Ольга Балла

Настольная книга полуночника

От заката до рассвета.

Ночь как культурологической феномен: Сборник статей.

— СПб.: Дмитрий Буланин, 2005, — 300 с.

Ну что, дорогие собратья по ночным бдениям, мы, кажется, дождались: любимую область нашего с вами обитания наконец-то сделали предметом внимания теоретики культуры. Давно было пора. Ночь, во все предыдущие эпохи принадлежавшая, как справедливо заметил редактор сборника, исключительно "сну и личному общению с Богом", в последние два века насыщается значениями и разрастается в особую культурную область. Толкованиям ее была посвящена конференция, проводившаяся отделом массовых жанров Государственного института естествознания, материалы которой составили сборник.

В книге два раздела. Первый заманчиво назван "Ночь — время теорий". "Ночь" здесь — в основном метафорическая. Симпатичное эссе Е. Дукова рассказывает об эволюции смыслов ночи в Новое время. Е. Сальникова пишет о различном восприятии ночи в гитлеровской Германии и Советском Союзе 30-х годов и толкует его — в обоих случаях — как наследие романтических представлений. Е. Николаева, следуя идущему от Бердяева делению эпох мировой истории на "дневные" и "ночные", сооружает забавную, хотя и довольно вторичную, теоретическую конструкцию: выявляет признаки "ночной" эпохи в культуре современной России. Наконец, А. Борцов, он же Warrax, анализирует сегодняшнее состояние "концепта и архетипа Сатаны" (родственного Ночи как представитель Тьмы) — причем, что особенно экзотично, с позиций сатанизма.

Второй раздел назван и того заманчивее — "О чем прошептала ночь". А прошептала она культурологам почти исключительное развлечениях: ночные клубы, мюзик-холлы, азартные игры... Тут и маскарады, и эротический цирк, и впечатления артистов, работающих ночью в увеселительных заведениях (никакой теории, никакого анализа — только записи со слов участников и личные впечатления записавшего). И ночные разговоры на позднесоветских кухнях. И "протестные" формы молодежной субкультуры, которые роднит с ночью разве что влечение к теневым сторонам жизни. И то, что вовсе не связано с главной темой сборника: в рассказе о том. как поставлено обучение в канадской Национальной школе цирка, даже слово "ночь" ни разу не встречается. Стоит выделить насыщенный текст Е. Уваровой о "столичных развлечениях в позднюю ночь" в России начала XX века, с экскурсами в зарубежную историю "легких жанров", и работу Е. Хайченко об истоках классического мюзик-холла.

В этом ряду увеселений неожиданно оказывается и, что бы вы думали — ночное бдение над покойником в западных областях России. Развлечением, конечно, это назвать трудно. Однако в число обрядовых действий при таком бдении во многих селах входят шутки над умершим. Его шевелят, поднимают, сажают, дергают за привязанные к нему веревочки, а также рассказывают у гроба "срамные" сказки и эротические анекдоты.

Изготовление реальности

Надежда Григорьева.

Anima taborans: Писатель и труд в России 1920-30-х годов.

— СПб.: Алетейя, 2005,294 с. — (Серия "Зарубежная русистика").

Писатель и филолог Надежда Григорьевна, работающая в Германии, предлагает очень нетривиальную версию истории развития литературных форм: эту историю она строит, исходя из отношения писателей к труду и попыток сделать из него особую тему художественного произведения.

Литературное освоение труда началось уже в XIX веке и дало в качестве своего наивысшего достижения великий реалистический роман, представленный, например, Эмилем Золя и Роже Мартен дю Гаром. В следующем, XX, его наследником стал роман, известный под именем "производственного". Григорьева предлагает другое название, гораздо точнее, с ее точки зрения, отражающее его сущность: техномагический.

В 20-30-е годы прошлого века труд — уж на что, казалось бы, обыденное, рутинное, "фоновое" занятие — предстает взорам наиболее чутких и глубоких художников и мыслителей как магия. Он и рядовыми обитателями культуры переживается как преображение, даже сотворение мира и человека. В труде вдруг выходят на поверхность архаичные, хтонические. Демиургические мотивы. Два десятилетия между мировыми войнами они же эпоха "постсимволизма" — единственное время, когда труд становится напряженно интересен как проблема и превращается в объект интенсивной рефлексии. Причем не только в русской культуре с ее большевизмом и сталинизмом, что было бы еще понятно. Нет, это касается и культур европейских: даже тех, в которых как будто не было никакого тоталитаризма и сопутствующей ему "мобилизационной" идеологии — например, французский, В это время трудовые процессы обнаруживаются "даже там, где их быть заведомо не должно" — где, по крайней мере, предыдущим эпохам и в голову не приходило их искать, — вплоть до больших антропологических констант: рождения, смерти, любви.

Переоткрытие и переосмысление труда (а значит, коренных отношений человека с миром и с самим собой) — процесс буквально всеевропейский, из которого мы. при всех наших тогдашних революционных особенностях, нисколько не выпадаем. Так, становится возможным крайне интересный исследовательский ход: с общих позиций, как явления одного по большому счету порядка, одного культурного типа анализируются советские и западные авторы, писатели и кинематографисты, философы и театральные режиссеры. Так, Валентин Катаев, Андрей Платонов, Всеволод Мейерхольд оказываются в одном ряду не только со своим бывшим соотечественником Владимиром Набоковым, но и с Жоржем Батаем и Вальтером Беньямином, Эрнстом Юнгером и Гастоном Башляром. А мы, русские — полноценными, без оговорок, европейцами.

Переоценка труда затронула после Первой мировой все стороны европейской жизни — от политики и повседневности — до кино и живописи. В книге Григорьевой рассматриваются поэтому разные области тогдашнего культурного пространства в их взаимосвязи. Так в книге, посвященной литературе, с полным правом появляется и оказывается уместной целая глава об изображении труда в кино. По существу, в те годы происходит глубокая культурная (пожалуй, и антропологическая) трансформация. Русская революция — в той же мере часть этой трансформации, что и философия Хайдеггера. Словесное искусство — тоже лишь один из симптомов этой трансформации, хотя из самых красноречивых. Писатели это прекрасно понимали уже тогда. "Техномагические" романы о производстве, пишет Григорьева, порождены чувством глубокого родства между индустриальным и литературным трудом — и магической природы слова. Не зря в ту же эпоху получает распространение "литература о литературе": книги о том, как пишутся литературные произведения (нередко рассказы об этом помещаются просто "внутрь" повествований о чем-нибудь совсем другом, как, например, в романе Леонова "Вор"). Эти "тексты самосознания" литературы — тоже разновидность "техномагического" романа. Ведь слово точно так же, как паровозостроение и скотоводство, как "индустрия культуры в целом", занято большим промышленным трудом: изготовлением реальности.

СТРАНА ФАНТАЗИЯ

Андрей Кожухов