Здесь и далее фото автора
Детство и юность Михаила Булгакова прошли в Киеве — он окончил здесь и гимназию, и даже университет. Разумеется, он не мог не впитать в себя атмосферу этого, по его же словам, самого красивого города в России. И незабываемые впечатления детства и юности, буквально пропитавшие его творческую память, растворившиеся в ней, присутствуют во всех произведениях Мастера, то тут, то там проступая яркими или едва заметными, причудливыми, а то и таинственными узорами на страницах самых зрелых, самых «московских» его рассказов, романов и пьес, включая и вершину творчества — роман «Мастер и Маргарита», казалось бы, произведение насквозь московское.
«В Москве не бывает весны, — запишет Булгаков в одной из ранних редакций «Мастера и Маргариты». — Человек, который занят чем-нибудь всю зиму, так и не заметит, что весна пришла. Разве что потянет иногда гниловатым воздухом в форточку». Что и говорить, не один москвич поежится от этих фраз. Как это «не бывает весны»? В сравнении с чем?
Конечно же, писатель смотрит на Москву глазами киевлянина! Ибо во всех мытарствах своей новой жизни он не способен забыть, как «весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары», а «зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру». Ведь Булгаков — из того поколения киевлян, в сердцах которого когда-то «родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно; зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег...» Но грянул роковой, «великий и страшный» 1918 год, «от начала же революции второй».
Прославленный Михаилом Булгаковым Андреевский спуск. Фото начала ХХ века
В конце сентября 1921 года, после страшных мытарств по югу России Булгаков «приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда». Разоренная революцией и годами военного коммунизма столица встретила писателя далеко не ласково. Первые годы пришлось вести тяжкую борьбу за существование, всеми силами пытаясь «восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги». Главным ориентиром этой нормальной жизни, как справедливо полагает Мариетта Чудакова, служили именно киевские воспоминания. И город далекого детства с его атмосферой, его людьми, его панславянской языковой средой грезился ему по ночам. То грустно и сладостно, как Максудову из «Записок покойника»:
«Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война... Во сне прошла передо мною беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых уже нет на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я в слезах».
То трагикомично, как в период работы во МХАТе при подготовке спектаклей по «Запискам Пиквикского клуба» Диккенса и собственной пьесы «Кабала святош»:
«— Ливанов, получите двадцать копеек. — За что? — Я видел сон: я умер, а вы вошли в буфет и говорите: «Був Гаков, и нэма Гакова!»
То была шуточная награда за остроумие при игре в слова.
Одновременно воспоминания о Киеве оживали на страницах булгаковских текстов.
В самом начале второй части романа «Мастер и Маргарита» проезжающая по Арбату героиня слышит в троллейбусе «таинственную трепотню про украденную из гроба голову» Берлиоза. Чуть позже ситуация становится несколько понятнее:
«— Да, изволите ли видеть, — объяснил рыжий, — сегодня утром в Грибоедовском зале голову у покойника стащили из гроба.
— Как же это может быть? — невольно спросила Маргарита.
— Черт его знает, как! — развязно ответил рыжий. — .Такой скандалище! И, главное, непонятно, кому и на что она нужна, эта голова!»
Впрочем, эта загадка скоро разъяснится: именно над обращающейся в прах головой Берлиоза правящий бал
«Киевский уголок» Москвы. Угол Остоженки и Обыденского переулка.
Воланд произнесет, пожалуй, самое потрясающее из своих пророчеств: «Все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!» Таким образом, сюжетный ход с гротескным переходом от шутовского начала к трагическому вполне оправдан. А ведь в самой первой редакции романа гроб с телом Берлиоза рушился с Крымского моста в Москву-реку, после чего не оставалось даже пузырей, лопающихся под весенним дождем...
Что же могло повлиять на изменение сюжетного хода? Из замечательной книги Анатолия Макарова «Киевская старина в лицах» узнаем, что весной 1884 года в Киеве разразился чрезвычайно курьезный (если так можно выразиться) скандал. В начале марта скончался муж акушерки Розворович, голова которого за 10 лет до смерти была запродана профессору анатомии местного университета Александру Петровичу Вальтеру. В положенные сроки тело покойного было предано земле, причем его семья отказала Вальтеру в выдаче головы. По слухам, возникший между сторонами конфликт вылился даже в особый судебный процесс о взыскании головы Розворовича. Не память ли об этом давнем курьезе подсказала Булгакову — выпускнику медицинского факультета Университета св. Владимира — новый, куда более интересный поворот сюжета?
В главе 29 романа «Мастер и Маргарита» «на закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве» сидят двое — Воланд и Азазелло. Скоро, совсем скоро перед ними предстанет «оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне», чтобы сообщить о решившейся судьбе главных героев романа. И город, отмечает Булгаков, «был виден почти до самых краев».
Возьмем на себя смелость полагать, что желание видеть старую Москву с птичьего полета тоже идет у Булгакова от прежней киевской жизни. Ведь москвичи ценили свой город именно за милый, прямо-таки домашний уют тесных, кривых и горбатых переулков и улочек. То ли дело — захватывающие картины с берегов Днепра, поражавшие неисчислимые толпы очевидцев, паломников и жителей города!
Здесь кажется уместным привести отрывок из одного письма, отправленного в конце XIX века из Киева в Петербург уроженцем «северной Пальмиры» и выпускником Московского университета: «Вот я и в Киеве, и даже в нанятой квартирке, (в доме по Подвальному переулку близ Львовской улицы — Н.Б.). Две комнаты с кухней — наш приют... Вид из окон — верст на 20 вдаль: часть Подола, Днепр, поля, леса и обстрел <неразб.> огромный. Вид стоит того, чтобы и тебе показать, столько видов видавшему». Вот как завораживал Киев новых своих обитателей, даже если это и были, так сказать, «столичные штучки»! Замечательно, что только что процитированное послание писалось в каких-то десятках метров от дома № 9 по Кудряевской улице, где тогда жил будущий писатель. Правда, в это время ему шел лишь седьмой год.
Московский Пожарский переулок — копия Андреевского спуска в миниатюре. Место частых прогулок Булгакова
Дом на Рейтарской улице — первое семейное жилье Булгакова в Киеве
Примеры подобного рода реминисценций можно множить и множить, спускаясь к самым ничтожным деталям и мелочам. «Чувствуете жизненную вонь гнилой капусты?» — глумливо вопрошает Иванушку Воланд в тени «чуть зеленеющих» московских лип. «Горожане варят бигос...» Позвольте! Автор этой статьи — коренной москвич, и никто из его предков никогда не готовил упомянутое блюдо польской кухни. В Москве из мяса и капусты всегда готовили солянку! Булгаковская ирония горька, ибо в благословенном дореволюционном Киеве именно бигос был признаком пошлого мещанского благополучия. Даже в запомнившемся одному из мемуаристов хмуром ворчании писателя по поводу знаменитой врубелевской мозаики на фасаде московской гостиницы «Метрополь»: «Под этим небом «Принцесса Греза» — размытая и тусклая.» угадывается киевлянин. Еще бы, ведь рука гениального художника окрепла именно на работах в Киеве! И сколько бы их еще украсило замечательный город, если б не зависть врагов и благожелательное равнодушие «друзей».
Но в том-то все и дело, что многие киевские реминисценции Булгакова недоступны пониманию людей, никогда не живших в Киеве! Так, например, большинству читателей ничего не скажет адрес киевского дяди Берлиоза Максимилиана Андреевича Поплавского — бывшая Институтская улица. Разве что дотошный знаток булгаковской биографии отметит, что странным образом эта улица располагается вдали от адресов киевской жизни самого писателя. А вот для киевлянина начала ХХ века в этом намеке не было неразрешимой загадки: на упомянутой улице, выходящей к зданию Старой биржи на Крещатикской площади (ныне знаменитый Майдан Незалежности) с ее вечной коммерческой суетой, селились многочисленные и не всегда щепетильные в обустройстве своих дел и делишек ловцы удачи!
То же самое можно сказать и о «мертвом теле», загадочно присутствующем среди и без него экстравагантных и многоликих посетителей последнего вечера в «Зойкиной квартире». В самом деле, что это за «тело» и почему «мертвое»?! Ведь любой зритель спектакля способен видеть его перемещения по сцене и слышать произносимые им монологи. Откроем самую раннюю из редакций пьесы:
«МЕРТВОЕ ТЕЛО (выходит с хриплым пением): Из-за острова на стрежень... На простор речной волны... (угасает, подходит к Херувиму). Позвольте вас спросить, мадам.
ХЕРУВИМ: Я не мадам ести.
МЕРТВОЕ ТЕЛО: Что за черт. К кому ни ткнешься, все не мадам, да не мадам. А сулили девочек.»
Ясно, что бывший домовладелец из Ростова-на-Дону мертвецки пьян, ясно, что он откровенно груб. Но, кажется, его устами задыхающийся в тисках коммунистической цензуры Булгаков исторгает не вопль — стон, заключающий в себе «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в. отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции». Невольно вспоминается другой монолог из черновых редакций романа «Мастер и Маргарита», куда более горький и куда более откровенный:
« — Ну, это уже положительно интересно! — заговорил он (Воланд. — Н.Б.), сияя зеленым глазом. — Что же это у вас ничего нету! Христа нету, дьявола нету, папирос нету, Понтия Пилата, таксомотора нету.»
Но как же все-таки быть со странным именованием персонажа? Хотя автор лукаво отсылает нас к берегам Дона, мы не должны поддаться искушению. Несомненно, ключ к разгадке лежит не там, а в нежно и верно любимом Булгаковым Киеве. Откроем еще одну книгу Анатолия Макарова — «Малую энциклопедию киевской старины». Оказывается, с давних времен здесь существовал любопытный и довольно-таки забавный для стороннего наблюдателя обычай: на киевских вечеринках одному из присутствующих позволялось упиться до беспамятства, после чего его собутыльники могли носить его всюду с собой, переходя от одного «гостеприимного» крова к другому. В среде любителей увеселений «с подогревом» возник даже особый тип человека — своего рода «антик» старого Киева, способный постоянно играть подобную роль. А назвали его. Да, да, именно — «телом». Впрочем, у неискушенных во всех тонкостях тогдашней киевской жизни читателей может возникнуть недоумение: какой же смысл во всей этой оригинальной, но довольно-таки сомнительной затее? Однако расчет любителей легкой выпивки был верным: ритуальные походы с мертвецки пьяным «телом» по кабакам и домам сердобольных, да к тому же часто также подогретых спиртным обывателей позволяли гулякам воочию продемонстрировать свою «заботу о ближнем». Надо же! Не бросить человека в такую минуту! В глазах простодушных киевлян это служило надежной гарантией благопристойности всей компании. Не будет преувеличением сказать, что с такой ношей можно было появиться едва ли не в любом доме, где ночью радостно звенели стаканы, пусть даже никто из присутствующих в нем — ни хозяева, ни гости — не имели чести знать ни одного из вваливающихся к ним среди ночи визитеров!
У нас нет оснований полагать, что молодому Булгакову приходилось участвовать в подобных не совсем трезвых хождениях из дома в дом с «мертвым телом» на руках. Этот обычай был более распространен среди мелких городских чиновников и даже. — стыд и срам! — семинаристской молодежи. Но память о старой киевской жизни, причудливо обнаружившая себя при создании, казалось бы, сугубо московской пьесы, несомненно, свидетельствует о пусть даже и заочном, но постоянном общении с любимым городом. А слово «город» применительно к Киеву замечательный мастер всегда писал только с большой буквы!
ИСТОРИЯ НАУЧНОЙ МЫСЛИ
Сергей Смирнов