Наталья Александровна Тихомирова (урожденная Шальникова) — дочь академика А.И. Шальникова, буквально выросшая во дворе Института физических проблем. Всю свою научную жизнь изучала рождение, жизнь и смерть кристаллов и другие интересные физические явления в Институте кристаллографии Академии наук. При этом успевала замечать смешные, грустные и загадочные явления в окружавшем ее мире людей. Эти воспоминания продолжают начатый в прошлом номере журнала рассказ о знаменитом институте и его обитателях.

За Калужской заставой...

Калужская площадь, Большая Калужская улица, Калужская застава, старый мост через окружную дорогу, — все это я помню еще из довоенной жизни. B низинке, от которой и следов не осталось, речка Кровянка. Рядом с ней ледник, где покупали лед для домашнего «холодильника». По воскресеньям папа брал меня с собой, и мы — с двумя ведрами — ходили за большими кусками льда, засыпанными опилками. Кругом — патриархальная жизнь: деревенские домики с вишневыми садами — дореволюционные дачи, теперь густо заселенные московскими рабочими. Около домов под деревьями нередко располагались за столами большие семьи за обедом или ужином с самоваром и под аккомпанемент гармони. Многие держали кур, коров и коз. Молочницы приносили на дом молоко, творог, яйца, иногда и масло домашнего изготовления — «со слезой».

К 50-м годам все исчезло, как будто этого никогда и не существовало. Остался только наш Институт физических проблем и дом для его сотрудников за высокой оградой. Окрестные старушки на вопрос: «Что это там?» отвечали: «Да там делают атомную бомбу». В те годы это почти соответствовало действительности, хотя и было большим-большим секретом.

Я росла и формировалась в особом мире под названием «Институт физпроблем». От обычной московской жизни его отделял не только высокий забор. В нашем мире все хорошо знали друг друга и занимались любимой работой, не считаясь со временем. Отец не раз рассказывал мне, как они с Петром Леонидовичем Капицей пришли на то место, где теперь находится институт. К тому времени Капица уже согласился стать директором нового института, окончательно поняв, что вернуться в Англию ему не удастся. В 1934 году Академию наук перевели в Москву, а Президиум ее расположился на Большой Калужской улице. Волею судеб мой отец был единственным, пока неофициальным сотрудником института и сопровождал Капицу всюду. Место для строительства они нашли за Калужской заставой. Это был не просто пустырь, а место свалки. И, как ни странно, всего за один год построили и институт и жилой дом для его будущих сотрудников — длинный, двухэтажный, где каждый «подъезд» был входом в двухэтажную квартиру («таунхауз», на английский манер, по проекту Капицы). А для семьи Капицы построили отдельный особняк.

Когда в 1936 году наша семья переехала в Москву, территория института была уже благоустроена. Мне было 4 года, но я очень хорошо помню свои первые впечатления от новой квартиры и от цветов перед домом. После темной коммуналки в Ленинграде все это показалось раем. На территории института штатный садовник с помощницами высаживали цветы: резеду, левкои, душистый табак. В специальных ящиках на крыльцах всех 12 квартир дома росли вьющийся душистый горошек и ярко-красная, декоративная фасоль. И еще разные деревья, плодовые и декоративные, редкие тогда в Москве каштаны, кусты сирени, акации и флердоранжа. И все безупречно ухожено.

На территории института жили самые главные люди института, я даже девочкой сразу это поняла и очень гордилась тем, что в числе этих «главных» людей был и мой отец. Другие главные — механик Николай Николаевич Минаков, стеклодув Александр Васильевич Петушков, электрик Сергей Иванович Филимонов, комендант Андрей Иванович Павлов и, конечно, шофер Константин Митрофанович Сидоренко, возивший Капицу на шикарной заграничной машине. Духовные интересы ценились очень высоко, но не забывали и о спорте. Перед окнами нашего дома были построены два корта, на которых во время обеденного перерыва и после работы немногочисленные сотрудники института играли в теннис. Катались на лыжах с Воробьевых гор и на коньках в Парке культуры.

В те годы теннис был еще экзотикой. Даже и в 50-х годах, когда я с теннисной ракеткой ездила на стадион Юных пионеров на «Динамо», меня часто спрашивали, показывая на ракетку: «А для чего эта штука?»

В 1940 году меня определили в школу №8, находившуюся у запасного входа в Парк культуры и отдыха («и воздуха», как любил шутить П. Л. Капица). После уроков меня встречала бабушка Прасковья Сергеевна. Мы с ней садились на трамвай, последняя остановка которого — «Круг» была рядом с нашим домом. После войны трамвай исчез, его сменил троллейбус, который и теперь ходит по улице Косыгина, бывшей Воробьевке. Помню своего первого учителя, Василия Ефремовича, который часто переплетал мои жиденькие косички и завязывал бант, называя меня «маленькой шелковой мышкой» (вероятно потому, что волосы были очень мягкими). Он погиб в ополчении в первые же дни войны... С благодарностью вспоминаю и мою первую учительницу английского языка (и природную англичанку) Сильвию Эдуардовну Перевозчикову.

Хорошо помню день объявления войны. Мы с мамой идем в магазин, а нам навстречу бегут кричащие люди: «Война! Война! Сейчас будут объявлять по радио!». Мама повернулась и побежала, я за ней. В нашем дворе еще никто ничего не знал, мы первые принесли эту страшную весть. Все, конечно, бросились слушать радио.

Первые воздушные тревоги, сначала только по ночам. Все с узлами бежали в котельную института, приспособленную под бомбоубежище. Иногда к нам приводили моего одноклассника Женю, — в их доме не было бомбоубежища, и его родители очень беспокоились за жизнь своего единственного сына. Он ночевал у нас.

Анна Алексеевна и Петр Леонидович Капицы

Когда мы эвакуировались в Казань, на вокзале из-за бомбежек пришлось два раза возвращаться в метро, где было устроено бомбоубежище. Мама тащила нас с сестрой за руки и плакала, так как больная бабушка оставалась в эшелоне, категорически отказываясь оставлять вещи. У нее был на этот счет большой опыт. В ее воспоминаниях все события, связанные с революцией, спешным отъездом из Петрограда в Крым и возвращением в уплотненную квартиру, обмен оставшейся комнаты на Москву всегда сопровождались кражами и потерями имущества.

Помню возвращение в Москву из эвакуации осенью 1943 года. Мама горько плакала всю дорогу, глядя в окно поезда. Она оставляла в Казани могилу любимой матери и понимала, что никогда больше к ней не вернется. Нас с сестрой родители оставили на Казанском вокзале на мешках с картофелем, а сами с бабушкой уехали на трамвае. Несколько часов мы провели в полном одиночестве и ужасе среди суетящихся, кричащих и бегущих в разных направлениях людей. Неожиданно к нам подъехали родители на маленьком грузовичке, и с помощью веселого шофера погрузив вещи и мешки с картофелем, мы тронулись домой. К этому картофелю мама относилась с трепетом. Она сама вскопала выданный нам крошечный участок земли, сама посадила, растила, окучивала, сама и выкопала всю картошку и очень гордилась хорошим урожаем. Не хотела уезжать в Москву до уборки картофеля.

Приехали мы в пустую холодную квартиру. Во время обороны Москвы в ней жили бойцы какого-то оборонительного отряда. Почему-то весь архив родителей, бумаги, письма, фотографии были сожжены. Исчезли многие дорогие родителям вещи, но к нашей детской радости наши с сестрой ценности — елочные игрушки, какие- то не забытые еще мелочи — не пострадали. Перед отъездом в Казань мы их с сестрой спрятали под большую крышку обеденного стола, где часто играли, и их просто не нашли, да и не искали те, кто не знал об этом «секретном месте». Вот радости-то было!

Сразу по приезде стали осваивать изменившийся двор института. Корты перестали существовать. На них во время войны сажали картофель, и восстановить их уже не удалось. Зимой на их месте стали заливать каток, на котором катались по вечерам. Каток освещался фонарями, укрепленными на старом ограждении кортов. Малышня из детей сотрудников института подросла. Мы запойно играли в казаки-разбойники, прятки, лапту и штандр. Я очень гордилась, когда пробегавший мимо нас из института домой отец соглашался подбросить мяч вверх. Он бросал его так высоко, что мяч почти исчезал в вышине. Никто не мог так делать. Как я восхищалась моим отцом!

Вижу своих молодых родителей, сидящих на лавочке возле нашего крыльца. Мама такая красивая, в кофточке из органди, со своими золотыми волосами и черный, как жук, папа.

Как любовно они называют друг друга: «Олечка», «Шурик». На какие красивые кучевые облака мы с ними смотрели теплыми летними вечерами. Отец предлагал мне поиграть в игру: на что они похожи — эти кучевые облака. Я видела в них озера, вершины гор и загадочные города. Отцу нравилось мое воображение. В институтском саду цвела роскошная сирень, и вечерами жильцы нашего дома выходили послушать пение соловьев. У многих сотрудников института родились дети. Двери всех квартир дома были открыты, детвора босиком бегала по двору. После теплых дождей пускали бумажные кораблики в бегущие по асфальту потоки воды, стекавшие вниз по парапету вдоль дома. Дети были предоставлены самим себе, все родители работали допоздна. Мы совершали набеги на только что завязавшиеся яблоки и вишни в институтском саду. Особенно запомнилась мне яблоня «китайка», росшая рядом с домом, где жила семья Капицы. Девчонкой я лазила на ее еще неокрепшую крону (но и замужней молодой женщиной вечерами ходила лакомиться ее плодами). Какими вкусными они нам казались, особенно в послевоенные голодные годы, когда кусок черного хлеба, посыпанный сахарным песком, был самым большим лакомством.

Хорошо помню празднование 50- летия Капицы. Двор заполнился шикарными машинами, на которых приехали веселые люди, знатные гости: много военных, киноактеры, писатели. Мы стояли под окнами института, и гости с балкона бросали нам шоколадные конфеты. Это было несколько унизительно, я ведь считала себя уже взрослой. Но зато я увидела Любовь Орлову! Она в жизни оказалась еще привлекательнее и красивее, чем в кино.

Помню, как институт начал заполняться новыми людьми. Директором института стал Анатолий Петрович Александров. Он привез с собой коллег по работе из Ленинграда. Стиль жизни нашего двора, да и всего института стал быстро меняться. Большая и дружная семья Александровых открыла институтским детям двери своего дома — в самом прямом смысле. Особняк Капиц наполнился шумом и гамом. Старший сын Александрова Юра был одного возраста со мной. Его друзья по классу дневали и ночевали в семье Александровых. К этому еще следует добавить охранников с семьями, воспитательницу младших детей Александрова Ганну, ее воспитанников прошлых лет и друзей семьи. Мы все участвовали в домашних спектаклях, поставленных женой А. П. — Марьяной Александровной. Институтским детям построили сарай в саду около дома, где родители разрешали нам ночевать. Мы перестали воровать яблоки в саду, потому что он был отдан нам в собственность, сторожили его от набегов мальчишек с «Потылихи» и даже ухаживали за деревьями. Алеша Баталов, тогда только окончивший школу, играл на рояле и пел романсы Вертинского. Было в доме Александровых демократично и тепло. Иногда мы обедали у них, за стол садилось много детей всех возрастов. Ели самую простую еду — суп и кашу, но вместе было хорошо и весело.

В жизни старшего поколения в те годы происходили непростые события, но на жизни детей они только слегка отражались. Исчез, например, из нашего двора сын бухгалтера Эфроса «Моська жирный, поезд пассажирный». Исчезли и некоторые другие сотрудники.

Когда соседнюю территорию Музея народов СССР получил Институт химфизики, нашему институту досталась часть пейзажного парка с прудом. В центре чистого пруда — остров, куда вел красивый мостик, гнездились утки. Вокруг пруда сажали цветы. Я с подружками из школы проводила там долгие часы, занимаясь уроками и играя. За прудом было устроено футбольное поле, где во время обеденного перерыва отчаянно сражались команды Физпроблем и Химфизики, окруженные верными болельщиками. В заборе между институтами была сделана калитка, ключ от которой можно было брать у дежурного. Часто с отцом мы ходили к Семеновым[* Николай Николаевич Семенов — академик, директор Института химической физики АН СССР. — Прим. ред.], пользуясь этой калиткой. Иногда я и сама брала ключ, чтобы ходить к Наталье Николаевне Семеновой, моей первой учительнице по музыке. С родителями я ходила любоваться розами, посаженными у центрального входа Института химфизики, предметом гордости Николая Николаевича. Иногда отец приходил к калитке на свидание с Семеновым. Вижу их склоненными над какими-то чертежами. Обычно эти встречи заканчивались криками отца и смехом Семенова. Но не успевали оба дойти до дверей дома, как звонили друг другу и, как ни в чем не бывало, продолжали обсуждение.

Построили второй дом для сотрудников института, и двор стал делится на «тот» и «этот». Там, где мы так любили зимой кататься на коньках, посадили новый сад. Посадили редкие тогда для Москвы каштаны. Плоды этих деревьев дали жизнь многим каштанам в Подмосковье, куда сотрудники института, получив садовые участки, их отвозили. Мы помогали сборам «каштанчиков».

Хорошо помню, как папа разыграл сотрудников института. Из Армении, где после работы на горе Алагез у папы осталось много друзей, нам прислали большую корзину ранней черешни. В Москве к этому времени в институтском саду вишни только начали цвести. Деревья были усыпаны белыми и розовыми цветами. Папа с вечера отобрал из корзины все черешни, соединявшиеся черенками по двое. Ранним утром следующего дня отец пошел в сад и развесил на цветущих вишнях спелые ярко-красные черешни. Первые же проходившие мимо сада на работу сотрудники института увидели это необыкновенное зрелище. Собралась целая толпа удивленных столь необычным явлением зрителей. Выдвигались самые неожиданные предположения. Папа принимал активное участие в этом обсуждении и не сознавался в своей проделке до тех пор, пока одна из сотрудниц не решилась сорвать первую черешню. Все дружно смеялись над папиной проделкой и долго еще вспоминали эту историю.

Плавать я научилась также на территории института, когда был построен бассейн для охлаждения какой-то установки. Фонтаны теплой воды выплескивались в бассейн, а остывшая вода через фильтры снова поступала в установку. Всем сотрудникам в обеденный перерыв разрешалось плавать в этом бассейне. Потом его дно стало плесневеть, стенки бассейна стали очень скользкими, и купания прекратились. Но к этому времени я уже прекрасно плавала...

Не помню отъезда отца в Германию в 1945 году, но хорошо помню его возвращение — худой, веселый, в форме полковника. (Из его серо-зеленой шинели сшили мои первые брюки для катания на горных лыжах — ужасно колючие, но служили долго.) Мне в подарок отец привез черную лаковую сумку из клеенки, ничего похожего у меня до того не было. Сумка была блестящей, большой, на широком черном ремне. Носить ее нужно было через плечо. По скромности я не решалась появиться с ней на улице, и она без пользы несколько лет пролежала в ящике моего письменного стола. Но настал и ее черед. На выпускном вечере было решено играть в «почту». Сейчас уже мало тех, кто знает, что это такое. Мы ведь учились отдельно от наших сверстников-мальчиков. Только на праздничные вечера приглашали их из соседней «мужской» школы.

Я была очень застенчива, у меня не было никаких нарядных платьев, только белый фартук, одеваемый на ужасную коричневую школьную форму. Поэтому я всегда на всех вечерах стояла у стенки зала. Мальчики на меня не смотрели, на танцы не приглашали. И вот на выпускном вечере я была выбрана на должность «почтальона», который должен был разносить записки между нашими девочками и приглашенными мальчиками. Вот здесь моя «заграничная» сумка и сыграла свою коронную роль. Наверно, ее вид был столь роскошным, что я не только с блеском исполнила роль почтальона, но еще и красавец-дирижер приглашенного оркестра какого-то военного училища пригласил меня на тур вальса. А после этого, а после этого... Все те мальчишки, по которым я тайно вздыхала, стоя у стенки зала на всех вечерах, стали наперебой меня приглашать на танцы. А какие же красивые это танцы были, одни названия чего стоили: «па-де-катр», «па-де-патенер»... Танго и фокстрот были верхом вольности и распущенности. Вот какими мы были в те далекие (близкие?) времена.

П.Л. Капица и А.И. Шальников — поначалу единственный сотрудник нового института

Через некоторое время после возвращения отца в нашем доме появился комендант одной из частей Берлина с женой, адъютантом и машиной. Они возвращались домой, кажется в Казань. Комендант нам рассказывал о поведении папы в Берлине. Помню рассказ о том, как отца добровольно охраняли немецкие солдаты. Папе, непрерывно курившему в те годы, не хватало «пайка» на папиросы, и он «стрелял» их у всех, кто встречался у него на пути. Комендант помогал ему в этом. Но оказалось, что отец собирал эти папиросы не для себя, а для немцев, которые часами ожидали отца у входа в гостиницу. Во время рассказа гостя папа лишь смущенно улыбался и оправдывался. Оказывается, он сначала столкнулся с одним немцем при выходе из гостиницы. И заметил, что человек не отводил глаз от его дымящейся папиросы. Папа не смог снести этого взгляда. Он протянул немцу свою папиросу. Тот схватил ее с такой жадностью, что папа смущенно вспоминал, как чуть не заплакал от жалости к своему недавнему врагу. На следующий день у выхода из гостиницы отца уже поджидало несколько человек. Папа и с ними поделился папиросами. Эти люди безмолвно сопровождали отца, помогали ему во всем, охраняли. Папа дружески беседовал с ними (он неплохо говорил по-немецки). Когда папа должен был уезжать, они очень горевали. Один из них подарил отцу свой немецкий крест за храбрость. Эта история рассказывалась многократно и Александром Юзефовичем, с которым отец был вместе в Германии. Остался рисунок Юзефовича — блестящего рисовальщика.

Смеясь, рассказывал нам отец и о том, как уже знакомый нам комендант помогал отцу. Отец с Юзефовичем очень много ездили на машине, и им не хватало выдаваемого бензина. Комендант распорядился выдать отцу бочку коньяка, объяснив, что это лучший эквивалент бензину. И, правда, когда бензин кончался, отец на машине подъезжал к первому же танку, и танкисты заливали полный бак «за спирт». Комендант очень удивлялся, что отец этого не знал. Расплата спиртом очень помогала отцу при строительстве криогенного корпуса МГУ. Папа любил повторять, что это строительство напоминало ему «битву за Берлин».

Рассказывал отец и еще об одном эпизоде. Было обнаружено большое складское помещение с ценным оборудованием, замаскированное немцами под «аптечный склад». Отец в сопровождении «аптекаря» ходил по складу. Когда он спросил, показывая на прекрасные осциллографы: «А это для чего?» «аптекарь» ни мало не смущаясь, ответил, что это техника для зубных врачей. Когда же отец отметил, что 20 таких «аппаратов» он включает в список репараций, «аптекарь» спросил: «Простите, Вы не румын?» — смеясь, вспоминал отец. И каково же было его удивление, когда несколько лет спустя, находясь в командировке в Сухуми, он столкнулся с «аптекарем» в одной из секретных лабораторий. Оказалось, что это известный немецкий химик, вывезенный с группой других ученых из Германии для работы в СССР. Они узнали друг друга и долго смеялись и над «румыном» и над «аптекарем».

Папа привез из командировки в Германию рояль для института. Спустя много лет говорил, что ему стыдно за этот подарок, так как рояль не входил в список по репарациям. Когда папа сказал, что хорошо бы рояль получить, комендант тут же распорядился, и солдаты «забросили» рояль к приборам и оборудованию для института. Шофер коменданта Гарик рассказывал нам, детям, о том, какой восторг он испытывал, врываясь в немецкие замки, «проходя очередью из автомата по зеркалам». Мы, девчонки, слушали его рассказы, раскрыв рты от восхищения. Сейчас стыжусь своего восхищения. Но не забываю и о том, что у Гарика фашисты в гетто в Белоруссии убили всю семью. Помню, как по окружной железной дороге гнали пленных немцев. Мы побежали смотреть на них. Было очень холодно. Вид обросших, худых, одетых в лохмотья мужчин, у большинства смотрящих вызывал жалость. Я побежала домой, взяла несколько кусков сахара и хлеба и вернулась обратно. Смущаясь, раздала принесенное в несколько протянутых грязных замерзших рук. Правда, от одной стоящей старухи услышала: «Они же враги наши, убийцы». Но я испытывала к бредущим только огромное сострадание. Когда вернулась домой, папа, безмолвно проходя мимо, поцеловал меня в голову.

Выборы в академики

Удивительно, но я почти сразу же узнала характерный дребезжащий голос Петра Леонидовича Капицы по телефону. Удивительно, потому что я почти никогда не говорила с П. Л. напрямую, иногда через его секретаря Павла Евгеньевича Рубинина, иногда через Анну Алексеевну. Правда, за несколько дней до этого звонка я случайно встретилась с П. Л. и А. А. в парке института. Говорили о родителях, находившихся в это время в Канаде, о моей семье. Анна Алексеевна, как всегда, была со мной очень сердечна и приветлива. Я ее очень любила, она всегда мне очень нравилась какой-то достойной скромностью и безупречным вкусом. И еще при встрече с ней я всегда вспоминала ее отца Алексея Николаевича Крылова, нашего соседа по дому. Иногда мы, девчонками, убегали из дома без разрешения родителей погулять по вечерам через совместный балкон между нашими квартирами. Вспоминала и заразительный смех на нашем крыльце моей мамы, Олечки, как А. Н. ласково называл ее. А смеялась наша мама над какими-то очень солеными матерными тирадами Крылова, которые он — моряк — знал во множестве.

Разговор с П. Л. касался предстоящих выборов в академики. Хорошо запомнила слова, «что институту важны эти выборы» и «мы хотим выдвинуть вашего отца в академики, но мы также и знаем его возможную реакцию на это выдвижение». «Как, по- вашему, должны ли мы его информировать об этом?» Я спросила, что институт хочет: чтобы отца выбрали, или получить его отказ? Если хотят, чтобы выбрали — информировать не надо. «А вы готовы подготовить все формально требуемые документы для выдвижения?» Я ответила, что готова. Требовалось много всяких документов, списки публикаций, награждений, подписанную отцом автобиографию и прочие бумаги. Мне с энтузиазмом помогали институтские сотрудники — ученики отца. Все документы были подготовлены в требуемые сроки и сданы в Президиум АН СССР.

Родители вернулись из Канады до выборов. В день приезда мне предложили воспользоваться институтской машиной для их встречи и передали просьбу Капицы сообщить отцу о выдвижении сразу же после встречи в аэропорту и возить его по городу до тех пор, «пока из него весь пар не выйдет». Видимо, даже Капица побаивался реакции отца на решение института. Тут я испугалась по-настоящему. Что я наделала! Ведь если отец скажет решительное «нет», будет скандал, сразу же станет известно о подделке его подписи под документами, сделанной мною...

Я хорошо помню, чем был вызван отказ моего отца от выдвижения в академики. Кажется, что это было на следующий год после его избрания в члены-корреспонденты Академии (1948-50 гг.?). Ландау вернулся из Президиума с какого-то обсуждения кандидатур в отделении общей физики Академии и с порога квартиры закричал на второй этаж отцу: «Шура, — в открытую сказали — не более двух евреев!» Отец в ярости буквально скатился по лестнице вниз: «Никогда, никогда больше я не буду баллотироваться в этой Академии! Если я для них только еврей, этой Академии для меня больше не существует!» И после этого на всех ученых советах не только Института физпроблем, но и других институтов, пытавшихся его выдвинуть, отвечал категорическим отказом.

После радости от встречи с родителями в Шереметьево, в машине я робко сказала отцу: «Папочка, а тебя институт выдвинул в академики, а я подготовила и сдала все необходимые для этого документы. », и вся сжалась в ожидании его гнева. А он совершенно не прореагировал на мои слова. В ответ: «Как я жалею, что ты не можешь увидеть, какие прекрасные теннисные корты в Канаде! Какие корты!» Такова была его реакция. После встречи с любимой дочерью Таней после долгой разлуки выборы в академики перешли для него в другую шкалу ценностей. А может, это произошло слишком поздно. Отцу уже было 74 года. Хотя я помню, как он был горд и рад тому, что был избран единогласно уже в первом туре выборов. Сохранилось его письмо к сестре в Канаду, почему-то не отправленное, из-за ее, по- видимому, отрицательного отношения к выдвижению.

«Дорогой Танек, Ю. О. дал мне прочесть твое последнее письмо, в котором ты писала, что «очень огорчена». моими действиями в отношении выборов в А. Н.. Не огорчайся. Мне в голову не приходило, что в мое отсутствие Совет Института предпримет еще раз эту дурацкую акцию. Тем более что в прошлые годы я категорически отказывался принимать участие в этой комедии.

Теперь, когда мы вернулись, дело было сделано — представление состоялось, и я не счел возможным снова привлекать внимание к своей особе. Тем более, что вся эта история, как ты понимаешь, мне до лампочки. Единственной приятностью будет то, что я буду освобожден от скучной необходимости посетить пару собраний Отделения по вопросам выборов. Вот и вся история этого вопроса — моему здоровью это не повредит, во всяком случае не более, чем сейсмические волны на Марсе»

После известия о результатах выборов отец вернулся домой со словами: «Олечка, теперь я спокоен за тебя — ты будешь получать пенсию вдовы академика, если тебе повезет. Ура! Я доволен!»

То, что мама не заработала профессиональную пенсию, не набрав нужного трудового стажа, по-видимому, стало беспокоить отца, на старость ничего не было отложено, все уходило на помощь моей семье. А мама не смогла продолжить работу, так как героически ухаживала за бабушкой — матерью отца, которая, перенеся инсульт, почти 12 лет провела прикованная к постели.

(Продолжение следует)