А правда ли, что молодость — особый возраст?

Не в психологическом, конечно, отношении (это-то как раз понятно), а в социальном и культурном; в плане производства культурных смыслов.

Еще десятка полтора лет назад вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову задавать такой вопрос: казалось общепринятым и очевидным, что у молодых своя, особенная, миссия в жизни. Что они по определению — бунтари, ниспровергатели авторитетов, противники всего косного и стереотипного, а молодость — синоним творчества и прогресса. Не везет в нашей культуре мифам и стереотипам: быть опровергнутым оказалось суждено и этому (а владел он, изобретенный в эпоху романтизма, европейскими умами примерно с конца XIX столетия и особенно преуспел в ХХ-м).

С нынешней молодежью, оказывается, все не так просто.

Что-то не хочет она по-настоящему бунтовать и сопротивляться. Бунтари среди молодых, конечно, есть.

Но, во-первых, не похоже, что они в большинстве.

А во-вторых, что и того интересней, опираются они при этом в основном на идейное наследие шестидесятых годов прошлого века, на то, что было актуально в пору молодости их бабушек и дедушек! Что-то не популярно у них нынче оспаривать мир взрослых с его обычаями и условностями как таковой. Молодежная культура расцветает, казалось бы, бурно, как никогда, но существует она в виде множества субкультур, преходящих, текучих, не сводимых, кажется, ни к какому общему знаменателю и мало озабоченных диалогом с Большой Культурой. Некоторые (взрослые) исследователи даже считают, будто все, что сегодня существует под именем «субкультур», такого названия вовсе не заслуживает.

Потому что-де субкультура — это прежде всего стратегия, идеология, четкая жизненная программа.

А этого-то как раз и нет! По крайней мере, в большинстве случаев. Молодые если чего и хотят, то разве того, чтобы их оставили в покое. Что означают эти перемены, да и перемены ли это?

Как к этому следует относиться?

Действительно ли молодость приобретает новые значения и изменит ли это облик культуры?

В этом мы и пытаемся сегодня разобраться.

Алексис Берелович

 

1968-й

Французский социолог, профессор университета «Париж-4» Алексис Берелович рассказывает нашему корреспонденту И. Прусс о знаменитом молодежном «бунте» 1968-го года и делится впечатлениями о российской молодежи тех лет и наших дней.

— Движение 68-го года в Европе до сих пор, хотя прошло несколько десятилетий, остается довольно загадочным; ясно только, что ничего подобного не было ни прежде, ни потом. Не случайно говорят о «событиях» 1968-го года — за неимением более точного определения.

Вряд ли 68-й можно назвать революцией. Его нельзя объяснить с позиций марксизма, потому что там не было внятной классовой подоплеки. Это не было восстание угнетенных и эксплуатируемых масс: главными участниками и «мотором» событий были студенты. В те времена, в отличие от нынешних, примерно 90% студенчества были выходцами из состоятельных и очень состоятельных семей и только процентов десять -представители бедных слоев, которым государство выдавало стипендии на учебу.

Потому и укрощали бунтовщиков осторожно, более всего опасаясь крови: бунтовщиками были дети тех, кто принимал решения и отдавал приказы. Это не были и беспорядки на этнической почве, они возникнут позже. Короче говоря, нет такой теории, такой модели, такой привычной объяснительной схемы, которые могли бы удовлетворительно объяснить события того времени.

— Может, это было восстание молодых против мира взрослых?

— Нет, выступали студенты, а не просто молодежь. Рабочей молодежи среди бунтующих не было. И даже потом, когда к ним присоединились профсоюзы, это не были совместные выступления; одновременные — но не совместные. Самый крупный профсоюз Франции вообще не подпускал студентов к «своим» заводам на пушечный выстрел. Часть студентов как раз хотела «брататься» с рабочим классом под влиянием смутных марксистских представлений — но те на серьезный контакт не пошли.

Провокационный антипрезидентский плакат «Де Голль — это Гитлер»

С самого начала все ощущали эту странность, непривычность происходящего. Государственные деятели были в растерянности и распоряжение полиции утихомирить студентов пришло довольно поздно.

— А студенты вели себя очень бурно?

— Конечно: они строили баррикады, кидали в полицейских камнями, бутылками с зажигательной смесью. Но, в общем-то, ни с той, ни с другой стороны насилия с тяжелыми последствиями практически не было.

1968-й год стал началом конца коммунистической партии Франции: она потеряла свое главенствующее положение среди левых партий. Коммунисты, которые обычно стремились использовать любое общественное движение, на этот раз совершенно устранились от участия в событиях. Они испугались: какие-то еще вчера никому не известные лидеры, анархическая стихийность, неуправляемость... Но студенты явно пользовались поддержкой населения страны, и молчание коммунистического руководства в конце концов дорого ему обошлось.

Часть студенчества все-таки считала, что они делают революцию. Респектабельные левые партии думали, как бы это можно было использовать в собственных целях, но осторожно. Наконец, государственные деятели и просто взрослые обыватели хотели, чтобы все это как можно скорее и по мере возможности без насилия утихомирить.

— Так что это было за движение? Чем питалось?Какой идеологией?

— Она была смутной, расплывчатой, разумеется, окрашенной в радикально левые тона. Но все это весьма не отчетливо: такой ощутимый привкус марксизма, не более. Были очень ощутимы анархические настроения — но не политического анархизма, — Бакунин и прочее, — а просто общая культурная установка. Внятных политических лозунгов у студентов, пожалуй, вообще не было, если не говорить о маленьких группках левых экстремистов: троцкисты, маоисты — они стремились дать движению свою направленность, но были слишком малочисленны, чтобы определять общее настроение. Хотя была некоторая ориентация на сильно мифологизированную Кубу, на мифический образ Китая. Пожалуй, наибольшей популярностью среди студентов пользовался в те времена Маркузе. Были еще ситуационисты; их идея — жизнь есть форма игры. В самом деле, игровое начало в событиях 68-го года было очень сильным.

— В чем же смысл такого невнятного, но бурного движения?Оно ведь не могло возникнуть на пустом месте — тем более, что примерно то же самое происходило в Италии, в Германии...

— Я думаю, и по содержанию, и по результатам это, прежде всего, общецивилизационное движение. Были, разумеется, и политические результаты, некоторое расширение политических свобод. Всеобщая забастовка, возникшая на волне студенческого бунта, дала немалые экономические результаты — существенное повышение минимальной зарплаты и т.д. Но явно не это главное.

В 50-е годы страна, как и вся Европа, жила бедно; 60-е — первые после войны не такие уж скудные. У молодых возникали новые желания, новое ощущение собственной значимости — это же первое поколение благополучных, любимых, сытых детей. Они хотели наслаждаться жизнью, причем сейчас, немедленно (струя гедонизма очень чувствовалась), хотели свободы от опеки взрослых, прав. Значимость молодых действительно стала возрастать, по крайней мере, как потребителей — производство товаров, торговля уже тогда поворачивалась к молодежи, молодежный стиль вошел в моду.

А система отношений в семьях, школах, университетах осталась прежней: жесткой, малоподвижной, с непререкаемым авторитетом отца, учителя, профессора, с тщательно сохраняемой дистанцией между взрослыми и детьми, даже когда они перестают быть детьми. Взрослые упорно воспроизводили прежние стереотипы отношений.

Прежняя главная цель каждого молодого человека — достойно и наилучшим образом войти в общество взрослых — больше не соблазняла молодых. Ценности и ориентиры, прежде незыблемые, перестали казаться таковыми. Тогда в общественных науках пошло в ход выражение: «бриколаж» — в буквальном переводе «поделка»: я сам выстраиваю свою систему ценностей из самого разного подручного материала, и меня нисколько не смущает, если один кусочек не подходит к другому, одно противоречит другому (так у вас сегодня никого не смущает, когда человек немножко православный, немножко верит в экстрасенсов и Бермудский треугольник) Большинство студентов объединяло стремление сделать общество более справедливым, солидарным, дружественным. Они хотели этого не в «светлом будущем», а немедленно, здесь и сейчас. Самые популярные лозунги того времени: «Будьте реалистами, — требуйте невозможного» и «Изменяйте жизнь».

В 1968 во всех французских школах старшеклассники и во всех университетах студенты заседали днями и ночами и вырабатывали какие-то требования; из главных — сломать сложившуюся педагогическую систему, которая была, конечно, довольно жесткая. Один интеллектуальный провокатор того времени выступил с идеей, что студент ничем не уступает профессору, он может и должен учиться сам, ему нужна для этого чисто техническая помощь. Эти идеи пользовались огромной популярностью. И действительно, такие группы самообучения возникли в университетах.

— И сохранились до сих пор?

— Нет, конечно, из этого ничего не вышло. Но сегодня университетский профессор совсем не тот, что был до 68-го года, изменения колоссальные в общении со студентами, в отношении к ним. Наконец, просто в одежде: каждый сам решает, носить или не носить галстук, может ходить в джинсах и так далее.

Студенты чувствовали себя взрослыми, но экономически были зависимы от родителей, от государства — от взрослых. Отсюда одно из требований студентов, чтобы им платили заработную плату в годы учебы: мы заняты общественно полезным трудом и нам положена зарплата, как и всем остальным, не пособие, не стипендия, а именно зарплата.

— Возможно, в несколько окостеневшем обществе была затруднена вертикальная мобильность, и молодые люди заботились о своем будущем, боялись остаться безработными?

— Ну что вы, тогда ничего такого не было. Это сейчас во Франции 10% безработных, а тогда — экономический подъем, поколение беби-бума, послевоенного всплеска рождаемости, только-только выходило в жизнь, им совершенно нечего было опасаться. Нет, их волновало другое: если говорить высокопарно — общечеловеческие идеалы.

Знаете, во время событий 68-го года обстановка на улицах городов напоминала обстановку у вас в 1988 году: незнакомые люди подходили друг к другу, узнавали последние новости, вокруг транзисторов прямо на улице собирались группы незнакомых людей. Телевидение тогда не играло такой роли, как сегодня, гораздо важнее было радио — только что появились миниатюрные транзисторы. Радиожурналисты вели репортажи с места событий, а вся страна их слушала; выступали видные общественные деятели, их слова обсуждались на каждом углу. Эта обстановка, полная дружелюбия, открытости, породила у молодых надежду на осуществление утопии, в которой все так всегда и будет. Склонность к утопиям вообще сильна была в 68-м году, в них верили и хотели реализовать их тут же, немедленно.

А знаете, с чего вообще все началось? С того, что мальчики хотели приходить в гости к девушкам-однокурсницам, живущим в общежитии, но их туда не пускали...

Это был новый университет, построенный по принципу американских кампусов. Вообще-то обычно французские студенты жили дома, общежитий почти не было. Но в то время стала популярна американская система, когда университет становится центром особого поселка, кампуса, где студенты жили обособленно, практически без всяких связей с городом, на окраине которого располагался кампус. Соблазнительна была, прежде всего, возможность жить от дельно от родителей, в окружении сверстников. Вот у нас и попробовали осуществить эту идею, но если в американском кампусе всегда можно было весело провести время, то в нашем — только умереть от скуки: общежитие, университет, столовые, библиотеки — и все. Кампусы у нас так и не прижилась. Это совсем не французская идея — порвать все человеческие, социальные, общественные связи и жить в полной изоляции от большого общества. Но именно так жили студенты нового университета, и эта среда оказалась довольно взрывоопасной.

— А почему, как вы говорите, общество поддержало студентов — балованных маменькиных сынков, которые хотели неведомо чего?

— Почему неведомо? Некоторое окостенение жизненного уклада было несомненным, а сам уклад настолько традиционным далеко не в лучшем смысле этого слова, что нынешняя молодежь с трудом себе это представляет сегодня. Кто сегодня поверит, что еще в 60-е были запрещены аборты, разводы — сильно затруднены. В Италии и то, и другое было просто запрещено. Именно в 60-е годы происходит слом традиционной жизни, и 68-й был ярким его проявлением. Религия перестает играть свою традиционную роль в определении всех сторон жизни. В 68-м громко заявили о своих правах женщины, во Франции было движение под лозунгом «Мы вправе сами распоряжаться своим телом» — за разрешение абортов. Иными словами, общество было за обновление всего уклада жизни, а впереди оказалась наиболее чувствительная его часть — молодежь.

Огромные перемены начинались тогда в самой студенческой жизни, в организации университетов — только начинались, но уже ощущались. Высшее образование из элитарного превращалось в достаточно массовое; университеты укрупнялись, разрастались, их приходилось делить. В Париже была прежде одна Сорбонна, после событий 68-го года ее решили разделить на несколько независимых университетов (мне кажется, неплохо было бы проделать такую же операцию с вашим МГУ, это просто монстр какой-то, такая махина не может быть управляемой). Среди студентов появились представители «среднего- среднего» класса, для которых вопрос о стипендии был вполне актуален. Старая система преподавания и организации начала просто трещать по швам.

— И изменилась, благодаря бунту поколения 68-го года. То есть она бы все равно, наверное, изменилась, но не так быстро и не так радикально. Наши бунтовщики могут чувствовать себя победителями. Чувствуют?

— Нет, что вы, наоборот! При всей расплывчатости их политических ориентаций они определенно выступали против современного им политического режима и конкретно против де Голля. В том же 1968 году де Голль все перевернул: мобилизовал молчаливое большинство и провел всеобщие выборы, на которых победил с грандиозным успехом. На выборах (которых студенты не хотели) большинство французов осталось голлистами, они были напуганы беспорядками. Конечно, участники движения расценили это как сокрушительное поражение.

— И что?

— Да ничего особенного, тем более, что на самом деле поражение не было полным даже в политике. Маленькие политические группы и партии, вроде троцкистов, остались, они до сих пор пользуются некоторым, правда, ограниченным влиянием и все в совокупности набирают на выборах больше голосов, чем некогда почти всесильная коммунистическая партия. А тогда часть молодых попробовала реализовывать свои утопии в жизни. Одни бросали города, покупали дом где-нибудь в глуши, селились там целой группой, покупали овец и становились пастухами — возврат к истокам, к чистой непритязательной естественной жизни на лоне природы. Другие делали то же самое, но, оставаясь в черте города, покупали дом, заселялись в него группой и жили своего рода коммуной, в которой жены, мужья, дети общие, и деньги общие, и все остальное. Такие коммуны оказывались недолговечными, самое большое — на несколько лет.

— Коммуны хиппи?

— Не вполне: там не было идеологии «детей цветов», далеко не всегда были наркотики и так далее. Движение хиппи началось в мире раньше 68-го года, но оно не было особо популярным во Франции.

Политические радикалы проповедовали насилие, чтобы вызвать власть на ответное насилие, которое покажет всем бесчеловечную суть режима и «мобилизует широкие народные массы». Но во Франции, в отличие от Италии и Германии, они остановились на грани терроризма. Сартр, тогда примкнувший к маоистам, сам распространял на улицах запрещенные газеты с призывом к свержению власти; его вполне могли за это арестовать, чего он и добивался. Но де Голль сказал: «Вольтеров не сажают», и приказал его не трогать, так что провокация не удалась.

— Почему одни и те же идеи одновременно овладели молодежью всей Европы? Были какие-то связи между студенчеством разных стран?

— Тогда никаких особых связей не было. Это сейчас студенты на каникулах разъезжают по всей Европе, если нет денег — автостопом, общаются по интернету, год могут учиться в одной стране, год — в другой. А в 60-е годы о том, чтобы на какое-то время поехать учиться в Америку, молодые люди не могли и мечтать.

— Как же объяснить это движение идей поверх всяких границ? Неужели международный заговор европейского студенчества?!

— Нет, никаких заговоров, конечно, не было. Просто европейская культура более или менее едина, и одна на всех была война, и послевоенная бедность, и экономический рост, ну и так далее. Различия все равно сохраняются — например, в степени склонности молодежи к экстремизму, терроризму и так далее, но все-таки это разные варианты одного и того же.

Молодежная мода — своего рода культурный знак взрослому обществу: мы не такие, как вы — была международной. Стали носить джинсы, которые, несомненно, были американскими, где бы их ни сшили. Во Франции никогда особо Америку не любили, но за движением американской молодежи против войны во Вьетнаме французские молодые люди, как и все молодые европейцы, следили очень внимательно. Мощное массовое движение — значит, можно и так, раз правительство огромной богатой страны, сверхдержавы, могут переломить такие, как мы — и мы тоже сможем...

А дальше, после 68-го года, началось самое главное — активные человеческие контакты. Молодежь стала много ездить туда-сюда, обмениваться идеями. Даже между террористами Германии и Италии были связи, и во Франции этого не было не потому, что ее объезжали стороной, а просто — не прижилось, чуждо это французской традиции. В Германии и Италии молодежь хотела радикально порвать с прошлым опытом фашизма, с миром, который его породил.

— Тогда еще интереснее становится другое: почему у нас ничего этого и не было, и нет до сих пор? В СССР и в России многочисленное студенчество. Молодые люди собраны в одном месте и заняты, можно сказать, профессиональной работой с идеями. Более того, с общественными идеями: прежде во всех вузах страны все поголовно учили и сдавали историю партии и историю философии. Какими бы они ни были, это все- таки идеи. В научном коммунизме молодым людям преподносится полное вранье? Ваши французские студенты, наверное, взбунтовались бы уже ровно на этом месте — нашим это будто все равно. Молодых людей обирают при поступлении в вуз, обманом или насильно забирают в армию, убивают на афганской или чеченских войнах, избивают, унижают в армии — и ничего! Ведь это не только у вас все начиналось со студентов, в европейских странах социализма было то же самое: студенты начинали сопротивление в Польше, в Чехословакии — а у нас нет. Почему?

— Однозначного ответа нет, хотя над этим многие ломают голову. Мне кажется, теперь у вас принято недооценивать влияние сталинизма на всю последующую историю страны. Перед революцией 1917 года гражданское движение было слабее, чем в Европе, и у него было меньше опыта — но что-то такое начиналось. Все это было уничтожено под корень. Сталинский режим не допускал не только политической, но вообще никакой самоорганизации, самодеятельности вокруг любой идеи, будь это краеведение или собирание марок. Были официально дозволенные книголюбы и киноманы, но и те под бдительным контролем. Связи между людьми обрывались, всякая группа, возникшая сама по себе, казалась подозрительной, всякая готовность к коллективному действию, не санкционированному властью, немедленно пресекалась.

Так любое коллективное действие стало означать или сотрудничество с властью, или огромную опасность; в ответ — уход, уклонение от навязываемого и проникнутого идеологией коллективизма. И это сохранилось до сих пор. Если, конечно, не говорить о диссидентах — но диссидентство никогда не было и не могло быть массовым движением.

Казалось, в перестройку что-то такое снова начинается, но нет — оборвалось, пошло назад. Возродилось всеобщее убеждение, что политика — грязное дело и заниматься ею недостойно. Я и во времена перестройки слышал это от лучших представителей «Демократической России»: сейчас мы вынуждены заниматься политикой, больше некому, но как только появится возможность, мы из нее уйдем, не хотим быть в это втянутыми на всю жизнь. Как можно с такими настроениями строить какое-то гражданское, общественное движение?!

И раньше, даже в самые людоедские времена, сохранялись какие-то неформальные связи. Но действовали они в ограниченном пространстве. Были связи корпоративные, преподаватель вуза мог облегчить поступление сыну другого преподавателя — но отступал, если того увольняли с работы. И сейчас то же самое: каждый ищет индивидуальный выход из общей проблемной ситуации. Вот, вы вспомнили войну в Чечне, дедовщину в армии... Гораздо менее острые проблемы во Франции решаются совершенно иначе. Например, недавно работодателям разрешили увольнять молодых сотрудников без всяких объяснений и выходных пособий не на протяжении полугода, как это было раньше, а в течение двух лет. Побуждения были, кажется, самые лучшие, самые либеральные: у нас безработица, надо сделать рынок труда подвижным, дать шанс большему числу молодых людей. Но те восприняли такое нововведение в штыки: два года вместо шести месяцев жить в напряжении, не зная, будет ли у тебя работа завтра, не окажешься ли ты на улице. И — массовое движение, забастовки, молодежь на улицах с лозунгами.

А у вас каждый выпутывается, как может, и не протестуют, а откупаются — от Чечни, от службы в армии. Я знаю замечательных студентов, совсем не ориентированных на большие деньги; они занимаются Средневековьем, например, хотя известно, что это занятие никогда не принесет большого дохода. Их система ценностей унаследована от лучшей части советской интеллигенции: я отвечаю за себя, я должен держать себя достойно, никого не затоптать, не доносить. Но они, которые могли бы стать дрожжами каких-то гражданских движений, именно в силу своих убеждений никогда не будут этим заниматься: они заранее уверены, что это — дело грязное.

После протестных времен конца 80 — начала 90-х возвращается старая поговорка: «Головой стену не прошибешь». Распространяется, как мне кажется, чувство безысходности. И по- прежнему сообщество каждого — люди, которых он знает лично: одноклассники, однокурсники, коллеги. Воображаемые сообщества, такие, как рабочие вообще или вообще студенты, здесь не воспринимаются; но тогда коллективное действие в принципе невозможно. У первой войны в Чечне здесь не было сторонников (со второй было сложнее) — но не было и никакого коллективного ей сопротивления.

— Но в семидесятые была форма коллективного ухода, уклонения: хиппи, панки и прочие молодежные субкультуры создали свои сообщества, в которых можно было существовать, почти не соприкасаясь с большим обществом. Можно было путешествовать автостопом, находить в любом городе незнакомых «своих» и к ним «вписаться», то есть переночевать и даже пожить какое-то время, были свои «тусовки», свои большие «слеты». Почему это кончилось, так и не оставив после себя привычки к коллективным действиям, о которой вы говорите?

— Я думаю, прежде всего потому, что такая жизнь была паразитической — я никого не обвиняю, я констатирую факт: они жили на деньги родителей, они экономически зависели от взрослого общества, от которого «уходили», они ничего не создавали. Полагаю, такое существование не может быть долговечным.

Ольга Балла

 

Молодость: завершенный проект

Между мирами

Только не надо думать, будто в традиционных обществах на молодежь не обращали внимания. Насчет идилличных отношений между поколениями тоже не стоит заблуждаться. Общества, якобы не знавшие расхождений в культурных сценариях поколений, а значит — их конфликта, молодых боялись как огня: как стихийного разрушительного начала. Молодые, с их избытком не вполне обузданных сил, всегда принадлежали переходной и потому опасной области между природой и культурой, — им не зря приписывалась связь с темными силами. Другой вопрос, что с этим умели справляться.

Во-первых, молодым — физически зрелым, но не вполне еще «окультуренным» людям часто отводили для обитания особое пространство — вне поселения: у реки, в лесу, в амбарах... — на той грани «природного» и «культурного» миров, которое и чувствовалось их «естественным» местом.

Во-вторых, их природной разрушительной энергии давался выход в хорошо регламентированных ритуальных формах. Во время праздников молодым предписывалось бесчинствовать. В русских деревнях так бывало еще во второй половине ХХ века.

В известные дни (но только тогда) можно и должно было воровать у соседей телеги, лодки, сани, разбирать и раскидывать заборы, ворота и калитки, забрасывать на крышу домов лестницы и колеса... Нормальное нарушение границ ради их подтверждения: не нарушишь — не прочувствуешь, где они проходят. Затем следовал обряд перехода во взрослое состояние — инициация.

Пройдя ее, молодой человек покидал пограничье между природой и культурой и считался «окультуренным» окончательно: получал статус взрослого и полностью ответственного члена общества. Игры прекращались — бывшие молодые спокойно вписывались в границы, которые недавно сами и нарушали.

Когда же, с переходом к индустриальной цивилизации, ритуальные практики традиционных культур в западных обществах стали распадаться — та же участь постигла и ритуалы, призванные преодолевать юношеский витальный избыток. Границы между молодыми и взрослыми, в традиционных культурах несомненные, стерлись — и молодые начали включаться в жизнь социума без всякого перехода. Но разве такое возможно?

Компенсаторных механизмов, позволяющих изживать молодую деструктивность приемлемыми (и, что важно — традиционными, то есть осмысленными!) способами, больше не было. А потребность ее изживать никуда не делась, как и нужда во внятном ее оправдании. Культурные трансформации Модерна не в последнюю очередь объясняются вторжением в историю, в культурные процессы молодых людей — несопоставимым по масштабам со всем, что было ранее.

Истребители змей: изобретение молодости

Реформаторы, правда, делали ставку на молодых всегда: даже в обществах, которые мы сейчас с полным основанием называем «традиционными». Так было в Европе во времена Реформации — эпохи масштабной жажды обновлений: Лютер сознательно ориентировался на молодых. Наш Петр Алексеевич, задумав переворотить русскую историю, тоже окружал себя молодыми, справедливо полагаясь на отсутствие у них косности и привязанности к обреченному на погибель старому (тогда как его осторожный батюшка Алексей Михайлович опирался больше на пожилых). Самого Ивана Васильевича Грозного, которого при всех его экстравагантностях назвать противником традиционализма язык как-то не поворачивается, — и того окружали молодые люди.

Фото Ирвинга Пенна. «Семья»

И все же: с тем, что началось в эпоху Модерна, резко усилилось к началу ХХ века и продолжалось до его последних десятилетий — это не идет ни в какое сравнение.

Изменился культурный статус молодых. Сама оценка молодости как особого человеческого состояния. Из просто возраста, при всех его радостях не вполне совершенного, через который каждый вынужден пройти, чтобы стать полноценным взрослым — молодость превратилась в то, что Филипп Арьес называл «привилегированным» возрастом западных культур. Самым главным их возрастом — и, без сомнения, самым полноценным. Молодость, бывшая все века лишь психофизиологическим состоянием — стала культурной позицией. Как таковую, ее отныне мог (а вскорости стал и должен) занимать не только физически молодой человек, но всякий, кто претендовал на сколько-нибудь интересное, нетривиальное, «прогрессивное» культурное участие.

Молодость с ее обилием сил, свежестью взгляда на вещи, готовностью вмешиваться в сложившиеся связи и отношения и менять их без особого душевного трепета, устремленностью в будущее — оказалась в полной мере востребована (и крайне идеализирована) в обществах, ориентированных на «прогресс»: постоянное преодоление каждого из своих достигнутых состояний. В обществах, считавших главным своим временем — будущее, главными ценностями — новизну и движение, главным делом — освобождение от старого и творчество.

Все это прекрасно видели чуткие люди эпохи — как бы они это ни оценивали. Кто-то ворчал и возмущался, кто-то возлагал на происходящее самые серьезные надежды.

Молодые бунтари одержали такую победу, которая не изгладится из культурной памяти еще очень долго: завоевали (укоренили в умах такую интуицию) для западных людей право не соответствовать, в пределе, ничему предписанному. Расшатали связи между «знаками» и «означаемыми». 

Состав надеющихся был сам по себе крайне разнообразен (что лишь подтверждает актуальность культурного запроса на молодость) — от русских революционеров до Фридриха Ницше, которым на рубеже веков зачитывались отнюдь не только философы и интеллектуалы.

Ницше видел в молодости лекарство от омертвения западной культуры, верный путь к освобождению от гнета лживых традиций и прошлого вообще. «И в этом-то, — писал он, — я усматриваю миссию того юношества, того первого поколения борцов и истребителей змей, которое идет в авангарде более счастливого и более прекрасного образования и человечности... Это юное поколение ...имеет гораздо больше прав говорить о своем более крепком здоровье и более естественной природе, чем . поколения образованных «мужей» и «старцев» современности. Миссия же его заключается в том, чтобы подорвать веру в понятия, которые господствуют теперь относительно «здоровья» и «образования» и возбудить ненависть к этим чудовищным понятиям- ублюдкам; и наивернейшим показателем более прочного здоровья этой молодежи должно служить именно то, что она для обоснования истинной своей сущности не находит подходящего понятия или партийного термина в обращающейся в современной публике монете слов или понятий, а только в каждую удачную минуту своей жизни сознает в себе действие живущей в ней боевой отборочной и рассасывающей силы и всегда повышенного чувства жизни».

Что верно, то верно: в эпохи слома устоявшихся структур — уж не в компенсацию ли за грядущие разрушения? — повышается, видимо, «витальный градус» жизни, общее ее напряжение. Тут и пригождаются молодые, которым такое чувство жизни обыкновенно и свойственно.

И всплеск хулиганства в городах, и взрывы революционного насилия, изменившего облик европейских (и не только) обществ, и интенсивное становление авангардных форм в искусстве — все это, помимо прочего, следствия вторжения молодых в культуру, в историю и «просто» в повседневную жизнь — для которой, спустя всего каких-то полстолетия, они начнут изобретать и собственные формы.

ХХ век стал веком молодости и молодежного активизма. Недаром именно тоталитарные общества этого столетия изобрели «молодежную политику» как особую форму государственного действия — как способ овладения самым ценным капиталом эпохи «прогресса». Недаром именно молодые стали топливом и величайших переворотов, и крупнейших катастроф ХХ века — и авторами самых выдающихся его культурных прорывов.

Парад различий

Вторая половина столетия запомнилась современникам как время редкостного разнообразия молодежных субкультур. С 1950-х стали возникать молодежные суб- и контркультуры как особое явление. Началось активное ощупывание (и интенсивное конструирование) поля различий. Это так изменило культурный ландшафт, что иные исследователи находят основания говорить о настоящей «антропологической революции». А всего-то, казалось бы, и произошло, что молодые (от, примерно, 15 до 25, максимум до 30 лет) люди стали объединяться в группы на основе некоторых особенностей оформления своей внешности и проведения свободного времени.

Никогда раньше подобных символических реальностей не было. Было и хулиганство на грани криминала, и протестные настроения и действия, и искреннее стремление делать историю, перехватывая инициативу у старших. Но до субкультур додумались, дочувствовались только теперь: молодежь стала изобретать собственные языки, чтобы говорить о жизни.

Неважно, что первопроходцы «субкультурной» эпохи — битники, рокеры, тедди бойз, они же стиляги, моды... — давно исчезли с культурного горизонта как у себя на исторических родинах, так и у нас, где все это с той или иной (обычно невысокой) степенью аутентичности перенималось. Важно, что они, кажется, раз и навсегда задали представление о том, что такое «субкультура» и зачем она нужна.

Их различия, прежде всего, имели смысл ценностной позиции. Память об этом осталась и после того, как благополучно забылось, чем отличались битники от рокеров или моды от тедди боев. Отличительные признаки могли быть какими угодно, неизменным оставалось одно: они маркировали протестное мировоззрение. Отказ соглашаться с правилами игры, предлагаемыми «взрослым» обществом. Упрек «взрослому» обществу в лживости и неподлинности. Субкультурные условности (а они были там еще похлеще, чем в мэйнстриме!) хитрым образом означали волю к отказу от всяких условностей.

Шло накопление разнообразия, освоение его потенциала — и в 1960-х случился прорыв: культурная революция, революция означающих (недаром структуралистские концепции с их вниманием к отношениям между знаками и вещами возникли в это время и в глубоком родстве с молодежным протестом).

Прорыв: право на несоответствие*

*За эту формулировку автор благодарит Елену Кассель.

После такой подготовки «новые левые» 60-х уже со спокойной совестью могли говорить о молодежи как о новом революционном классе, «пролетариате общества потребления». Молодежные движения, достигшие пика в 1968-м и затем пошедшие на спад — высший и, видимо, последний этап «молодежной революции» — одного из ярчайших выражений Модерна.

Принято считать, будто бунтари 60-х потерпели поражение. Не добившись торжества своих идеалов, побунтовали и перестали, а участники их в основной своей массе благополучно влились в мэйнстрим.

Но кое в чем — может быть, в главном — они одержали такую победу, которая не изгладится из культурной памяти еще очень долго: завоевали (укоренили в умах такую интуицию) для западных людей право не соответствовать, в пределе, ничему предписанному. Расшатали связи между «знаками» и «означаемыми», которые до тех пор, несмотря на все перевороты ХХ века, оставались все же несомненными.

Влияние молодежных бунтов на культуру своего времени было, прежде всего, стилистическим. Произведенное ими впечатление стало, кажется, решающим шагом к тому, что «молодежность» со всей совокупностью сугубо стилистических признаков (а с нею и жизненная программа: отдельно друг от друга такие вещи не существуют) оторвалась от молодежи как таковой и сделалась всеобщим достоянием.

Отныне представители любых других возрастных категорий могут перенимать свойственные молодым модели поведения, способы одеваться, ценности и восприятие собственной жизни. «Быть молодым»: энергичным, мобильным, готовым начать «все» сначала в любой момент, наслаждаться жизнью, тянуться к экстремальным впечатлениям и разнообразию, заниматься спортом и культивировать собственное тело, носить джинсы можно (и должно) теперь хоть в семьдесят. Специфический «экзистенциальный опыт» молодости — через тиражирование, распространение соответствующих моделей поведения — превращается — о, удивление! — в (якобы) универсальный. В предписание для всех. (Такие, не менее неотъемлемые, черты молодости, как, допустим, незрелость и эгоцентризм или иллюзия безграничного запаса времени впереди — почему-то при этом не удостоились культурно значимой рефлексии. Надо полагать, это у нас еще впереди).

Но, значит, и молодые получили право не быть молодыми. Строить свою жизнь, относиться к обществу не так, как это предписывают им стереотипы Модерна. Осваивать и другие занятия, кроме противоречия, критики и протеста. Они теперь свободны.

Тут и начался закат Великой Молодежной Революции Нового времени. Тем более, что и в «прогрессе» западные общества к 1970-м — а чем дальше, тем больше — стали разочаровываться.

После прогресса

И что происходит с молодостью после прогресса? Похоже, она — с таким энтузиазмом открытая чуть более века назад — начинает исчезать. Специфически «молодежная» смысловая ниша размывается.

Никуда не делись ни молодая агрессивность, ни жажда выделиться, ни потребность в будущем; ни вкус к новизне едва ли не ради нее самой (об этом легко догадаться хотя бы по тому, как быстро сменяются моды, которыми особенно озабочены как раз молодые — а вслед за ними и все остальные); ни молодежные группировки, как и прежде, объединяющие себя по внешним признакам и особенностям проведения свободного времени.

Но молодежи в целом, как категории, позволено перестать быть протестующей частью социума. Источником большого и принципиального «НЕТ» всему, на чем настаивает лживое общество взрослых. Проект, который ей это предписывал, сложившийся в известных нам формах в конце XIX — начале ХХ века, отработал свое и оставил по себе горький привкус. Во всяком случае, он уже не срабатывает автоматически. Не то чтобы общество перестало ощущаться как лживое (сильно сомневаюсь). Скорее всего, с этим просто примирились и стали это учитывать как одно из условий игры.

Дело, возможно, в том, что молодость исчезает как особая культурная позиция: так же, как активно изобреталась в эпоху Модерна. Во всяком случае, активно перетолковывается. Когда-то Хабермас назвал Модерн «незавершенным проектом». Так вот, молодость в ее модернистском понимании — проект, видимо, завершенный. Но сама-то молодость никуда не делась — значит, будут и другие проекты.

Ее агрессивность и избыток утратили привычное для нас оправдание и компактное, направленное оформление — но найдут и другие. Одно вероятно: молодежь, по чисто структурным причинам, уже вряд ли станет единодушно восприниматься как «исторический авангард» и «новый революционный класс», как единственный источник благотворной новизны и освобождения от проклятого прошлого. Она снова становится возрастом, как и все другие. Ему только предстоит обрести новые смыслы, соответствующие наступившему времени. (Это означает и то, что задачу интенсивной культурной работы придется взять на себя и людям других возрастов. Когда переинтерпретируется один возраст, другие не могут остаться незатронутыми). И, может быть, это еще одна — пока не замеченная как следует — антропологическая революция.

Ольга Гертман

 

Молодежная (контр)революция?

Кое-что об обобщениях

О «современной молодежи» кажется невозможным сказать что-нибудь обобщающее. Сказать, что «им» недостает социальной активности и заинтересованности в судьбах страны? (Типичный упрек). Тут же приведут в пример множество левых и правых молодежных объединений разной степени радикальности, которые только о том и думают, как бы забрать эти судьбы в свои руки и устроить по- своему. Сказать, что они вечно всем недовольны, хотя сейчас так много возможностей строить жизнь самостоятельно? Получите: современная социальная ситуация в России, пишет социолог Сергей Шмидт, будто бы «характеризуется явлением новой молодежи, уже при молодости своей заполучившей свое будущее в полном объеме и с правом полного его использования. Молодежи, социальное бытие которой определяется не привычной и ожидаемой «нехваткой» и скудностью социальных ресурсов, а наоборот — их полнотой и даже избытком. Поколение, которому не нужны красочные реликты субкультур молодежного протеста и молодежного страдания. Поколение, которое нуждается только в технологиях использования имеющегося набора ресурсов, а не в благородных практиках отказа от чего-либо или борьбы за что-либо»[1 С. Шмидт. Ювенильная лужа: Заметки о победившей в России молодежной революции // ]. И вообще мы имеем восторжествовавшую «молодежную революцию»: «буржуазную» или «консервативную», «ибо молодые люди в современной России обладают наилучшими показателями буржуазности и консерватизма среди всех «возрастных групп». Основные признаки социальной (пусть не политической, именно социальной) победы молодых... налицо»[2 Там же.]. А вместе с ней грянула и еще одна революция — «потребительская»: российская молодежь сегодня — «идеальная потребительская группа для любого стремительно растущего рынка. Это «дети», которые ... зарабатывают больше своих родителей. Быть бедным среди этих «детей» считается не то чтобы позорным, а скорее просто немодным. «Дети» не приучены откладывать деньги в банку или в банк. У них нет своих семей и детей, а значит, они освобождены от «социально-обязательных» трат и поэтому могут тратить деньги исключительно на самих себя»[3 Там же.]. Чувствуют себя эти молодые на самом деле прекрасно, и с властью уживаются чудесно, поскольку (будто бы без всяких иллюзий) прагматически используют ее в своих интересах, — а потому о каком протесте вообще речь?

В свою очередь, всегда найдется тот, кто посоветовал бы автору таких высказываний поинтересоваться, а есть ли вообще жизнь за МКАД, и вспомнить, что в провинции у молодых людей слишком часто нет возможностей прожигать жизнь хотя бы потому, что и работу найти сложно. А в ответ на это снова: а что же они не протестуют?! Почему не сопротивляются такой жизни и не стремятся ее переделать?! Западная молодежь давно бы уже, а тут!.

Молодежные субкультуры (которым во множественности не откажешь) опять же вызывают у своих (взрослых) исследователей сильные сомнения. «В современной России», — пишет социолог Елена Омельченко[4 Е. Омельченко. Субкультуры и культурные стратегии на молодежной сцене конца ХХ века: кто кого? // Неприкосновенный Запас. № 4 (36). — 2004. — С. 54.], — волей-неволей «включенной в глобальное пространство, с остатками «старых» мини-групп соседствуют имитаторы, примкнувшие, туристические экспонаты «а-ля субкультурщики», населившие пешеходные «Арбаты» столиц и больших городов. Стили смешались, и хотя некоторые ритуальные разборки сохранились (например, между скинами и рэперами), но они мало отличаются от территориальных споров молодежных группировок конца перестройки». Современные социологи склонны говорить о «смерти субкультур», об идущих им на смену «постсубкультурах»: теперь-де возникают новые молодежные «племена», отличающиеся от своих куда более определенных и энергичных предшественников «текучестью, прозрачностью границ, временным и ненадежным характером соединений»[5 Там же.].

Итак, всему этому разнообразию отказывают в подлинности, в «чистоте стиля» — а значит, в полноте подлинности — и опыту, который проживают включенные в это люди.

При всей сложности договориться до чего-то конструктивного на уровне Больших Обобщений ясно, кажется, одно: политический протест, стремление быть активной, консолидированной и автономной силой в формировании судеб социума — точно не привилегированный и не «типовой» сценарий нынешних молодых в России. Вот на Западе студенческий протест в порядке вещей и ощутимо влияет на принятие политических решений. А нашим будто бы ничего не надо.

Классика бунта

То, что молодым чужды классические протестные идеи — мягко говоря, неправда. Они как раз переживают такой расцвет, о каком в советские годы и мечтать было невозможно!

Леворадикальная литература сейчас из самых читаемых и, похоже, входит в обязательный набор чтения продвинутого молодого человека (одной из его разновидностей, но тем не менее). Кого читают и почитают? Махно и Бакунина, Кропоткина и Грамши, «Франкфуртскую школу» и сюрреалистов, Дебора, Негри, Сартра, Троцкого, Кастро, Альенде... Тонкий интеллектуал Эрих Фромм в этом ряду соседствует с известно как любившим интеллектуалов Мао Цзе-дуном, Маркс с Энгельсом мирно уживаются, с одной стороны, с националистом и «консервативным революционером» Эрнстом Юнгером, с другой — с Уильямом Берроузом и Ирвином Уэлшем[6 Это все — из списка авторов, авторитетных для молодого и популярного леворадикального писателя Алексея Цветкова. (А. Тарасов. Творчество и революция — строго по Камю: Постсоветская левая молодежь в поисках новой культуры и новой идеологии//.scepsis.ru/libra.ry/id_166.html).]. То-то изумило бы их такое соседство. «Партизанскую войну» Че Гевары, переизданную у нас четырежды за три года, расхватали стремительно — в основном молодые. Труды Маркузе, теоретика «студенческих революций» 1960-х, выйдя несколько лет назад, разошлись тут же, пришлось переиздавать. Ноама Хомского раскупают на ура — и не за то, что лингвист, а за то, что анархистский теоретик. Его коллеги Хаким-Бей («черная звезда американской контркультуры 90-х, теоретик и экстремист ... с прочным имиджем исламиста, анархиста и педофила»[7 Из аннотации к книге «Хаос и анархия».]) и субкоманданте Маркос — лидер мексиканских партизан-сапатистов и один из основателей «антиглобализма», изданные «Ультра.Культурой», тоже очень хорошо читаются. И не за красоты стиля, как легко догадаться.

С продолжением традиции «музыки бунта» тоже все в порядке. На этой ниве трудятся и имеют множество поклонников разные рок- и рэп-группы: «Запрещенные барабанщики», «Зимовье зверей», «Навь», «Зона сумерек», «Sixtynine», «Теплая трасса», «Красные пантеры», «Mental Depression», «Черный Лукич», «Адаптация», «28 панфиловцев». Ценят их, прежде всего, за социальный заряд, за протестные интонации (в отличие от опопсевшего и конформистского «официального» рока).

Знающие предмет люди находят даже основания говорить[8 А. Тарасов.], будто среди молодых в России сегодня складывается новая «революционная» субкультура, скорее даже контркультура, сопоставимая с «революционной контркультурой 60-70-х годов XIX века».

Что-то, правда, заставляет подозревать: с увлечением леворадикальной тематикой все не так просто и с чем она точно, при всех сходствах, не в родстве, так это с революционным движением второй половины позапрошлого века. Тогда все было куда серьезнее и катастрофичнее.

То, чем увлечены молодые радикалы сегодня — вещи в основном глубоко традиционные, если не сказать архаичные (их ровесники в царской России ее последних десятилетий жили современными себе идеями и платили за это в буквальном смысле слова жизнью). Протест этого рода занял свою, вполне четко очерченную нишу — в ряду прочих ниш. Он нынче, при всей как бы скандальности, нормализован (та же «Ультра.Культура», которая так и норовит издать что-нибудь подрывное и не устает напоминать своему читателю, что все, что он знает — ложь, — вполне респектабельное издательство, не производящее впечатление ни подпольного, ни бедствующего. Хорошего качества книжки издают. И «Фаланстер» — один из самых престижных книжных магазинов.)

Явно не составляя мэйнстрима, «классический» протест не представляет собой, однако, ничего ни исключительного, ни катастрофического. Хотя бы потому, что не слишком преследуется. Можно принадлежать к «новым левым», а можно и к «новым правым». Хотите в троцкисты, анархисты или экологисты? Пожалуйте. Стремитесь в русские националисты? Ради Бога. Я уж не говорю о «комсомолах» при разных партиях. Выбор превеликий. 

Это не отменяет того, что есть совершенно искренне протестующие ребята, ради того только и живущие, чтобы совершилась Революция, возвращающая общество к подлинности, справедливости и чистоте. Не хочется, чтобы это звучало цинично, но — и у них есть своя ниша.

Преодоление протеста?

Возраст, как историческая категория, создается культурными сценариями — а те не только помогают людям построить свою жизнь, но и давят на них, живых, не вписывающихся в схемы.

Может быть, сейчас — с нынешней множественностью, «текучестью» субкультур — происходит процесс высвобождения из-под гнета накопленных сценариев. Они уже хотя бы потому неустойчивы и многообразны, что входящие в них ребята так пытаются ускользнуть от того, что на предыдущем историческом этапе успело себя дискредитировать.

Почему «во всех цивилизованных странах» студенческий протест всегда — и в 1960-е, и после — бывал началом грандиозных политических сдвигов, а наши студенты, у которых с западными вроде бы масса общих «формальных» признаков, никогда не организовывались так и не оказывали такого влияния на происходящее в обществе?

Не потому ли, что массовые студенческие выступления — лишь традиция? Ее находили готовой, в нее уходили (из других, почему-либо переставших устраивать). Она, как всякая традиция, ограничивает, давит, что-то предписывает, что-то запрещает — и ей хочется сопротивляться. Она способна стать формой несвободы и неподлинности. И становится!

Это всего лишь одна традиция из многих, хуже того — уже успевшая разочаровать мыслящих людей. У нас — хотя бы в эпоху незабвенной перестройки — молодежный протест слишком явно эксплуатировался взрослыми в их целях. Люди со вкусом к независимости это запомнили, учли и решили, что больше такого делать не будут.

Нынешние молодые левые презирают тех своих предшественников, кто пошел на соглашение с Системой и, ясное дело, не добился ничего хорошего. «Предыдущее поколение левой молодежи, порожденное «перестройкой» и отчасти «постперестройкой», — пишет А. Тарасов[9 А. Тарасов.], — тяготело либо к «взрослым» левым партиям, либо к западным «интернационалам» (троцкистским и анархистским), часто существуя на их деньги и фактически втягиваясь в их полит-бюрократическую деятельность». Их предшественники, в свою очередь, тоже кого-нибудь, должно быть, презирали.

Раз прежние сценарии вызывают противодействие — идет выработка контрсценариев. Например: молодые, обжегшись на опыте ХХ века, уже не хотят быть инструментами в руках. С другой стороны, они хорошо знают, как контркультурное движение — и еще какое мощное! хиппи, например... — может стать торговым брендом и работать на отвергаемое им же общество потребления. Их уклонение от протеста — полноценная разновидность протеста. Усилие (насколько успешное и с какими результатами — отдельный вопрос) уйти от навязанного сценария, чем бы тот ни был — даже если это сценарий ухода. Это неизменно попытка обмана (внешних) ожиданий. (Вы ждете, что мы будем строить баррикады?! А мы вот пойдем в казино, то-то вы удивитесь. Вы думаете, мы пойдем на танцполах оттягиваться? А ничего подобного, мы отправимся в провинцию церкви реставрировать). Читай: вы не дождетесь протеста в привычных вам формах, к которым вы подготовлены. Тем беззащитнее вы будете. Мудрено ли, что сопротивления иной раз просто не узнают?

Обряды перехода

Для сегодняшних молодых политически выраженный протест, неотъемлемый от переступания и прочих границ (вроде, например, запрета на наркотики) — крайне важный опыт. «Ты впервые пробуешь кислоту. Впервые демонстративно уходишь с лекции, где тебе втирают про преимущества рыночной системы, и читаешь в парке Бакунина, потому что Хаким Бея трудно достать. Впервые выбриваешь виски и идешь на никем не разрешенный митинг, где метко кидаешь недопитую бутылку в милицейскую цепь и кричишь в мегафон: «Капитализм — дерьмо!» Ты уходишь из дома, чтобы жить с друзьями общиной в приговоренном к сносу доме. Ты оставляешь институт, потому что там всеми движет страх, вызывающий у тебя брезгливость. Их страх как запах их гниения. «Не хочешь ли ты назад в СССР?» — на дурацкий вопрос холеной журналистки из американской газеты ты гордо отвечаешь: «Я анархист» — и даришь ей неприличную листовку»[10 А. Цветков. Анархия non stop. М., 1999, стр. 122-123.].

Это вещи одного порядка, не зря они перечисляются подряд. Сколько угодно можно говорить об архаичности Бакунина, заемности форм антикапиталистического протеста, глубокой условности выбривания висков... — подлинности, силы и необходимости стоящего за этим опыта мы этим не отменим. Но он не политический, а экзистенциальный. По важности, по неотъемлемости для становления личности он сопоставим лишь с инициацией традиционных обществ.

Традиционное общество не исчезает. Это его черты — деление общества на «возрасты» с закрепленным набором черт, социального места и социальных обязанностей. (Видимо, они соответствуют чему-то очень глубокому. То была первичная мерка, снятая с человека и действенная и поныне, ибо в ней много точного). Не архаичен ли страх перед молодостью как разрушительным началом? А необходимость прожить, для полноценности самочувствия, ту или иную форму опасности, чтобы стать в полной мере взрослым? Чистая архаика — но и не думающая утрачивать свое значение.

Отдельный вопрос, что-то или иное, прямое или косвенное, «использование» молодежи старшими было и будет, пока свет стоит (хотя бы потому, что в социуме все это образует одно большое целое, связано в единую систему). Старшие всегда делали ставку на молодых. а молодые — на старших, ибо протест, даже самый агрессивный — вещь адресованная и требует адресата и его реакции. Протест всегда — диалогическое действие, даже когда вроде бы взахлеб монологичен. Без реакции он ничто.

Когда радикально настроенный юноша дарит «холеной» представительнице чуждого лагеря «неприличную листовку» — он по крайней мере ожидает, что ей будет неприятно, она будет шокирована и посрамлена. А та, может, только того и ждет, чтобы ей устроили что-нибудь провокационное, и была бы шокирована как раз, если бы предполагаемый оппонент вдруг стал с ней во всем соглашаться. Так что здесь игра ожиданий — с обеих сторон, причем играемая по определенным правилам. Что не отменяет ни подлинности чувств обеих сторон, ни необходимости «игры»!

Молодежь, вкупе с любыми ее субкультурными построениями, не самодостаточна (ни экономически, ни в прочих отношениях) ни в каком социуме, даже когда издает подрывную литературу на свои деньги (понятно, что это — деньги все того же окаянного государства, образующие часть его экономики). (Совершенно то же можно сказать и о взрослых: не думают же они, что ОНИ самодостаточны?) Но это не имеет никакого значения. Не самодостаточен никто, поскольку все члены социума делают одно большое дело. Социум их распределил внутри своих равновесий с той же хитростью, как это делали архаичные общества. Разве что чуть менее явно.

Взрослым, «их» обществу (на самом деле — очень даже общему) молодежный протест необходим, как воздух (не меньше, чем самим молодым, а может быть, даже больше, чем им). Это ИМ, взрослым, нужно, чтобы молодые протестовали, и когда те этого вроде бы, в привычных формах, не делают — начинают возмущаться: они, дескать, аполитичны, им все равно.

Арина Туркатенко

 

Молодежные субкультуры сегодня: попытка энциклопедии

* Арина Сергеевна Туркатенко — студентка 2-го курса филологического факультета МГУ.

Нынешняя молодежь — люди примерно 14-25 лет, они же «пацаны и деффчОнки» — отнюдь не единое «поколение пепси». Каждый выбирает свое течение, и этот выбор подчас меняется несколько раз на протяжении пары лет. В 14 лет такой выбор обусловлен модой, окружением, социальным статусом, в 18 — попытками участвовать в общественной жизни или, напротив, найти в ней свое обособленное место. И что же они выбирают?

Анархисты — близки панк-сообществу (всякий панк — анархист, но не всякий анархист — панк). Анархия — отсутствие власти и государства — для нынешней молодежи вполне четкая политическая программа. Отличительные признаки: черный цвет, обилие железной атрибутики, часто очень короткие прически — из-за них непосвященные путают анархистов со скинхедами. Самоназвание: анархисты Разновидности: границы провести трудно, но один критерий очевиден — радикально настроенные и умеренные.

Музыкальные предпочтения: панк, очень тяжелая альтернативная музыка, металл.

Ключевое понятие субкультуры: анархия.

Места обитания: парады антиглобалистов и сочувствующих, несанкционированные митинги и т.п. Это не значит, что движение асоциально — есть вполне легальные анархистские интернет-сайты, но там чаще всего собираются умеренные. Партий и правительственных организаций анархической направленности, насколько известно автору, в России нет.

Характерная лексика: не зафиксирована. Пара известных девизов: «Мама — анархия, папа — стакан портвейна», «Анархия — мать порядка».

Готы — одно из самых известных музыкальных и культурных течений. Часто подвергается осмеянию и пародиям. Основа их философии — осознание жестокости мира и бренности бытия. Отсюда интерес к бытию иному, загробному. Готов не надо путать с сатанистами: они очень близки, но это не одно и то же. Сатанизм — понятие, прежде всего, религиозное, готы же делают упор на взаимодействие с социальной средой (часто переходящее в конфронтацию). То есть: сатанизм — религия, готика — мировоззрение. (Всякий сатанист гот, но не всякий гот — сатанист).

Отличительные признаки: популярен черный — цвет ночи, смерти и печали.

Самоназвание: сложный вопрос. Чаще всего от них можно услышать нечто вроде «я просто человек, который понимает всю тяжесть земного существования». Само слово «готы» с недавнего времени приобрело насмешливый оттенок, поэтому все реже используется как самоназвание. Разновидности: дарк-готы, готик-металлисты, готик-рокеры — деление происходит в основном по музыкальным предпочтениям. Вряд ли они осознают себя целостной культурой, скорее действует интуитивный отбор: «свои — не свои», «не свои, но где-то рядом, тоже готы».

Музыкальные предпочтения: готика в ее разновидностях — от грустного рока, часто с симфоническим оркестром, до очень мрачного и тяжелого готик-метала (ударение на Е: готик- метал).

Ключевое понятие субкультуры: боль, печаль, темнота, меланхолия. Самые убежденные представители течения называют «смерть как фетиш». Другим важны эстетизм, красота -грустные и меланхолические.

Места обитания: концерты готик- групп, клубы соответствующей направленности (часто там же проходят панк-вечеринки: корни этих двух культур тесно связаны, и то и другое — протест), форумы вроде darkcity.ru, часто - философские, филологические и исторические факультеты ВУЗов.

Характерная лексика: большей частью — обыкновенный молодежный жаргон, но есть и специфические оценочные слова, типа готично — не- готично. Большинство увлекается философией и неплохо в ней разбирается, поэтому в ходу общефилософские понятия.

Золотая молодежь, она же элита. Выделяется исключительно по социальным признакам (своего рода имущественный ценз).

Отличительные признаки: самые дорогие марки всего — от автомобиля до шариковой ручки. Обилие ярких цветов.

Самоназвание: «мы» (в противоположность «всем остальным»). Разновидности: выделяется несколько групп — звезды дорогих ночных клубов («тусовщики»), мальчики-мажоры — дети не просто богатых, но еще и интеллигентных и широко известных в определенных кругах родителей, и т.п.

Музыкальные предпочтения: рэп, хип-хоп, r'n'b (первоначально — музыка черных американских кварталов). Ключевое понятие субкультуры

— гламур (дороговизна, качество, яркость, модность...)

Места обитания: гламурные факультеты, в основном экономические и юридические. Кроме того — самые дорогие клубы и рестораны.

Характерная лексика: смешение русских слов с английскими, низкой лексики — с экономическими терминами. (Иду, кароч, сдавать ОТП, не фильтрую ваапче, ну беру пейпер и думаю «Оу, щщщитт!» Вот такая у меня монодрама...).

Клабберы, «танцевальная культура» — завсегдатаи ночных клубов и дискотек.

Отличительные признаки: яркая дискотечная одежда и макияж.

Самоназвание: «Я люблю ходить по клубам и танцевать».

Разновидности: танцующие под любую музыку вплоть до обычного попа и предпочитающие особый жанр — хаус, техно, диско, латино и т.д. Музыкальные предпочтения: танцевальная музыка.

Ключевое понятие субкультуры: танцуем и веселимся!!!

Места обитания: клубы с танцполом. Характерная лексика: «зажигать», «музыка типа тыц-тыц или тыгы-дым там-там» и т.д.

Металлисты — особая группировка: ее представители есть не только среди молодежи, но и среди людей среднего возраста (молодежь 80-х). Выделяются по музыкальным критериям: любовь к металлу — «железному року» — сформировала их мировоззрение.

Отличительные признаки: металлические украшения, одежда из черной кожи. Байкеры — длинноволосые люди в коже, в черных очках и на мотоцикле.

Самоназвание: «Мы — те, кто гибнет за металл!»

Разновидности: дэд-металлисты, хэви-металлисты, любители русского металла, обособленно существуют байкеры.

Музыкальные предпочтения: металл! Ключевое понятие субкультуры: свобода, яркое и громкое выражение чувств, некоторая жесткость и суровость.

Места обитания: соответствующие концерты (чаще всего на открытых площадках), байк-шоу.

Характерная лексика: «метааааалл!!!» и другие эмоциональные лозунги.

Неформалы, они же дети рабочих окраин — противоположность золотой молодежи. (Сторонние наблюдатели часто объединяют их всех под названием рокеров, но это неверно). Собираются в группы в зависимости от любимой музыки: панки, готы, металлисты...Есть и особый слой людей, которых принято называть гопниками: жители рабочих районов, местные молодежные авторитеты и т.д. У них тоже есть свой саундтрек — обычно самая актуальная в данный момент поп-музыка. Это скорее не субкультура, а образ жизни, поскольку нет главного: ключевых понятий течения и какого бы то ни было идейного его оформления.

Падонки — особая группировка среди пользователей рунета. Для тех, кто пользуется интернетом мало, это, скорее всего, просто люди, которые «все слова пишут неправильно». На самом деле это — сетевое сообщество, члены которого активно занимаются компьютерной словесностью. Отличительные признаки: глаза, красные от долгого ночного сидения перед монитором.

Самоназвание: падонки. Разновидности: аффтары и критики (комментаторы чужого творчества). Музыкальные предпочтения: с саундтреком дело обстоит довольно сложно, поскольку эта культура почти полностью виртуальна.

Ключевое понятие субкультуры: эпатаж и конфронтация со средой, разного рода самовыражение на просторах интернета.

Места обитания: Сеть.

Характерная лексика: отличаются совершенно особой лексикой и оформлением речи в целом. Чтобы описать это достаточно полно, стоило бы составить «падонкавско-русский» словарь. Самые популярные примеры — аффтар жжот, убей сибя апстену и, пожалуй, «+1!»

Панки — вечно протестующие возмутители спокойствия. Панк-движение известно своим презрением к любым нормам — общественным и бытовым. Их музыка затрагивает любые темы, они обо всем говорят громко и открыто.

Отличительные признаки: популярные цвета — красный, зеленый, синий и клетка — восходят к шотландскому килту, зеленой кельтской символике и краскам английского флага: Великобритания — родина протестной панк-музыки.

Самоназвание: панки.

Разновидности: панк-рокеры, кислотные панки, поп-панки, ска-панки... Музыкальные предпочтения: панк-музыка.

Ключевое понятие субкультуры: протест!!!

Места обитания: панк-концерты, большие открытые фестивали, а также улицы, подвалы и мусорные баки (для самых ортодоксальных) — неприятие общества приводит многих к бродяжничеству.

Характерная лексика: обилие неформальной лексики, мата. О специфической панк-лексике, кроме названий околопанковских музыкальных стилей, сведений нет.

Радикалы — широкий спектр движений разной степени оформленности от ультралевых молодых коммунистов (Авангард Красной Молодежи) до ультраправых националистов (РНЕ). Пытаются пропагандировать и воплощать старые идеи с учетом прошлых ошибок. К ним причисляют и скинхедов. Выделение всех этих течений происходит по идейному признаку, т.к. остальные, внешние, признаки, чаще всего совпадают.

Отличительные признаки: чаще всего главный цвет — черный (ноль системы — ноль цвета для анархистов). Молодые коммунисты активно используют эмблему с серпом и молотом. Коммунистический же цвет может быть только один — красный. Самоназвание: Авангард Красной Молодежи, Союз Борцов за Чистоту Наций и т.п.

Разновидности: в соответствии с политическими взглядами: левые-правые. Музыкальные предпочтения: чаще всего с радикальным течением в идеологии связано радикальное течение в музыке — очень громкий металл и очень жесткий панк.

Ключевое понятие субкультуры: стремление воплотить свои идейные взгляды в жизнь, иногда — сменить государственный строй.

Места обитания: собрания, часто подпольные, митинги, парады и манифестации, соответствующие форумы и сообщества на дневниковых серверах в интернете.

Характерная лексика: речь радикалов выделяется скорее эмоциональной наполненностью, чем особой лексикой.

Рокеры — слово применяется к представителям многих мелких групп, не представляющих собой отдельных, четко оформленных субкультур. Единственное, что их по-настоящему объединяет — рок-музыка как предмет предпочтения.

Отличительные признаки: разные у представителей разных групп. Самоназвание: любители хорошей музыки.

Разновидности: соответствуют музыкальным течениям, которые принято относить к рок-среде (поклонники русского рока, поп-рокеры, гранжеры, глэм-рокеры и т.д.)

Музыкальные предпочтения: С выходом русского рока и околороковых течений из подполья стали развиваться особые музыкальные направления: регги, фолк, инди, гранж. Некоторые из направлений, причисляемых обычно к року, не имеют с ним ничего общего, кроме того, что это не поп. Часто это андеграундная музыка «для интеллектуалов», известная небольшому кругу людей, которые ничем, кроме музыкальных предпочтений, не выделяются.

Ключевое понятие субкультуры: неприятие поп-музыки, массовой культуры и шоу-бизнеса.

Места обитания: концерты разных не очень известных групп, маленькие клубы без танцполов и фейс-контроля.

Характерная лексика: специфическая музыкальная терминология.

Скаэры — поклонники музыки ска и серфинг-культуры. Истоки течения — музыка Ямайки. Ска — музыкальное течение, характеризующееся участием разных медных духовых, веселостью и танцевальностью. Отличительные признаки: яркие цвета, часто клетка и орнамент «пожар в джунглях».

Самоназвание: любители ска. Разновидности: ска-панки и собственно поклонники чистого ска. Музыкальные предпочтения: ска и ска-панк.

Ключевые понятия субкультуры: веселье, радость, солнце, море и свобода. Места обитания: альтернативные музыкальные фестивали. В идеале, конечно, Ямайка, но, увы, это не всем удается.

Характерная лексика: не зафиксирована.

Скинхеды — обычно так обозначают всех без разбора носителей националистических идей. Слово непременно ассоциируется в обывательском сознании с опасностью, драками и кровью. Такие группы неоднородны в идейном плане, многие вообще не понимают, чего хотят. («Чего ты хочешь?» — «Бороться за чистоту арийской расы!» — «А как тебя зовут?» — «Нурсултан Мухаметов!») Отличительные признаки: бритые головы, армейские ботинки, часто немецкая и фашистская символика. Самоназвание: что-нибудь вроде «борцы за чистоту расы».

Разновидности: точно не известно.

Для стороннего наблюдателя это единое течение.

Музыкальные предпочтения: В музыкальном отношении скинхеды неоднородны. Музыка для их сообщества не играет особой роли. Но существуют особые музыкальные коллективы, ориентированные именно на это течение. Играют они в основном очень тяжелый и быстрый металл.

Ключевое понятие субкультуры: национализм.

Места обитания: нелегальные собрания и митинги.

Характерная лексика: часто немецкие фашистские лозунги, иногда переведенные на русский.

Экстремалы — поклонники экстремальных видов спорта: роллеры, скейтеры, стрит-рейсеры, сноубордисты, байкеры, но не на мотоциклах, а на велосипедах, и т.д. Отличительные признаки: спортивная одежда и разбитые коленки. Самоназвание: «спортсмены», а также — по виду спорта.

Разновидности: в зависимости от вида спорта.

Музыкальные предпочтения: хип-хоп и тяжелая альтернатива.

Ключевое понятие субкультуры: спорт как средство самовыражения.

Места обитания: парки, городские улицы, особенно там, где много перил и лестниц, горнолыжные базы, соревнования по «городским видам спорта».

Характерная лексика: особый жаргон для обозначения спортинвентаря.

Эмо — новое течение в русской культуре: культ эмоций и чувств —своего рода неосентиментализм. Отличительные признаки: цвета — розовый, черный и сиреневый. Самоназвание: эмо.

Разновидности: течение пока новое и еще достаточно целостно. Музыкальные предпочтения: эмо-рок, эмо-панк.

Ключевое понятие субкультуры: чувство, открытый смех и слезы.

Места обитания и характерная лексика: пока не зафиксированы.