Коллаж Е. Садовниковой
Когда твоего соседа выводят на прогулку, в камере случаются удивительные моменты тишины. Лежишь в такие минуты и пялишься в звездные россыпи за иллюминатором. Даже дышать боишься — лишь бы тишину не спугнуть. Кажется, вот-вот откроется тебе небывалая тайна. Но возвращается сосед, и наступает мой черед выйти в коридор под конвоем, чтобы четверть часа бродить вокруг оранжереи. И тайна откладывается до следующего раза.
Конвоиры, надзиратели, санитары — все роботы. Где-то в глубине этого выдолбленного астероида должны быть настоящие люди — операторы. Ну и, конечно, начальник тюрьмы — человек. Его я видел лишь однажды, в тот день, когда меня доставили сюда. Помню, "вертухи" долго заставляли петлять по коротким лестницам и длинным коридорам.
Впечатление угрюмое. Вокруг все симметричное, гладкое и холодное. На стенах — пластик болотного цвета. Пол металлический. Гулко отзывается на шаги человека. Шаги с непривычки рваные — из-эа пониженной гравитации. Воздух благоухает розами. Но сквозь дешевые ароматизаторы в ноздри бьет маслянистая химическая вонь.
Повсюду кишат стальные многоножки размером от мухи до коня. Тогда меня это поразило. Они носились туда и сюда, гудели, ползали по стенам и потолку. Будто я угодил в город роботов, мега-улей, живущий собственной жизнью, и надзор за людьми здесь сродни легкому хобби вроде разведения цветов.
Кабинет начальника показался островком человечности. И сам он, за столом. Сухонький такой мужичок, сутулый, с залысинами. Щеки обвислые, паутина морщин возле усталых глаз. Скучным голосом зачитал приказ о моем заключении, лишь однажды скользнул взглядом по мне. Для него — давно опостылевший, но неизбежный ритуал.
И все-таки это был настоящий человек! Может, последний, которого я видел.
Есть, конечно, сосед. Да только кто поручится, что он — не "кукушка"? Про "кукушек" мне Кис растолковал. Мой первый сокамерник. К нему меня подселили.
— Андроиды такие, — цедил он, с кошачьей усмешкой разглядывая меня, — Начальство подселяет иногда, чтобы разболтать нашего брата. Напрямую прослушивать им Конвенция запрещает. А через личный разговор с осведомителем — пожалуйста.
Он мне тогда много про этих "кукушек" наговорил. С ними надо держать ухо востро. Они так и ищут особые обстоятельства старых дел или материал для новых.
На самом Кисе висело пожизненное, и его опасения не шибко трогали. Вообще забавный был дядька. Все любил во время выхода на прогулку над "вертухами" поиздеваться. Их убогий процессор обычно не распознавал шуток, но иногда они понимали и отвечали коротким высоковольтным разрядом. Корчась на полу от боли, Кис блаженствовал. Он полагал, что так ему отвечают через терминал настоящие, человеческие охранники. Какое-никакое, а общение...
Сейчас мой сосед — Содом. Здоровый детина, еле на койке умещается. Когда знакомились, представился хакером. Но что-то сомневаюсь, что такие бицепсы можно накачать за клавиатурой.
Содом, как обычно, пялится на свою любимую заставку — городская улица.
Еще можно посмотреть полянку в хвойном лесу, пляж с пальмами, заснеженные горные склоны, каньоны Марса, лунный пейзаж и прочее — всего 24 заставки, вроде немало, но быстро приедается. Как и любая ложь. А вот на звезды я смотрю уже третий год. И не устаю. Потому что они — настоящие.
А Содома цепляет улица. По ней, мол, баба какая-то проходит, похожая на его невесту.
— Щас пойдет! — сообщает он мне, возбужденно потирая ладони.
Я не поворачиваюсь. И так уже насмотрелся, в голове свербит эта картинка, — сначала промчит паренек на старинном велосипеде. Потом выйдет старуха в желтом плаще. А потом...
— Во! Вот она! Зырь, Локи!
Как же он меня задолбал! Невольно приподнимаюсь и гляжу в сотый раз, как длинноногая блондинка, мотая задницей, пересекает экран-иллюминатор. Содом блаженствует — глаза блестят, улыбка идиота. И так еще час, пока все не повторится.
Андроид хренов!
Из всех моих сокамерников он — самый подходящий. То молчит полдня, то вдруг с разговорами лезет. Движения ломаные. Смех ненатуральный. Зверский храп по ночам. Да еще заставка эта. Какая-то пародия на человека!
Темнота. Огбой. Содом храпит. Вновь задумчивые белые россыпи на иесиня-черной пустоте. Наконец-то выключилась эта лживая городская химера! Ненавижу! Все настоящие дни, утра и вечера остались в прошлой жизни. Теперь под покровом вечной ночи мы бесконечно падаем в звездную бездну. И — все.
Тяжело, когда поговорить не с кем.
Память — незаживающая рана. Неотвязная и мучительная, как зубная боль — все саднит и ноет, и точит, как червь, доводя до исступления.
Сегодня Содома отселили. Мы повздорили из-за проклятой заставки. Сжал он кулаки, на меня бросился, да так и растянулся на полу — с парализующей стрелой в шее. Программа- смотритель свое дело знает.
Когда стальные санитары выносили размякшего здоровяка, с тоской подумалось, что, наверное, Содом все-таки был настоящим. Ладно. Может, со следующим повезет больше.
Я лежу и слушаю тишину. Снова звезды за окном. Но уже ясно: тайна и сегодня ускользнет от меня.
Следующий, как зашел, сразу с порога:
— Григорий. Осужден за тройное убийство.
Во как! Сразу на откровенность вызывает? Присматриваюсь. Высокий, стройный, молодой. Выправка будто военная. Черты лица правильные до жути. Глаза синие, волосы светлые. Ни дать ни взять — манекен!
Бросив узелок на койку, первым делом оторвал он пуговицу и ну давай скрести по стене. А ему — тут же разрядом по руке. С грохотом валится на пол. Ага, а ты думал, почему здесь других надписей нет? Но нет, гляди- ка, подымается и снова к стене, доводит вертикальную полосу. И снова молния с низкого потолка, и снова летит он на пол. Лоб сверкает от пота, лицо перекошено. С хрипом поднимается и опять к стене. Вот упрямец! Успевает чиркнуть горизонтальную черточку, прежде чем третий разряд отшвыривает его вновь.
Глядит на меня снизу. Тяжело дышит. Улыбается. Теперь у него над койкой маленький крестик.
— Эй, ты что... верующий?
Он улыбается шире и рывком садится.
За обедом, хлебая безвкусное месиво, спрашиваю:
— Что ж ты, коли такой верующий, троих замочил?
— Раньше был, как все. Слава Богу, что посадили, — только здесь я с Ним встретился.
Ясно. Кис злил "вертухов", чтоб добиться реакции операторов. Содом пялился в заставку, воображая свою подругу Гришка вот думает, что с Богом общается. Тоска по настоящему. Каждый справляется с ней, как умеет.
Не слишком ли вычурно? А может, все они "кукушки"? Пытается начальство ко мне то одного типа, то другого подсадить? Ну давай-давай, я-то уж ничего никому не скажу.
Концентрация зла здесь запредельная. Я чувствую, как злоба из соседних камер сочится сквозь стены и душит, и давит сердце изнутри и снаружи. Иногда я закрываю глаза, и мне видится, как от нашего астероида растекаются в стороны черные, пульсирующие разводы ненависти.
За несколько дней заметил — с Гришкой как-то полегче стало. Уж не программа ли какая его действует? А впрочем, так ли важно — "кукушка" он или настоящий? Если и андроид, его сознание списано с какого-нибудь реального человека. Почему бы не считать, что я общаюсь с этим человеком через матрицу андроида.
Интересно он умеет рассказывать. Про Бога своего, про молитвы. Вообще о жизни. Анекдотов много знает.
Научил я его в "башню" играть. Быстро схватил. Даже, пожалуй, слишком быстро.
Гришка, оказывается, по специальности "диверсант". За игрой проболтался.
Усмехаюсь:
— Что скажешь как диверсант: можно свалить отсюда? Теоретически?
— Нет, — не колеблясь, уверенно.
И снова выиграл. Масть ему так и прет. Все же мудро мы решили без "азарта" резаться. Не то худо бы мне пришлось.
Сдаю.
— Значит, так и тухнуть нам в стальной конуре? Среди железяк, копошащихся, словно вши, в этом каменном трупе? Так и жрать переработанный мусор?
Глядя в карты, пожимает плечами:
— На воле люди и похуже живут.
Прищуриваюсь:
— Ни за что не поверю, что ты никогда не хотел сбежать.
Вскидывает взгляд. Глядит долго, с интересом.
— Однажды я мог. Не здесь, на пересылке.
Пауза.
— Ну и?
Отложил карты. С ногами на койку залез. Рассказывать приготовился:
— Когда уже готово все было... в общем, сон мне приснился... особенный. Будто сбежал я. И жизнь прожил в бегах. И неплохо прожил. Но вот подошла она к концу. И представляешь, Локи, вижу я свою жизнь всю-всю зараз, словно на одном листе. Вижу грех, за который сижу. И вижу, что для меня лучше было бы здесь за него отсидеть. А вот сбежал я — и сколько бы потом добра ни сделал, этой зияющей дыры греха не закрыть. Только отсидкой ее закрыть можно было.
— Мутотень какая-то.
— Ну, это я, значит, неправильно объясняю, — поворачивается к иллюминатору. — Но тогда очень живо мне это в душу запало.
— И ты остался?! тут уж и я бросаю карты. — Променять свободу на бредовый сон? Брешешь!
Снова он ко мне, глаза в глаза.
— А что свобода? Со Христом, — говорит, — я и в тюрьме свободен, а без Него и на воле тюрьма.
— Ну-ну! — усмехаюсь я, а про себя завидую. Все-таки что-то настоящее здесь чувствуется...
Страсть как завидую! И не сплю следующей ночью, и гляжу, проницая темноту, на черный силуэт этого чудика. А он тоже не спит. Повернулся ко мне спиной, бормочет что-то себе под нос. И крестится, крестится...
Эх, сюда бы хоть одного комарика! Хоть какая живность... Пусть бы гудел себе всю ночь... Пусть бы кусал... Эх!
— Локи! Локи! Локи!
Кис, Содом и Гришка водят хоровод вокруг меня. Они срывают с себя ошметки плоти, раскрывая извивающиеся стальные скелеты. Глаза-диоды пылают красным светом. Они зовут, выкрикивая мое имя. Если отзовусь — превращусь в андроида. Мои руки сжимают рот. Только бы ничего не сказать. Только бы... Челюсти против воли раскрываются.
Просыпаюсь в поту...
Сегодня у нас событие — к Гришке пришел священник. Оказывается, можно вызвать себе попа, иногда они облетают астероидные тюрьмы.
Интересный такой. Борода у него. Рыжая. Крест на груди. Одежда черная до пола, вроде халата. Долго они с Гришей шепчутся, я не подслушиваю, смотрю на звезды в иллюминаторе. Гриша тоже звезды любит. Говорит, мол, это — икона величия Божия.
Священник встает, Гришка кланяется и складывает ладони лодочкой. Сам так и светится. Конечно, ведь это настоящее. Эх, вот бы и мне... Постой-ка... А почему нет? Я вскакиваю:
Отец!
-Да?
И тут в голове стреляет: "Вот же "кукушка" — поп! Точно! Кому еще арестанты все выложат?" Застываю на полушаге.
— Я... ну... можно вас потом... как- нибудь вызвать?
Бородач пожимает плечами:
— Направьте запрос на имя начальника. Во время следующего облета вас посетят — я, или кто-то другой.
— Спасибо.
— Не за что.
Дверь отходит в сторону, выпуская священника в коридор. На душе коричневой накипью оседает досада. Откуда она взялась?
— Ну что ты лыбишься? Чего тебе твой поп наговорил?
— Он знает.
— Что знает?
— Что я не убивал.
У меня челюсть так и отпала. А этот сидит "по-турецки" и сияет как солнышко.
— Оговорили меня, Локи. Вот и сел я. А к нему на исповедь настоящий убийца приходил.
— И что теперь?
— Ничего. Так и буду сидеть.
— То есть как? А поп разве не донес?
— Да ты что? Тайна исповеди! Ему нельзя. Но меня и то греет, что хоть кто-то знает, что я не убивал. И матери он моей написал анонимно. Здорово-то как! Слава Те, Господи!
— Эй, а как же сон тот? Это что, просто так? Ни с того, ни с сего?
— Да нет, Локи. Есть мне за что сидеть. Другие грехи.
— Какие еще?
— Ну... — запнулся. Глаза опустил, улыбка слезла. — Как-то залетела от меня... подруга одна. А я ей — твои проблемы, пошла вон. Испугался, в общем. Думал: что жизнь осложнять? Может, это и не мой ребенок. А она вот... с моста и — все. Нашли через несколько дней... — опять в стену смотрит, — Мне во сне том... она-то и показывала лист... с моей жизнью.
Тишина. Звездные россыпи за иллюминатором. Гришка на прогулке. Неспокойно. Что-то зреет внутри, как нарыв. Вот-вот прорвется той тайной, что не дает мне покоя уже два года.
И вдруг — словно вспышка в мозгу. Разве Киса не стали чаше бить током, едва он мне свою методу рассказал? Разве не повысят срок Содому за то, что я спровоцировал его нападение? Разве не разговорил я только что Гришку на новую статью?
Я чувствую, как пальцы немеют. В висках стучит молот.
Не может быть! Нет!
Но разве не станет "кукушка" достовернее, если будет считать себя настоящим человеком?
Голова кругом. А может, все-таки совпадение? Может, вообще никаких "кукушек" нет, а Кис все выдумал?
Зубы впиваются в указательный палец. Боль! Сильнее! Красные вмятины на месте укуса. Нет, не может быть так просто. Они должны были это предусмотреть. Все физически ощущения. Как же быть?
Постой-ка! Что там Гришка про молитву бормотал? Если как следует, то почуешь отклик. Только живой человек почувствует Бога. Железяка-то — нет.
Я сползаю с койки на пол. Меня трясет. Падаю на колени. Взгляд мечется по стене. Вот он — крестик! По лбу стекает холодная капля. Уж я буду как следует! Если я настоящий... Как же начать? Как это делается?...
Вдох — глубокий, судорожный.
— Господи! Если я есть, ответь мне...