

То же самое делает Гефтер. Он не может адекватно, научно и ясно описать свою ситуацию самоопределения. И он вспоминает детство. Себя - мальчика, стоящего на балконе; состояние, которое он тогда переживал.

Он помнит, как стоял на балконе и вдыхал сладкий южный ветер, вбирал в себя состояние воздушности и легкости. Он помнит это состояние, но умом: оно ушло и никогда не вернется. Он утерял ту легкость, как чувство своего единства с Миром и с самим собой. И чем дальше, тем реже это ощущение легкости и счастья.

Трагизм "нулевой" ситуации состоит в том, что субъект (человек ли, страна ли) не может знать последствия собственных действий. Он решается на эксперимент, делает шаг в пустоту. И принятие на Руси христианства, и реформы Петра, и 1917 год — это всякий раз повторяющийся эксперимент, грозящий катастрофой. Субъект истории становится игроком: он играет со смертью.

Для постижения таких шагов научные средства недостаточны. Гефтеру тоже не хватает средств. И он работает как устный, говорящий философ. Как поэт. Как музыкант. Он строит музыку фразы, которую можно слушать, как скрипку. А повторить и записать ее невозможно.

Придется попробовать играть свою партию.

В ситуации "нулевости" и принципиальной возможности иных путей набирает силу "энергия отказа" от готовых сценариев развития. Она рождается в каждом сердце, в каждом частном смертном существе. Вместо привычной "всемирной истории" наступает мир миров: каждый вновь возникающий мир не продолжает предыдущий, а попадает в ситуацию 1амлета и сам решает, как ему быть.

"Идея человечества (идея единственного единства), — писал Гефтер, — которая веками вдохновляла людей.., будет похоронена. Идея человечества станет навещать наши сны, а вместо нее днем — явь аритмии повседневных существований, где человек только и способен быть сувереном самого себя".

Готовых ответов на гамлетовский вопрос нет. История — это путь личности, пересоздание себя самого. Это мир людей, совершающих усилие второго рождения.

Так и Россия определяет себя только в лице конкретных людей, становящихся субъектами исторического действия и авторами исторических событий.

РАЗМЫШЛЕНИЯ У КНИЖНОЙ ПОЛКИ

Ольга Балла