О том, что большинство героев Достоевского — лица, в отношении здоровья не вполне благополучные, догадывались многие его современники. Еще при жизни автора «Идиота» за ним закрепилась репутация художника, чрезвычайно пристрастного к скрытым и таинственным движениям человеческой души, к странным и подчас болезненным проявлениям психической жизни человека. Человек «после» Достоевского стал ведать о себе много больше, чем знал «до» него.

Но помимо общечеловеческого интереса к миру Достоевского возник и обрел право на существование интерес специфический — сугубо медицинский. За несколько недель до смерти писатель получил письмо от провинциального медика А.Ф. Благонравова, который выразил восхищение тем, сколь «поразительно верно» изобразил автор «Братьев Карамазовых» галлюцинацию Ивана в сцене с чертом. «Описать форму душевной болезни, — пишет Благонравов, — известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, навряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии...» Достоевский поблагодарил автора письма как специалиста, заметив, впрочем, что Иван Карамазов «при данных обстоятельствах никакой иной галлюсинации не мог видеть, кроме этой».

Под «данными обстоятельствами» подразумевался, надо полагать, не один лишь анамнез героя-визионера, а вся структура повествования, весь романный контекст.

В 1884 году доктор В.Ф. Чиж опубликовал в «Русском вестнике» статью «Достоевский как психопатолог», где заявил, что будет «смотреть на Достоевского не как на романиста, а как на простого описателя действительности». Заметим, что при таком угле зрения практически снимается вопрос о Достоевском-художнике и проблема сводится к сугубо медицинским аспектам.

В статье Н.Н. Богданова присутствует собственный подход. Автор, известный не только трудами в области психиатрии, но и изысканиями, касающимися генетических и генеалогических особенностей рода Достоевского, понимает, что романный образ не исчерпывается «историей болезни».

При этом его «клинические наблюдения» над внешностью, поведением и психологической эволюцией одного из самых загадочных героев Достоевского, Николая Всеволодовича Ставрогина, весьма интересны и убедительны. Поставленный Н.Н. Богдановым диагноз вряд ли возьмется оспорить кто-либо из его коллег-психиатров, а тем паче — рядовые читатели.

Надо, однако, помнить, что Достоевский особо не дорожил званием психолога, предпочитая именовать себя «реалистом в высшем смысле».

Это, очевидно, означает, что его привлекала не одна так называемая голая правда, не «арифметика», не тот или иной твердо установленный «медицинский факт», а некое высшее знание о человеке, включающее в себя все постижимые и непостижимые его ипостаси. В этом смысле у искусства совсем иные цели, нежели у науки. И, может быть, прав знаменитый невропатолог Г.И. Россолимо, заметивший, что «условия художественного творчества в иных случаях требуют решительного уклонения от научной точности».

Бесспорно, в поведении Ставрогина присутствуют шизофренические черты. Несомненно, опытный врач не может не обратить внимания на его «странности и уклонения». Но при этом — и Достоевский это особо подчеркивает — его герой отличается громадным самообладанием и чудовищной волей. Больной — вменяем: он в состоянии полностью контролировать самого себя. И то, что он «проводит за нос» бедного Гаганова, не столько следствие внезапного умопомрачения (хотя, видимо, не без того!), сколько нравственная провокация, публичный эпатаж, глумливая «материализация метафоры». Точно так же растление Ставрогиным малолетней Матреши (не вошедшая в канонический текст романа глава «У Тихона») продиктовано не какой-то неодолимой патологической страстью к «нимфеткам» (как, скажем, у набоковского Гумберта Гумберта), а холодным и жестоким интеллектуальным расчетом. Это «чистый» (точнее, грязный) эксперимент: Ставрогин совершенно сознательно позволяет себе «преступить». Он находит наслаждение отнюдь не в сексе, а именно в этом попрании закона — божеского и человеческого.

Да, конечно, Ставрогин — глубоко больной человек. И Н.Н. Богданов доказывает это. Но, наверное, он согласится с тем, что глубинные причины ставрогинского недуга носят не только физиологический, но и в значительной мере моральный характер. Собственно, само название романа «Бесы» — уже есть диагноз: что это, как не изображение всеобщего беснования, опасной и грозящей неисчислимыми бедами социальной болезни?

Напомним, кстати, заключительную фразу романа (после сообщения о самоубийстве Ставрогина): «Наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство». При всей своей наивности вряд ли они ошиблись.

Игорь Волгин,

профессор МГУ, доктор филологических наук,

Наблюдения автора статьи не колеблют основ уже сложившейся концепции характера, но любопытно расширяют ее. Эти наблюдения оправданы тем своеобразнейшим свойством образа Ставрогина, которое я решилась бы условно обозначить словами «художественное излишество». Суть этого «излишества» в том, что многие поступки героя не могут быть объяснены рационально, не укладываются в систему его принципов, существуя как бы независимо от них, рядом с ними.

Известно, что почти все герои Достоевского обладают яркой своеобычностью, но при ней действия Раскольникова, Мышкина или Ивана Карамазова в корне обусловлены психологическими обоснованиями. У Ставрогина же определенные его поступки лишь соседствуют с его сознательными решениями, не пересекаясь с ними. Поэтому взгляд психиатра, обращенный на эти поступки, может добавить к постижению личности героя нечто немаловажное. Любопытны и предположения Н.Н. Богданова о творческих импульсах, приведших Достоевского к возникновению столь своеобразного художественного замысла.

И.А. Альми,

доктор филол. наук, проф. кафедры литературы ВГПУ