Фрагмент из книги:

К.А. Богданов. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII-XIX веков. — М" О.Г.И., 2005,

Печатается с сокращениями.

"Мораль — в такой же степени опытная наука, как и медицина".

Л. Фейербах, Эвдемонизм, 1867

Медицина — двигатель прогресса

Несмотря на все идеологические и административные препоны в популяризации естественных наук, к середине XIX века медицина в России развивалась активнее всех прочих областей знаний. Самых больших успехов на пути прогресса достигли — так, по крайней мере, считают историки медицины — анатомо-физиология и патологоанатомия.

У бурного развития медицины в середине XIX века был, конечно, не только идейный, но и социально-исторический подтекст. Отечественная война 1812 года, эпидемии холеры в 1830,1832, 1848 годах, Крымская война 1853-1855 года вынуждали власти совершенствовать систему гражданского здравоохранения и высшего медицинского образования. К середине XIX века оно было фактически единственной социальной нишей, которая позволяла получить высшее образование и "выбиться в люди" представителям различных социальных и этнических групп — в частности евреям, не имевшим возможности учиться в других высших учебных заведениях. Распространению медицинского образования способствовали и новый университетский устав 1863 года, и реорганизация медицинских факультетов в российских университетах.

Среди студентов-меди ко в стало больше женщин. Раньше они могли получить только низшее медицинское образование в области акушерства и венерологии. По сравнению с гуманитарными факультетами университетов, состав учащихся в медицинских учебных заведениях был сравнительно всесословным и, главное, более демократическим. В основном там учились небогатые дворяне и мещане- разночинцы.

В таком социальном контексте современники восприняли медицину как знамение нового времени, как символ европейского идеологического и политического прогресса, освященного революционными событиями 1830-1840 годов. Прогресс оправдывал новое знание, шедшее на смену философскому идеализму 1810-1820-х годов: не отвлеченное, а позитивное, применимое на практике.

Литератор В.П. Боткин, брат С.П. Боткина — будущего знаменитого врача-эпидемиолога, посланного учиться медицине в Вюрцбург, описывает П.В. Анненкову смену приоритетов европейского образования: "Боже мой, какая кипит страшная работа в европейском научном мире! И посмотрите, на какой путь пробирается медицина: микроскопическая анатомия и химия кладутся теперь в основу ее: все стремятся поверять опытом и наблюдением, абсолютные теории предаются посмеянию. <...> Вообще замечательно в последнее время страшное движение Германии на поприще естественных наук, от которых так долго удерживало ее исключительное преобладание философии. <...> философские аудитории положительно пусты там; едва находятся по два, по три слушателя, уже истинно последних могикан! Аудитории наук естественных, напротив, переполнены".

Таково, по Боткину, знамение времени: философия уступает место естественным наукам. Физиология и медицина становятся символом научной и общественной "практики".

Здравицами в адрес естествознания, физиологии и медицины полна "передовая журналистика". Анонимный автор "Отечественных записок" в статье "Русская литература в 1848 году" объясняет читателю новизну происходящего в жизни и литературе: "Вместо вражды с живым организмом современность начала изучать его строение и отправление. Бросив гипотезы, она избрала методу положительных исследований и при помощи их увидела, в чем истинная сила людей. Успехи физиологии (и естественных наук вообще) приводят к сознанию начал и законов общественной жизни: других путей к этому не существует".

Практическим знаниям отныне доверяют — и литературные образы ученого-естествоиспытателя и врача становятся более привлекательны. Медицинская наука — область практики и "здравого смысла" — теперь противостоит идеалистическому и романтическому утопизму и придает новую жизнь персонажам вроде доктора Вернера из "Героя нашего времени". Повышается и читательское реноме врачей-литераторов. Образ врача в литературе второй половины XIX века резко отличается от того, каким он был в XVIII и первой трети XIX века. С одной стороны, он теряет присущие ему, особенно в XVIII веке, черты комизма. Врач эпохи реализма, как правило. серьезен и даже в сатирическом изображении редко смешон (зато нередко — зловещ). С другой стороны, сохраняя отчасти романтические черты персонажа, наделенного особым знанием, врач воплощает собою теперь не столько тайну, сколько прогресс: знание, дающее возможность видеть наперед и трезво оценивать положение дел.

"Трезвость" такой оценки призван воплотить и врач-литератор. Он. имеющий возможность прилагать на практике свое знание о людях (во всяком случае, об их телах), должен выразить то же знание в литературе. Критики и литераторы самых разных идеологических убеждений надеются: медицинское знание о человеке, выраженное средствами литературы, послужит и литературному прогрессу.

Так, А.В. Дружинин, рецензируя в журнале "Современник" "Константинопольские очерки" медика А.А. Рафаловича (1850), расписывается по их поводу на целую речь о пользе медицинского знания для литературы: "Из всех положительных наук медицина не только способна под пером опытного писателя возвыситься до увлекательного интереса, но она даже на людей, посвященных в ее таинства, налагает какую-то светлую печать практичности, одаряет их способностью к анализу и способностью удачно передавать свои наблюдения во всех родах. Для медика, более чем для всякого другого человека, не существует в жизни ничего совершенно малого или совершенно великого; влияние мелких пружин на обширнейшие интересы ясны ему, вследствие наук, а потому в мыслях его гораздо скорее и прочнее развивается истинная житейская философия..."

К началу 1860-х связь физиологии с "законами общественной жизни", а медицины — с литературой уже не требует доказательств. К.А. Тимирязев позже опишет эти годы как время "пробуждения естествознания", которое повлияло "более или менее глубоко на общий склад мышления" современников. В интересе к естествознанию, физиологии, медицине они увидели выражение не только научных, но именно идеологических приоритетов.

Когда в 1863 году вышла работа И.М. Сеченова "Рефлексы головного мозга", ее восприняли как эпохальное событие далеко не только научного значения. Это отвечало претензиям и самого автора — свое сочинение он предварил апелляцией к традиционному дискурсу философии: "Вам, конечно, случалось, любезный читатель, присутствовать при спорах о сущности души и ее зависимости от тела...".

"Рефлексы" зачитывают до дыр. В их авторе видят пророка и образец для подражания не только студенты-естественники. Еще один бестселлер эпохи — "Сила и материя" К.-Л. Бюхнера (1855). Бюхнер, утверждавший, что мозг выделяет мысль точно так, как почки — мочу, напоминая попутно о латинской поговорке "Tres physici — duo athei" ("Из трех врачей — двое безбожники"), распространяется в нелегально литографированных переводах и тоже питает надежды современников на грядущее обновление науки и общества. В 1865 году, с более чем полувековым опозданием наконец полностью издается на русском важнейшее исследование французского анатома, физиолога и врача Мари Франсуа Ксавье Биша "Физиологические исследования о жизни и смерти" (1801).

Проблемы анатомии и психофизики в русском обществе того времени обсуждают как проблемы "идеального" и "реального", религии и науки, слова и дела. Называя свой роман сакраментальным вопросом "Что делать?", Чернышевский не зря связал его главных героев с центром физиологических и анатомических познаний — Санкт-Петербургской медицинской академией (прототип Кирсанова — Сеченов, прототип Лопухова — доктор П.И. Боков, врач семьи Чернышевских). А Тургенев неспроста сделал героем "Отцов и детей" студента-медика, который проповедует социальный утилитаризм и при этом режет лягушек: в сознании его современников эти занятия были жестко связаны между собой.

Лягушка как символ возрождения русского народа

Снова, как и во времена Гальвани, лягушки оказались в контексте дискуссий о роли науки и сути научности. В физиологических исследованиях, которые прославили имя Сеченова, лягушка была основным объектом экспериментирования.

Уже первый приватный курс (1860-1861) Сеченов, как адъюнкт- профессор Медико-хирургической академии, посвятил "животному электричеству". Эти лекции посещали не только студенты-медики, но и такие, казалось бы, далекие от медицины слушатели, как Чернышевский и Тургенев. Позже тексты лекций составили книгу, удостоенную Демидовской премии. В 1862 году Сеченов работает в Париже, в лаборатории Клода Бернара — исследует на лягушках механизмы угнетения рефлексов. Здесь, перерезая мозг лягушки на различных уровнях, раздражая его электрическими и химическими агентами, используя физиологические способы возбуждения нервных структур, он обнаружил в зрительных буграх мозга лягушки задерживающие центры. Это открытие (получившее в физиологии название "сеченовского торможения") сделало очевидным: деятельность нервной системы складывается из двух процессов: возбуждения и торможения. Во взаимодействии этих процессов, думал Сеченов, и заключается основной принцип жизни.

Значит, психика животного и человека объясняется физиологически! Любой жизненный акт — результат "рефлекса": ответная реакция на возбуждение рецепторов, информация от которых поступает в центры спинного и головного мозга, там анализируется и оттуда, уже в обработанном виде "приказа", передается "эффекторам" организма. Жизнь и мышление — это прежде всего движение: "Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к Родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактором является мышечное движение".

Рефлекторную природу психической деятельности Сеченов постулировал впервые в мировой науке. Но у его выводов, кроме научного значения, было и идеологическое. Оно определялось декларативной оппозиционностью к общепринятой и освященной церковью дихотомии "тело — ум/душа".

Понятые в физиологических терминах, "ум" и "душа" не только исключали умозрительные догадки об их самодостаточности: они подразумевали особую роль формирующей их внешней среды. "Мыслящий человек", зависимый в своем психическом развитии от внешней среды, представлялся читателям Сеченова прежде всего "человеком движения" — а значит, и "человеком дела", доказывающим продуктивную власть "внешней", то есть социальной детерминации (о наследственности ученый не упоминал). Тело первично по отношению к душе, а дело — к мысли, — вот мораль, которую современники вычитывали из Сеченова прежде всего.

Утверждение о ведущей роли физиологических механизмов в психических процессах, — попросту, тела над душой — в "Рефлексах головного мозга" стало главным поводом к общественным пересудам. В скандатьной атмосфере споров о природе человеческой психики особенно эпатирующий смысл приобрело упоминание о главном объекте экспериментов — лягушке.

Известна фотография Сеченова времени публикации "Рефлексов": исследователь сидит в лаборатории рядом с подвешенными на штативе лягушками. Вполне фольклорными стали и слова ученого, когда против него возбудили судебный иск за пропаганду "крайнего материализма". В ответ на предложение друзей помочь ему с адвокатом Сеченов якобы ответил: "Зачем мне адвокат? Я возьму в суд лягушку и проделаю перед судьями все мои опыты: пускай тогда прокурор опровергает меня". Литературный "коллега" Сеченова — тургеневский Базаров придает тому же образу значение манифеста: "Мыс тобой те же лягушки", — объясняет он физиологию дворовым мальчишкам. Прочитав "Отцов и детей", Писарев объявит лягушку символом возрождения русского народа, а П.А. Вяземский вспомнит о лягушках, чтобы охарактеризовать свою эпоху (1866):

"Не надо старых нам игрушек:

Не в анатомию страстей,

А в анатомию лягушек

Впились Бальзаки наших дней".

Упоминание о Бальзаке неслучайно. Идеологические подтексты сеченовского постулата о роли внешней, детерминирующей среды выразятся и в литературных декларациях реалистической эстетики, близких европейской (прежде всего французской) традиции литературного натурализма. Золя, "наследиик"> Бальзака и идеолог "экспериментального романа", будет позже декларировать новые принципы романного нарратива: "Мы не станем описывать того, что совершается в сердце или в мозгу персонажа, не отыскивая в окружающей среде причин либо последствий этого". Единственное, что отныне достойно "описания" — это "состояние среды, которым обуслоааивается и дополняется облик человека". Многие русские литераторы согласились бы с этим уже в 1840-е годы.

Анатомический театр: аншлаг

"Над трупом мы будем ближе подходить к истине.,."

М.Я. Мудров Письмо к М.Н. Муравьеву, 1805

Полемика вокруг естествознания в 1860-е годы стала пиком трансформации идеологических приоритетов в отношении естественных и медицинских знаний. Начало же этому было положено в 1840-е.

В 1846 году в Петербурге открылся первый в России Институт практической анатомии. Там студенты могли препарировать трупы безродных больных, умерших в клиниках Академии и (с 1848 г.) в больницах Петербургской, Выборгской и Охтинской частей столицы. Постепенно анатомирование стало элементом социальной действительности и городской повседневности.

До 1871 года, пока институт не перевели из старого деревянного барака в новое здание, жители Выборгской стороны могли оценить его присутствие по запаху. Это создавало в общественном мнении столицы еще и специфически "ольфакторную" репутацию анатомии как медицинской специализации и социального нововведения. В идеологическом дискурсе эпохи "антиэстетические" атрибуты патологоанатом и и оцениваются парадоксально: "грязь" и "вонь" патологоанатомических исследований стали символом "идейного" противопоставления "поэзии" и неприкрашенной "правды" жизни.

В "негативной эстетике" реалистического натурализма (Чернышевский и его адепты) искусство "принуждено шраничиваться воспроизведением того мира, который существует в действительности" (Писарев). В изображении такой действительности реализм не делает различия между литературой и медициной. Задача обеих — не сторониться неприкрашенных сторон повседневности, в чем бы та себя ни выражала. "Искусство, — заявит в одной из статей того времени Герцен, — не брезгливо, оно все может изобразить". В 1864 году Всеволод Крестовский предваряет свой, едва ли не культовый тогда, роман "Петербургские трущобы" словами Н.Г. Помяловского: "Если читатель слаб на нервы и в литературе ищет развлечения и элегантных образов, то пусть он не читает мою книгу. Доктор изучает гангрену, определяет вкусы самых мерзких продуктов природы, живет среди трупов, однако его никто не называет циником /.../ Позвольте же и писателю принять участие в этой же работе и /.../ обратить внимание общества на ту массу разврата, безнадежной бедности и невежества, которая накопилась в недрах его".

В том же — задача критика. Он пользуется сравнениями из области медицины, чтобы увидеть в рецензируемом произведении выражение (патолого)анатомической стратегии автора или его читателей. Писарев в статье о "Преступлении и наказании" (1867) призывает читателя объяснять себе, например, поступки Раскольникова самочувствием "медицинского студента" над кусками "разлагающегося человеческого мяса, с которыми он /.../ принужден знакомиться /.../ при первом своем вступлении в анатомический театр". И более того: такое сравнение, по Писареву, будет еще вернее, если предположить, что "в анатомическом театре производятся вивисекции над самими медицинскими студентами и что каждый из этих студентов, превратившись под ножом прозекутора в куски кровавого и разлагающегося мяса, продолжает в течение многих месяцев страдать, стонать, метаться, чувствуя и сознавая свое собственное гниение".

Используя такие метафоры, публицисты и критики 1860-х охотно заводят читателей в морги и операционные. Цель литературы видится сходной с целью патологоанатомии: "анатомировать" действительность, а значит, и смерть, такой, какова она есть. Реалист подчеркивает то, что "неэстетично", зато правдиво.

Внимание к телесным страданиям уравнивает прозу с поэзией, литературу — с живописью. Начиная с 1860-х, медицинские и кладбищенские сюжеты очень популярны у художников- реалистов, которые противопоставляют себя "идеализму" академической традиции.

Не только научным, но и идеологическим событием стало издание анатомических трудов Н.И. Пирогова — "Полного курса прикладной анатомии человеческого тела" (СПб., 1843- 1844) и особенно его анатомических атласов (однотомных 1846 и 1850 гг. и четырехтомного 1852-1859 гг.). Они представили современникам результаты огромной работы, выполненной по методике "ледяной" и "скульптурной" анатомии (рисунки послойных распилов и разделки замороженных трупов). Сегодня общепризнанно, что методы анатомических исследований, разработанные Пироговым, перевернули представления о научном изучении топографической анатомии человека. Его идея использовать для анатомирования замороженные трупы позволила вскрывать их, не нарушая истинную картину внутренних органов, их взаиморасположение, величину и форму.

Помимо собственно медицинского целесообразия, идея замораживать тело перед анатомированием напрашивалась в 1840-е годы и на определенные художественные ассоциации.

Современники Пирогова могли вспомнить, что в 1836 году в Академии художеств была выполнена единственная в своем роде скульптура П. Клодта "Лежащее тело", моделью для которой стал анатомированный замороженный труп. "Художественная газета" (1836, № 4) описывала это событие восторженно: по предложению президента академии А.А. Оленина "снять форму с замороженного препарированного тела", "/в/ нынешнем году, в январе месяце, И.В. Буяльский выбрал из числа мертвых тел, доставленных в анатомический театр, один мужской кадавер, самый стройный, и, дав членам красивое и вместе поучительное положение, велел заморозить, чему и погода вполне благоприятствовала. Тело было потом внесено в препарационную залу — поверхность его немного оттаяла, и господин Буяльский со своим адъюнктом, прозектором и его помощником с большим тщанием в течение 5 дней отпрепарировали все мускулы в настоящей их полноте, выносив, смотря по надобности, тело на мороз. Вслед за сим снята была с препарата гипсовая форма и отлита статуя, которая представляет лежащее на спине стройное мужеское тело с поверхними мускулами (без кожи). Все художники, видевшие ее, отдали полную похвалу как красивому и умному расположению членов фигуры, так и искусству, с каковым сохранена пропорция полноты частей и их форма". В том же номере сообщалось, что Оленин распорядился об отливке нескольких таких же статуй для Лондонской, Парижской и других Академий художеств.

Методика "ледяной" и "скульптурной" анатомии, примененная Пироговым в работе над анатомическим атласом, продолжала в определенном смысле ту же изобразительную традицию — и представлялась современникам венцом реализма в изображении тела.

Во второй половине 1850-х популярности медицинских работ Пирогова очень способствовала его общественная деятельность в сфере образования — например, его статьи о воспитании, опубликованные в 1856 году, вызвали широкое обсуждение. Кстати, в своих педагогических статьях Пирогов пользовался для характеристики общественных явлений уже привычными тогда аналогиями из медицинской и патологоанатомической практики. Споря с проповедниками радикальной и, как ему казалось, социально неоправданной эмансипации женщин, Пирогов убеждал: "Не всякий врач. Не всякий должен без нужды смотреть на язвы общества. Не всякому обязанность велит в помойных ямах рыться, пытать и нюхать то, что отвратительно смердит". Роль женщины в обществе, по мнению Пирогова, конечно, не в этом, но замечательно, что кто-то (по Пирогову, это во всяком случае — мужчина) все же должен и "смотреть на язвы общества", и "нюхать то, что отвратительно смердит".

Если социальная репутация медицинской профессии в 1850-1860-е создается ее отождествлением с "практически полезными" сферами социальной деятельности (в том числе и литературы), то патологоанатомия демонстрирует неприглядную изнанку такой практики, черновую работу, предшествующую взыскуемой пользе.

В Европе увлечение анатомией часто принимает гротескные формы. В конце 1840-х одна из распространенных салонных забав во Франции — препарирование трупов или специально изготовленных муляжей. В России мода на анатомию не так эксцентрична, но и здесь ею увлечены не только те, кто выбрал медицинскую профессию. Препарирование трупов наделяется пафосом общественного служения. Анатом преодолевает отвращение к гнили и вони, рискует заразиться (у Тургенева такое заражение — причина смерти Базарова), но самопожертвование ученого демонстрирует обязанности гражданина.

Хладнокровие ученого и целесообразие его работы полезнее, а значит, и красивее того, что считает "красивым" нормативная эстетика. В контексте таких эстетических предпочтений красоту человека определяет польза, которую тот приносит — польза его дела, а в конечном счете — польза тела. При жизни человека она измеряется его вкладом в практику других тел, а после смерти — практикой, которую из человеческого тела могут извлечь другие, пока еще живые тела. Так Базаров в "Отцах и детях" смотрит на тело Одинцовой: "Этакое богатое тело... хоть сейчас в анатомический театр".

Пройдет всего несколько десятилетий, и это перестанут понимать. В конце XIX века К.Ф. Головин (Орловский), автор монографии "Русский роман и русское общество", рекомендованной, кстати, для изучения в гимназиях — оценит 1860-е как годы безусловного преобладания "мрачно-пессимистического настроения", господства убеждений, будто сама "суть реализма сводится к отрицанию красоты и величия", будто "правда обязывает рисовать только мелкие и некрасивые образы".

СЕМЬ ЧУДЕС XXI ВЕКА

Александр Зайцев