Книга, вышедшая в американском издательстве «Эрлбаум», — автобиография, в которой ее автор, известный во всем мире ученый, не написал ни одного слова о своей личной жизни и об условиях, в которых она протекала. Поэтому, не будь она снабжена DVD-диском, предисловием и послесловием, добавляющими личностный и социальный контекст к его нарочито сугубо научному повествованию, сегодняшний читатель не мог бы понять, отчего так часто и так кардинально менял автор места работы и даже направления научных исследований, оставаясь при этом непостижимым образом в рамках некой одной научной задачи, поставленной перед собой еще в юношеские годы.

В этом году исполнилось ровно тридцать лет с тех пор, как он умер.

Это еще один повод вспомнить о человеке, сумевшем в чрезвычайно непростых условиях сохранить верность своим научным идеалам.

К его столетию прошло сразу несколько международных мемориальных конференций. В Нидерландах, Германии, Италии, Чехии, Вьетнаме и даже Иране, не говоря уж о его родном Московском университете, ученые отмечали круглую дату, до которой не дожил их учитель. Такое сегодня случается очень нечасто.

И ведь это список, к тому же, скорее всего, неполный, одних только официальных мероприятий. В частном же порядке, в сердцах людей, память о нем рассеяна практически повсеместно. Если спросить любого психолога или нейрофизиолога в любой стране, кто из российских ученых наиболее известен в мире, чей вклад в науку о человеческом мозге, сознании и душе наиболее весом, с очень высокой степенью вероятности услышишь в ответ: «Александр Лурия». Даже про Выготского, которого сам Александр Романович боготворил, все чаще говорят лишь: «Он был учителем Лурии».

«Среди соратников Выготского наиболее выдающийся — Лурия, человек с необычайно широким кругом талантов и интересов. Это был один из самых разносторонних ученых. И если Выготский — Моцарт психологии, то Лурия сумел стать ее Бетховеном». Профессор Чикагского университета Стефан Тулмин написал эти слова через год после того, как Лурии не стало. Музыкальные аналогии в них очень точны и уместны. Жизнь Лурии и его многогранные научные исследования словно подчинялись некой внутренней мелодии. «Ему не надо было сосредотачиваться, потому что его мелодия звучала всегда. Ему стоило только прислушаться», — пишет его дочь в книге «Мой отец А.Р. Лурия». Александр Романович обладал редчайшим даром: абсолютным слухом, но не к абстрактным звукам нотной строки, а к конкретным людям — к себе и к другим, и именно этот талант определил отчетливо выраженный симфонизм всей его жизни, то, что мне хочется назвать «Феноменом Лурии». Если оставаться в плену музыковедческих метафор, он звучит так, как сказано в «Музыкальном словаре»: «слияние тем, казалось бы, полярно отличных друг от друга, в единое начало».

Самый простой и очевидный пример. Как правило, личностные черты и факты жизни ученого мало влияют на характер научного исследования, выдающиеся человеческие качества не часто сопутствуют удаче в постижении законов природы. Человек и Ученый обычно ведут совершенно обособленное существование, в лучшем случае они — добрые соседи. Александр Романович — исключение из этого общего правила. Он сам строил свою жизнь — продуманно, научно, основываясь на строгих, хотя и трудно понимаемых обычным человеком законах. С другой стороны, черты его личности нашли свое отражение в его научной работе. Не совершив большой ошибки, его лекции, статьи и книги можно назвать «добрыми», «сочувственными», иногда даже «страстными» и всегда «ориентированными на человека». Человек и Ученый настолько тесно переплелись в нем, что оторвать одного от другого не представляется возможным.

Самое яркое свидетельство тому — две его наименее научные работы, переведенные на все мыслимые языки, «Маленькая книжка о большой памяти» и «Потерянный и возвращенный мир», благодаря которым он стал знаменитым среди читателей во всем мире. По сути, Лурия основал ими новый литературный жанр, имеющий теперь своих адептов и ценителей (среди них наиболее известный Оливер Сакс, американский нейрофизиолог, автор многих прекрасных книг луриевского толка, впрямую инспирированных Александром Романовичем) — счастье, выпадающее на долю лишь особо избранным, а в наше время, когда, кажется, написано уже обо всем и всеми возможными способами, и вовсе представляющееся несбыточным. В первой книге Александр Романович рассказал о знаменитом в свое время мнемонисте Соломоне Вениаминовиче Шерешевском, которому природа отказала в даре забывания: спустя десятилетия он помнил все до последнего значка на странице книги на неизвестном ему языке, всего на несколько секунд показанную ему во время психологических опытов или концертных выступлений. Героя второй, младшего лейтенанта Льва Александровича Засецкого, фашистская пуля, задевшая мозг, обрекла на муки беспамятства. Обоих из них Александр Романович наблюдал десятилетиями, стараясь, с одной стороны, облегчить их участь, а с другой, исследуя изменения в поведении, сознании, мышлении людей, у которых одна из главных функций мозга либо разрушена, либо гипертрофированно развита, подтвердить или отвергнуть свои гипотезы о работе мозга. Он подходил к своим необычным пациентам — и это отчетливо видно на каждой странице его книг — одновременно и как ученый, и просто как человек, остро сопереживающий чужую боль.

Александру Романовичу Лурия — два года. Рядом его родители: отец — Роман Альбертович, военный врач, и мать — Евгения Викторовна

«Человек-Ученый» — это то, что современный логик назвал бы «бинарной оппозицией» — противопоставление двух явлений, находящихся на крайних точках некой логической оси. Здесь подразумевается ситуация «или — или». Но в случае с Лурией положение иное: он всегда был «и — и».

Это далеко не единственный пример сочетания противоположностей, столь характерного для Александра Романовича. За исключением единственного случая, известного нам по литературным источникам, Человек не может быть одновременно и Богом. Лурия был и тем, и другим, во всяком случае для многих, кого я знаю. Он был одним из нас, из плоти и крови, и в то же время он способен был творить чудеса, как человек, решая наши сложные личные проблемы, что, казалось бы, было непосильно людям. И как ученый, проникая в глубины природы, скрытые от смертных, раскрывая механизмы работы мозга и исправляя их, если они были повреждены.

Тридцать лет прошло с тех пор, как кто-либо из нас имел счастье беседовать с Александром Романовичем, но мы помним его голос, как если бы слышали его вчера. Разумеется, сохранились магнитофонные записи, стараниями профессора Кийоши Амано, ученика Александра Романовича, а в Японии изготовлен даже компьютерный диск с лекцией Лурии. Но не потому голос Лурии, даже его неповторимый смех все еще столь явственно звучит в наших ушах. Три десятилетия отделяют нас от того мига, когда мы последний раз видели Александра Романовича, но всякий без труда восстанавливает в памяти его лицо или фигуру — его особую улыбку, выражение глаз за стеклами очков, даже его стремительную походку и манеру жестикулировать. Это безусловный факт, и многочисленные фотографии, что мы бережем в ящиках стола, и даже несколько минут сохранившейся киноленты лишь в самой малой степени объясняют его.

Истинная причина — все тот же «феномен Лурии», его состоящая из сплошных парадоксов и противоречий удивительно цельная личность.

В его годы бытовала острота-аксиома: допустимы только любые два из трех состояний — быть умным, честным или партийным. То есть, если вы умный и честный, то не можете быть коммунистом; если же вы коммунист, то вы человек либо глупый, либо нечестный. Александр Романович умел сочетать в себе все три ипостаси. Его ученик, ныне известный американский специалист по болезням мозга Элхонон Гольдберг в недавно вышедшей книге «The Executive Brain» (в русском переводе — «Управляющий мозг»), посвященной своему учителю, рассказывает, как Александр Романович использовал свое членство в партии, чтобы честно и умно помогать людям.

Лурия любил повторять популярную в то время горькую шутку: «Что есть счастье? Это жить в Советском Союзе. А что есть несчастье? Это иметь такое счастье». Он ясно осознавал парадоксальность своего положения. В своей книге Гольдберг видит ситуацию одновременно изнутри и снаружи: «Как человек мира, знающий многие языки и обладающий многими талантами, Александр Романович целиком принадлежал к Западной цивилизации. Но он был также и советским человеком, привыкшим идти на компромиссы для того, чтобы выжить. Я подозревал, что в самых глубоких тайниках его существа таился страх перед грубой физической расправой. Казалось, что этот латентный страх — клей советского режима — был с ним всегда». Джером Брунер, выдающийся американский нейрофизиолог и большой друг Александра Романовича, выразил ту же мысль более великодушно: «Лурия был храбрым человеком, имея в виду противоречие между его предпочтениями и страной, в которой он жил».

Храбрец с постоянным страхом в сердце — разве это не парадокс?

Я мало что знаю о страхах Александра Романовича, а о его храбрости — всего один эпизод. Два чудовищно прогрессивных психолога, бывший эстонец, а ныне американец Яан Валсинер и голландец Рене ван дер Веер выпустили книжку «Understanding Vygotsky» («Понимая Выготского»), в которой, среди прочих обвинений в недостаточной гражданственности, утверждают, что где-то в архивах должно таиться покаянное письмо, отправленное Лурией властям предержащим, когда его, после экспедиций в среднеазиатские республики для изучения влияние культурной среды на формирование умственных способностей, стали быстро и умело «подводить под монастырь». Авторы книги весьма сожалели, что им не удалось его обнаружить. Право, им бы стоило поучиться работать с архивами — вот оно, это письмо:

«Культпроп ЦК ВКП(б) товарищу Стецкому

Народному комиссару по просвещению товарищу Бубнову

Комиссия МКК РКИ, обследовавшая Институт психологии, затребовала от меня материал по работе проведенной под моим руководством психологической экспедицией в Среднюю Азию. Несмотря на то, что материал этот еще не обработан и находится в сыром виде, комиссия нашла возможным вынести соответствующее решение о нашей работе, не имея в руках тех выводов, без которых ни задачи работы, ни черновой материал не могут быть правильно поняты. Тенденциозно подбирая отдельные факты и неправильно их истолковывая, комиссия вынесла ряд тяжелейших обвинений, представив нашу работу как образец... колонизаторского исследования, опирающегося на расовую теорию».

А. Р. Лурия на исследовании больного в лаборатории нейропсихологии Института нейрохирургии имени Н.Н.Бурденко

Много тут покаянного? Особенно если учесть исторический момент написания письма и тогдашнее всесилье МКК РКИ — Московской контрольной комиссии рабоче-крестьянской инспекции.

Да, Лурия был вынужден искать свой собственный баланс между свободой и необходимостью, но нам отчетливо видно, где располагалась точка его выбора на оси «Храбрость- Страх».

Другая, не менее любопытная оппозиция — «Икона для западной науки — Один из многих советских ученых». Американские газеты сравнивали лекционное турне Лурии по университетам страны с запуском Советским Союзом первого спутника, произведенного в том же 1957 году. С тех пор он, собственно, и стал за рубежом самым известным из живущих советских ученых. Иностранцы были убеждены, что он занимает одно из ведущих мест и в нашей научной иерархии. В некрологе, опубликованном в лондонской «Таймс», Оливер Сакс писал: «Он был главой московского Института дефектологии и Неврологической клиники имени Бурденко. Он был членом советской Академии наук». Известный американский ученый не мог поверить, что его знаменитый на весь мир советский коллега никогда не выдвигался на звание даже члена-корреспондента Академии наук СССР, как никогда не был он назначен руководителем какого-либо института.

Следующий парадокс связан с предыдущим. В конце сороковых, во время «борьбы с безродными космополитами», Александра Романовича выгнали из Института нейрохирургии, а его лабораторию там закрыли. В начале пятидесятых, во время «Павловской» сессии Академии сельскохозяйственных наук, было заявлено, что он нанес огромный вред развитию учения об афазиях. А еще спустя всего несколько лет, во время «дела врачей», он потерял все свои должности и посты и, ожидая со дня на день ареста, всегда носил с собой чемоданчик с предметами первой необходимости. Несмотря на все это Лурия ни разу не был посажен, как его сестра, талантливый психиатр, или расстрелян, как ее муж, член правительства. Впоследствии это странное по советским меркам обстоятельство породило различные спекуляции и весьма прозрачные намеки на то, что Лурия находился якобы в неких особых отношениях с советской властью. Например, что Сталин лично приказал ему и его учителю Выготскому изучить состояние умов крестьянства в среднеазиатских республиках, или что Вышинский поручил ему создать детектор лжи. Абсурдность подобных сплетен, распространяемых западными исследователями, мало что понимающими в наших реалиях (к чему, скажем, был нужен Вышинскому прибор, позволяющий узнать истину?), очевидна.

Это были парадоксы из сферы политики, к которой сам Лурия был абсолютно равнодушен. Другие относятся к его личности.

Прежде всего, он был чрезвычайно артистичен. Памятна его любовь к архитектуре, особенно к северным русским храмам, его глубокие познания в живописи, его страсть к фотографированию неброских объектов природы — шишек, капель росы, листков, козявок, следов на воде, его удивительное умение подражать манере говорить людей разных национальностей, сказки, которые он писал, его дневники, полные поистине поэтических страниц, стихи, им написанные, да и лекции, которые он читал. «В нем умер великий актер», — писала Мария Осиповна Кнебель, знаменитый режиссер и театральный критик и один из самых близких друзей Александра Романовича. Но, будучи сверх меры артистичным, Лурия был в не меньшей степени педантом. Его всегдашняя пунктуальность вызывала изумление. Он просто не мог забыть о чем- нибудь, поскольку никогда не откладывал свои дела даже на самый короткий срок. Всего два примера, оба из воспоминаний профессора Владимира Петровича Зинченко:

«На заседании Ученого совета, где я представил предварительный доклад по своей диссертации, он согласился быть моим официальным оппонентом. Несколько дней спустя он сказал мне: «Я написал отзыв на твою диссертацию. Когда, наконец, я ее увижу?» Думаю, что он написал этот отзыв сразу же после заседания совета».

«За месяц до кончины, в день своего 75-летия, Александр Романович демонстрировал мне, как он приготовился к смерти. Папки с неопубликованными работами стояли на нижних полках книжного шкафа. Он сказал шутливо, что осталась самая легкая часть работы: отнести папки в издательство».

Список оппозиций типа «Художник-Педант», составляющих существо личности Лурии, мог бы быть очень велик. К примеру, «Активист- Специалист». Кто не знает, что в науке можно быть либо организатором конференций и рабочих мест, добывателем ставок, грантов, контрактов и так далее, либо развивать ту или иную область знания. Лурия был и тем, и другим. Или же — «Экспериментатор-Теоретик». Есть ученые, способные сделать в своей лаборатории собственными руками все, что угодно, но от них скрыта конечная цель работы, ее перспективы и значение. Существуют другие, кому совершенно ясно, что должно быть сделано, чтобы двигаться дальше, но они не имеют никакого представления о том, как это осуществить. Лурия соединял в себе оба эти качества. Или — «Профессор- Студент». Ясно, что нельзя быть тем и другим одновременно, но это именно то, что случилось с Александром Романовичем, когда, будучи профессором психологии, он поступил на первый курс медицинского института, окончил его и защитил кандидатскую и докторскую диссертации и в этой области науки. Или — «Аналитик-Целитель». Пациент для него никогда не был объектом исследования вроде собаки или лягушки, он всегда как врач стремился облегчить его страдания. В то же время им написаны ставшие классикой аналитические исследования работы мозга, образцы обобщения, абстрагирования от частностей. Или — «Последователь-Ментор», «Строитель-Архитектор», «Новатор- Консерватор»...

А.Р.Лурия (справа) и его пациент Л. А. Засецкий

Каждая из этих пар качеств и свойств, казалось бы, несовместимых в одной личности, могла бы служить темой если не книги, то ее главы. По счастью, многие из тех, кто знал Александра Романовича, оставили свои воспоминания, или написали книги, статьи и письма, которые можно цитировать, чтобы сделать эти главы документально правдивыми.

Александр Романович и в обычной жизни, не только в науке, был, конечно, Бетховеном, предельно серьезно относящимся и к своему труду, и к окружающим его людям — воздушности, беззаботности и легкомыслия праздного гуляки Моцарта ему всегда хронически не хватало. Наверное, он и сам понимал это — его мечтой, неоднократно высказанной во время так любимых им прогулок вдоль канала рядом с его дачей в Свистухе, было «плыть на плоту». Что вкладывал он в эти слова? Постоянно корю себя, что не решился задать ему этот вопрос. Бездумно отдаваясь потоку, бездельно глядя на проплывающую мимо чужую жизнь, беззаботно не принимая собственных решений ни относительно себя самого, ни других? Если так, то ей не суждено было сбыться даже в самой малой степени и даже в самый последний миг. Его сердце разорвалось 14 августа 1977 года в академическом санатории «Узкое», когда, оставив на столе недописанную статью «Парадоксы памяти (нейропсихологический этюд)» он бросился к телефону звонить врачу — его безнадежно больной жене Лане Пименовне вдруг стало хуже.

Пронесшиеся с той поры годы многое смели на своем пути. Нет уже старой профессорской квартиры на улице Фрунзе с гигантским сделанным на заказ почтовым ящиком на входной двери, все равно не вмещавшим в себя ежедневную корреспонденцию, да и сама улица стала Знаменкой. И странно читать слова из письма Лурии его старинному другу Джерому Брунеру, отправленного сорок лет назад, 17 августа 1967 года из Иссык-Куля, где он заканчивал прерванный на сорок лет труд — книгу о своих экспедициях в Среднюю Азию: «Это не так далеко, как кажется — 4000 км полета от улицы Фрунзе в Москве до города Фрунзе, столицы Киргизской республики...» Во всем этом, как и в том, что ни города Фрунзе, ни Киргизской республики тоже больше нет, ни ученики, ни последователи Лурии, конечно, не виноваты. Но разве не странно, что ни одна из лабораторий и кафедр, где он столько лет и так плодотворно работал, не названа благодарными учениками его именем, хотя по сегодняшним временам, чтобы добиться этого, не требуется ни особого геройства, ни нечеловеческих усилий и упорства, ни даже чрезмерного административного дара.

Что же остается через три десятилетия от человека, еще при жизни признанного творцом новой науки? Длинный список присужденных ему научных степеней, званий и наград? Книги, статьи, ученики и последователи? Несколько строк в энциклопедиях? Гранитная плита на престижном кладбище? Или же три десятилетия — все-таки срок недостаточно большой, чтобы стереть образ ушедшего из памяти близких и друзей, и потому он, прошедший земной путь в три четверти века, все еще жив в их совокупном сознании и, как и раньше, своим талантом, эрудицией, знаниями, редко встречающимся соединением ума и доброты, неповторимым сочетанием других черт и особенностей личности ведет их по жизни и науке. Очень хочется верить, что Лев Семенович Выготский, учитель и наставник Александра Романовича Лурии, был прав, и наше «Я» заключено не в нашей бренной телесной оболочке, а рассеяно в окружающем социуме — в сознании, душе и памяти людей, с которыми мы соприкасались прямо или косвенно, и, стало быть, переживает нас ровно настолько, насколько мы того заслужили.

Так что нет ровно ничего удиви - тельного в том, что образ Александра Романовича так хорошо сохранился в нашей коллективной памяти. Что действительно достойно изумления, так это тот факт, что такие люди рождались всего каких-то сто лет тому назад.

Время постоянно вносит свои коррективы в то, что становится для нас главным. Вот пример из тех лет, что мы живем без Александра Романовича. Его лабораторию нейропсихологии в Институте имени Бурденко после его смерти закрыли не просто по злой воле, но главным образом потому, что руководству института она стала казаться ненужной роскошью. Появился томограф — прибор, позволяющий безо всякого нейропсихологического обследования обнаружить, где именно в мозгу больного локализована опухоль. Слой за слоем сканируя мозг, он, ведомый сложнейшей компьютерной программой, объединяет эти срезы и создает на дисплее трехмерный образ, доступный врачебному анализу. Но только ли данная опухоль — причина несчастья и только ли скальпель или трубочка с жидким азотом — избавление от него? Задумываться сегодня об этом некогда. И кому нужен человек в белом халате безо всякой аппаратуры, долгими часами беседующий с больными, подвергающий их бесчисленным тестам, чтобы всесторонне исследовать каждый сбой в работе мозга, стараясь найти пути помочь ему справиться с бедой без вмешательства хирурга, за счет тех резервов, что заложила в его устройство природа — тем самым недопустимым образом ухудшая оборачиваемость дорогих койко-мест? Кому он нужен, если рядом стоит суперсовременный электронный прибор, четко знающий свою задачу и умеющий успешно решать ее, но абсолютно безразличный и к судьбе пациента, и к сложности, неповторимости его личности. И теперь, когда я вслушиваюсь во все еще живые в памяти звуки луриевской симфонии-жизни, мне все чаще приходят на память горькие слова Эриха Фромма: «Мы производим вещи, действующие подобно людям, и людей, действующих подобно вещам... Девятнадцатое столетие сказало: «Бог умер!» «Умер человек!» — может сказать двадцатое». Что же скажет наступившее двадцать первое о людях, уже давно кажущихся анахронизмом — умных и в то же время честных, тонких специалистах и вместе с тем широко образованных? Что скажет оно об Александре Романовиче Лурия?

Только то, что мы сохраним в своей памяти, о парадоксах которой он писал в свой последний час.