«Милостивый государь, Иван Иванович!

Разбирая свои сочинения, нашел я старые записки моих мыслей, простирающихся к приращению общей пользы. По рассмотрении рассудилось мне за благо пространнее и обстоятельнее сообщить их вашему высокопревосходительству, яко истинному рачителю о всяком добре любезного отечества...»

М.В. Ломоносов. ”О сохранении и размножении российского народа”.

М.В. Ломоносов

Что обычно дарят на дни рождения фаворитам императриц? Задачка не из легких! А пока придумаешь подарок такому фавориту, как Иван Иванович Шувалов, и вовсе голову сломаешь. Вон, на тридцатитрехлетие преподнес было Мельгунов скульптуру мраморную, самого Праксителя: из Италии с величайшей осторожностью доставляли: полдороги на руках несли, чтоб не повредить. Уж чем бы, кажется, больше угодить тонкому ценителю искусств! Так Пракситель этот, и недели в доме Шувалова не пробыв, в Академию художеств отправился. То же и с картинами, и с разными ценнейшими редкостями: полюбуется Шувалов, вздохнет и отдаст в Академию — «для наглядности в обучении и общего любования».

Единственным гостем, всегда являвшимся на дни рождения к фавориту с легким сердцем и без сомнений в правильности своего выбора, был Михаил Васильевич Ломоносов. Он дарил стихи. С ними Шувалов долго не расставался. Помните, хрестоматийное?

Кузнечик дорогой, коль много ты

блажен!

Коль больше пред людьми ты

счастьем одарен...

Ты скачешь и поешь, свободен,

беззаботен;

Что видишь, все твое; везде

в своем дому;

Не просишь ни о чем, не должен

никому.

Какая-то необычайная для Ломоносова усталость чувствовалась в этих строчках, но с какой пленительной легкостью выражена в них философия жизни! Шувалов получил их на свое тридцатитрехлетие, а напечатать решился только через год.

И теперь, в 1761 году, празднуя очередной день рождения, фаворит с нескрываемым удовольствием принял из рук академика Ломоносова привычный и желанный подарок — рукопись. Скрученная трубочкой, перетянутая золотой тесьмой, хрустящая... Иван Иванович тут же развернул.

Однако на этот раз вместо удовольствия лицо Шувалова как-то странно вытянулось; он хмурился, пока читал, потом быстро скрутил рукопись, кивнул Ломоносову и, взяв его под руку, отвел за колонну.

«...И придержа академика Ломоносова за стеклянную пуговицу камзола его, сделал тому выговор, вроде как — «ты, Михайло Васильич, в своем ли уме, чтоб я такие записки государыне подавал...» «Неужто не прав, неужто же не прав я?!» — горячился Ломоносов. «А хоша бы и прав, да куда я с ней сунусь, сам рассуди?!.» ... Так они препирались на глазах у нас, гостей, не сведущих».

Вот такое свидетельство оставил в своем письме от 27 августа 1768 года друг Шувалова, граф Иван Чернышев.

Но Чернышев видел только начало. По поводу этого «подарка» Шувалов с Ломоносовым станут объясняться еще долго. Все четыре года, до самой смерти своей, Михаил Васильевич так и не будет уверен, что подаренная им Шувалову рукопись увидит свет.

Однако едва ли мог он себе даже вообразить, что и через пятьдесят, сто, двести, двести пятьдесят лет, в бесконечно далеком от него 21 веке его рукопись будет все также замалчиваться, забалтываться, искажаться, авторство ее будет приписываться другому и еще бог знает что — лишь бы подольше скрывать от народа ее содержание, наотмашь бьющее по властям, как и два с половиной века назад, так и в наши дни!

Попробуйте найти во всеядном Интернете или в популярных изданиях этот текст, который называется «О сохранении и размножении российского народа»! Автор Ломоносов М.В. Бог в помощь!

Помимо того, что в своем трактате Ломоносов, по сути, выступая как великий политический деятель, говорит кратко и ясно о вещах вопиющих, элементарных, но до которых мало у какой власти доходят руки — важен и сам прецедент появления такой работы! Ведь что такое Россия в привычном понимании этого слова?! Просторы, просторы... Земля без счета, горизонт без края. А что такое русский народ? Опять же — нечто бессчетное: сколько ни бей его, все не убывает. Ломоносов точно предвидел, что настанет такое время, когда и бесконечный этот народ подойдет к своему пределу. Предвидел и боялся, хотел предостеречь.

Трактат Ломоносова был написан двести сорок шесть лет назад. Ничто в нем не устарело.

«...полагаю самым главным делом: сохранение и размножение российского народа, в чем состоит величество, могущество и богатство всего государства, а не в обширности, тщетной без обитателей».

Кому, когда из наших воинственных правителей была симпатична подобная мысль?!

«Но много есть человекоубийства и еще самоубийства, народ умаляющего, коего непосредственно указами, без исправления или совершенного истребления некоторых обычаев... истребить невозможно».

Кто из наших торопливых правителей, столь плодовитых на новые конституции, кодексы, указы, поправки и постановления, по-настоящему озаботился такой работой?!

Что же касается непосредственно «плодородия родящих», то начинает Ломоносов свое рассуждение. с любви. Да, да, с нее самой, ибо:

«...где любви нет, ненадежно и плодородие. Несогласия, споры и драки вредят плоду зачатому и нередко бывают причиною безвременному и незрелому рождению... Жениха бы и невесту не тогда только для виду спрашивали, когда они уже приведены в церковь к венчанию, а несколько прежде».

Впрочем, дальше Михаил Васильевич обнаруживает и ту прагматичность, которая немало напугала Шувалова, понимавшего, в какой ханжеский век они живут. Например, он требует «устранить браки между лицами несоответствующих лет», отменить «насильное» супружество (брак по принуждению. — Авт.), отменить закон, запрещающий жениться более трех раз, запретить мирянам принятие монашества до 45 — 50 лет.

То же и в вопросе о «сохранении рожденных»: с одной стороны бороться с болезнями новорожденных, организовывать надлежащую медицинскую помощь, учредить «богадельные дома для невозбранного приема зазорных (внебрачных. — Авт.) детей.» А с другой — снова — нарушение прав личности, например — бороться с невоздержанностью русского народа. Это по поводу пьянства.

Ломоносов и церковь не побоялся задеть. Он предлагает не только отменить вредный обычай крестить младенцев «в воде самой холодной, иногда и со льдом», но и доказывает необходимость перенести Великий пост, который приходится на самое нездоровое время года, и учесть жестокую природу севера.

«Я к вам обращаюсь, великие учители и расположители постов и праздников.., что вы в то время о нас думали, когда святой Великий пост поставили в сие время? .Вы скажете: «Располагая посты и праздники, жили мы в Греции и в Земле обетованной; святую четыредесятницу тогда содержать установили, когда у нас полным сиянием вешнего солнца земное богатое недро отверзается, произращает здоровыми соками наполненную молодую зелень, . поспевают ранние плоды в пищу, .в лекарство служащие...»

Представляю себе, с каким выражением лица читал это Шувалов. Мало он, что ли, из-за этого «неудобоносимого профессора», этого насмешника превеликого с Великим Синодом цапался, так еще и такое!

Однако же — и это исторический факт — Шувалов все-таки показал трактат «О сохранении и размножении российского народа» сначала канцлеру Михаилу Воронцову, а потом и самой императрице Елизавете.

Воронцову он даже прочел текст сам. Выслушав, канцлер сказал:

— Мой тебе совет, Иван Иванович, хотя и писано сие языком отменным и все писанное, по разумению моему, правда, спрячь-ка ты его от греха подалее и государыне не показывай.

Сам Шувалов позже вспоминал, что после визита к канцлеру подумал: не показать ли ломоносовское писание еще и Петру Шувалову, своему родственнику, человеку деятельному, прагматику и реалисту, фактическому министру внутренних дел при дворе Елизаветы Петровны.

«Хотя бы некоторые меры на пользу отечеству из оного трактата взять, — рассуждал Шувалов. — Ведь и Петр Иванович не раз об «убыли населения» весьма сокрушался».

«Переставая говорить о потере российского народа болезнями, несчастиями и убивствами, должно упомянуть о живых покойниках. С пограничных мест уходят люди в чужие государства ...и тем лишается подданных российская корона (...). Побеги бывают более от отягощений крестьянам и от солдатских наборов...» — пишет Ломоносов.

А Петр Шувалов, хоть и «сокрушался», да вопрос решил по-своему. Он под «убылью» понимал беглых, которых особенно много стало в конце царствования Елизаветы. И чтобы этот поток остановить, распорядился выставить на границах форпосты. По поводу этих «форпостов» Ломоносов не раз уж прохаживался острым словцом — вот, мол, его сиятельство, «государственный муж превеликих достоинств, граф Шувалов от наводнения зонтик наставил».

«Силой народа не удержишь, — говорил Ломоносов. — Причину убыли за границу населения российского искать надобно в непосильной для него тяготе».

В общем, никому больше не стал показывать трактат Иван Иванович, а, улучив момент, подсунул-таки его под светлые очи Елизаветы Петровны. Иными словами, документ был- таки «представлен», этому есть доказательство: в государственных документах сохранилась запись.

Правда — «представлен» отнюдь не означает «прочтен».

Сцена могла выглядеть, например, так.

Елизавета Петровна, одетая в светлое утреннее платье, непричесанная, но тщательно набеленная и нарумяненная, приняла его в туалетной комнате, у зеркала, изображая, будто только сюда присела. Елизавета болела; она сильно изменилась, постарела, но не желала с этим мириться и всеми способами пыталась доказать окружающим, и прежде всех — своему любимому, блещущему молодостью и красотой Шувалову, что она и сама по- прежнему свежа и молода.

Шувалов вошел, поклонившись, как обычно, поцеловал в шею. Оба встретились глазами в зеркале: в нем Елизавета была все еще хороша. Шувалов сказал комплимент. Но Елизавета чуть нахмурилась. Она заметила в его руке какой-то документ: теперь он все чаще стал приходить по утрам с разными государственными бумагами, прошениями и прочее. Прежде, бывало, пока ее причесывали, он всякие новости ей пересказывал, смешил ее. А теперь все больше серьезное торопится доложить, будто не успеть опасается. Но, любуясь на себя в зеркало, Елизавета Петровна все же кротко поинтересовалась — что у него на сей раз. Шувалов отвечал — трактат академика Ломоносова о сохранении российского народа, весьма дельный.

«Ломоносов — прожектер известный, — усмехнулась Елизавета. — Ежели дельный, так в дело и отдай — Петру Ивановичу; он лучше нас с тобой разберет. А ежели и сам сомнения имеешь, так запрячь его подалее, от греха. А то я этого Ломоносова знаю!»

Похоже, что так Шувалов и поступил. Во всяком случае, ломоносовская записка до 1777 года среди государственных документов не значится. И только вернувшись из многолетнего путешествия по Европе, Шувалов передал ее новой императрице — Екатерине Второй. Он об этом говорит сам в письме своей сестре Прасковье Ивановне Голицыной, от 26.6. 1777 года:

«При возведении моем в должность (обер-камергера. — Авт.) имел я случай передать часть того архива государыне.., помятуя, сколь много Ея Величество трактатами академика Ломоносова интересовалась.., к коим и список мой с записки о «Сохранении и размножении российского народа» приложил».

Ломоносова тогда уже не было в живых.

Прочла ли трактат Екатерина? Неизвестно. Свидетельств нет ни за, ни против. Екатерина была сильно раздражена на покойного академика за ту дерзкую критику, которую он навел на «Историю Петра Первого», написанную Вольтером. Хотя, вполне вероятно, что она все же прочла несколько последних трактатов самого Ломоносова: все знать было в ее характере. Работ такого рода, кстати, имелось несколько: «Об истреблении праздности», «Об исправлении земледелия», «Об лучших пользах купечества», «О лучшей государственной экономии» и др. К сожалению, часть из них дошла до нас лишь в отрывках, черновых бумагах, в случайных упоминаниях современников.

Павел трактат читал. Никита Панин (сын Петра Панина) вспоминал, что государь пожелал оставить своему наследнику два, как бы сейчас сказали, скандальных документа — трактат «О сохранении и размножении российского народа» Ломоносова, как пример опаснейшей инициативы и «Пытошное дело» Артемия Волынского в качестве назидания о «пустом заговоре», составленном из пьяной болтовни недовольных вельмож. (Его, на мой взгляд, Павел Петрович сильно недооценил, но это другая история.)

Так что оба документа наши последующие правители читали, можно сказать, по сложившейся традиции. И по той же «традиции» каждый засовывал их подальше, в качестве архивной древности.

А самого Ломоносова разве не пытались списать, как архаический персонаж?! Да кишка тонка!

«ЛИСА» У СКЕПТИКА