... Хочу быть владычицей морского.

А.Пушкин

«Мой отец имел дело с одним бородачом, а я с тысячами», — говаривал в минуты раздражения царь Петр, вдоволь натерпевшийся от многочисленных противников преобразований. Однако «бородач», с которым имел дело царь Алексей Михайлович, стоил многих других. То был патриарх Никон — целая эпоха в истории XVII столетия!

Шесть лет шел он к вершинам власти (1646—1652), шесть лет пребывал на патриаршем престоле (1652—1658), восемь лет — после добровольного отъезда в Ново-Иерусалимский монастырь и распри с государем, а затем итог — суд и низложение (1658—1666). Однако в это сравнительно короткое время произошли события огромной важности, навсегда связанные с именем Никона: церковная реформа, приведшая к великому расколу; особое положение и огромная власть патриарха, закрепленные титулом «великого государя»; противостояние духовной и светской властей, за которым стоял спор о дозволенном в самодержавном государстве.

Последняя тема для большинства читателей — нечто вроде спора, кто выше — царь или патриарх. Спора, который обернулся ссорой. Попытаемся и мы подойти к этой теме с точки зрения законов... обыкновенной ссоры. Здесь трудно удержаться от аналогий, поэтому в помощь возьмем знаменитых гоголевских миргородских помещиков Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.

Итак...

Это чрезвычайное происшествие произвело страшную суматоху...

У каждого, даже литературного, события есть свои масштабы. Происшествие с Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем привело, как известно, к сильному смятению дворянских умов в Миргороде. Ссора Алексея Михайловича и патриарха Никона вызвала страшный сумбур в масштабах побольше — всего Московского государства. Вот лишь отдельные проявления этого всеохватывающего брожения.

...Среди множества стругов Степана Разина, плывущих вверх по Волге, был один, затянутый черной материей. По преданию, на нем вместе с грозным атаманом плыл ускользнувший из заточения Никон. Разина мало волновало то обстоятельство, что, с точки зрения раскольников, каких немало было в его войске, опальный патриарх повинен в гонениях на старую веру. В стоустной народной молве Никон пострадал от бояр. Потому присутствие струга с Никоном амнистировало движение, придавало ему нравственную и религиозную правоту: восставшие шли вместе с патриархом «освобождать» государя от бояр-изменников. Так «ссора» расшатывала социальный порядок.

С удалением Никона в великое неустройство пришла церковь. Она лишилась твердого управления, под сомнение была поставлена правомерность церковной реформы, надеждам раскольников на возвращение к святорусскому благочестию было придано новое дыхание. Так «ссора» привела к брожению умов, к ослаблению нравственных креп, наконец, позиций самой церкви.

Разрыв с Никоном тяжелым грузом лег на сердце Алексея Михайловича, вызвал бурю чувств, диапазон которых — от покаяния до бурного негодования. Происшедшее придавало эмоциональную окраску чуть ли не каждому правительственному решению Алексея Михайловича, а значит, так или иначе влияло на само решение. Так «ссора» стала достоянием политики, повседневной жизни и душевного настроя политиков.

Портрет Алексея Михаиловича

Портрет патриарха Никона

Они такие между собой приятели, каких свет не производил...

По воле Гоголя история приятельства двух миргородских помещиков до их знаменитой ссоры осталась почти неизвестной. Иначе обстоит дело с Никоном и Алексеем Михайловичем. Источники позволяют проследить историю их сближения, она впечатляет. С самого начала царь испытывал духовную потребность в общении с Никоном. В Москве Тишайший постоянно встречался с ним, обязав даже являться по пятницам с жалобами на творимые приказными и «сильными людьми» беззакония и обиды. Эти жалобы в изобилии стекались к Никону, архимандриту Новоспасского монастыря, по дарованному ему праву доводить их до государя. Биограф Никона сообщал о толпах просителей перед монастырскими воротами и рассмотрении государем дел по челобитьям вместе с Никоном прямо в церкви. То был скорый и милостивый царский суд, немало способствующий созданию образов доброго государя и ревностного пастыря, защитника всех обиженных.

Фигура Никона, его взлет и значение в истории будут не вполне понятны, если мы не увидим его на красочном фоне напряженной духовной и общественной жизни XVII века.

Лучше всего, пожалуй, об этом рассказал в своей книге «Русское старообрядчество» С.А.Зеньковский (1907—1990) — крупный славист, представитель первой волны русской эмиграции, специалист по истории духовной культуры России. К его книге мы и обратились, чтобы — пусть выборочно и очень коротко — но все-таки напомнить об основных особенностях и вехах церковного движения этого времени.

Бесчинства иностранных армий на территории России во время Смутного времени, когда они, пользуясь сначала поддержкой лже-Дмитрия, а потом польского и шведского правительства, не стеснялись осквернять русские храмы и оскорблять русское духовенство, несомненно, способствовали развитию национально-религиозной реакции среди духовенства, правительства и культурной элиты.

„Лавра, где в эти годы жил Неронов{* Иван Неронов, вологодский уроженец, ученик Дионисия, вскоре начал самое большое в русской истории религиозное движение.}, была центром культурно-духовной обороны от иностранных влияний. Два главных антипротестантских полемиста того времени — князь Иван Хворостинин, автор «Изложения на лютеры, кальвины и прочия блядословцы», и Иван Наседка — автор «Изложения на Люторы» и «Сборника о почитании икон», были тесно связаны с лаврой. Поэтому, уже придя в лавру с твердым решением бороться за чистоту и славу церкви и оказавшись в самом центре русской духовной и апологетической работы тех десятилетий, Неронов мог еще больше укрепить свою решимость отдать все свои силы делу защиты православия.

...Поколения русских подвижников находили спасение в монашестве, вечной молитве, духовном самоусовершенствовании и единении. Неронов же как бы рвет с традицией и ищет спасения, спасая других. Вместе с ним приходит другой, новый стиль русского подвижничества и религиозной деятельности, направленной не па личное спасение, а на улучшение жизни церкви, поднятие духа русского православия, проповеди среди народа. Уже до прихода в лавру он старался бороться со слабостями русского духовенства и церкви. Теперь же, под влиянием Дионисия и, может быть, по прочтении произведений Максима Грека о проповеди Савонаролы и более детально изучивши трагедию Смутного времени и религиозно-национальный подъем 1612 — 1613 годов, Неронов мог только еще больше утвердиться в своем стремлении спасти Третий Рим от дальнейшего падения и еще больше почувствовать личную ответственность за судьбы страны и веры.

...Выбор Нероновым или Дионисием Нижнего Новгорода как центра деятельности начинающего молодого священника был, несомненно, очень удачен. Это был не только один из старейших городов Поволжья, но и наиболее значительный политический и торговый центр этой части Руси.

Осевши в Нижнем Новгороде, в своем маленьком храме, который так подходяще для его работы назывался храмом Воскресения Христова, Неронов начал совсем необычный для русского священника того времени тип церковного служения. Он не ограничивал, как это было обычно, свою деятельность церковными службами, исполнением треб и направлением духовной жизни прихожан, а начал проповедовать и разъяснять смысл слова Божия. В начале семнадцатого столетия проповедь была почти что неизвестна на Руси, хотя в домонгольское время русская церковь создала целую школу проповедников, среди которых выделялись такие мастера слова и знатоки священного писания, как митрополит Иларион, Кирилл Туровский, Климент Смолятич, Лука Жидята, Серапион Владимирский. Монгольское нашествие подорвало не только политическое и хозяйственное положение Руси, но и ее духовную культуру, и ко времени возвышения Москвы слово Божие уже совсем не проповедовалось в русских церквах. Поэтому деятельность Неронова по объяснению смысла учения Христа была чем-то совсем необычным и даже революционным для церковных нравов Руси того века. Проповеди этого нового и «революционного» священника не носили отвлеченного характера и были доступны каждому посетителю и прихожанину храма.

Проповедь и ясное, понятное всем богослужение были только частью его работы. Следуя примеру Златоуста, он говорил не только о спасении душ, но и о ежедневной земной помощи ближним. Он организовывает помощь бедным, больным, странникам, которых всегда так много было на Руси. Тогда с помощью прихожан, которых он всех неустанно призывал помогать бедным ближним, он построил особый приют и трапезу для странников и больных, где у него иногда собиралось до ста человек его нуждающихся братьев. При церкви Иоанн создает школу — очевидно, он ясно понимал, что просвещение и знание писания по- Moiyr русскому человеку найти путь ко спасению и что молитва, нравственность и милостыня не являются единственными средствами для христианского восприятия мира. Наконец, так же, как и он, и его жена организует при церкви кружок социально- христианской работы и христианского просвещения.

...Тема социального христианства постоянно видна в деятельности Неронова. В Нижнем Новгороде, в Москве и даже во время своей ссылки в Вологде, в 1650-х годах, он не перестает заниматься нуждающимися и обиженными и старается организовать им помощь. Так, например, в Вологде он является инициатором общественной и правительственной помощи голодающему населению, и правительство, забыв, что к нему обращается ссыльный мятежник, отозвалось на его призывы.

...Конечно, Иоанн не смог остаться в узких рамках своего прихода и переносит проповедь христианского обновления и нравственного возрождения на более широкую платформу. Он стремится переделать уклад жизни самого духовенства, которое, как и католическое духовенство накануне реформации, часто жило не для проповеди слова Божия, а просто для своего собственного удовольствия, и нередко бывало примером не добродетели, а распущенности и безнравственности.

...Тот факт, что даже такой строгий и просвещенный иерарх, как царский отец и «великий государь» патриарх Филарет, осуждал Неронова за его «безумную» проповедь, лучше всего говорит о том, в каких трудных условиях приходилось работать «отцу русской реформации» и насколько упорна была оппозиция его проповеди среди его же собратьев по духовенству. Но, видимо, и среди рядового духовенства и при дворе были и другие люди, которые отлично понимали все значение героического подвига нижегородского священника.

...В 1636 году девять нижегородских протопопов и священников, возглавляемых Нероновым, подают патриарху Иоасафу (1634- 1641), преемнику Филарета, «память», или по-современному доклад, в котором дают весьма печальную картину русских церковных нравов и просят принять срочные меры для поднятия благочестия и спасения находяшегося в опасности православия.

...Одновременно или вслед за Нижним Новгородом по всей стране — в Пскове, Калуге, Вологде, Суздале и других городах России — раздаются голоса, требующие от иерархии перемен в жизни и режиме церкви, — повсюду растет религиозное напряжение, со всех сторон стали видны признаки нового, мощного религиозного движения.

В том же году, когда Неронов из Нижнего Новгорода переехал в Москву, в маленькую дворцовую группу «боголюбцев», состоявшую помимо Неронова и Вонифатьева из самого царя и его друга, Федора Ртищева, вошел и Никон, энергичный игумен Кожеозерскою монастыря, недавно представленный царю Вонифатьевым и сразу же покоривший сердце молодого самодержца. По просьбе царя игумен Никон был переведен из своей дальней северной обители в Москву и назначен архимандритом Новоспасского монастыря, и уже через пять лет стал патриархом «Всея Руси». Он был выходцем с верхней Волги, из того же Нижегородского края, где проповедовал Неронов и из которого вышли большинство деятелей русского реформационного движения XVII века. Жизнь Никона, Неронова и другого главного вождя боголюбцев — Аввакума, а также епископа Илариона, одного из ответственных помощников Никона, странно переплеталась в их детские и молодые годы. Аввакум, Никон и Иларион были почти соседи по деревне, а Неронов и Никон были оба учениками старца Анания.

По удалении Никона в 1649 году на Новгородскую митрополию личное общение уступило место непрерывному обмену грамотками. Царь не скупится на эпитеты, которые до сих пор не раздаривал никому: «крепкостоятельный пастырь», «наставник душ и телес», «собинный друг душевный и телесный». Царь в своем восторге доходит до наивности, кажется, он не видит у своего адресата ни одного недостатка. Никон — образец пастыря.

«Дружба» царя и патриарха казалась современникам необычной: поистине это были «приятели, каких свет не производил». Или, точнее, каких еще не было при дворе московских царей, потому что дружба царя Михаила Романова с Филаретом — совсем другое дело. То был случай особый, созданный прецедентом кровного родства — сына и отца. Особость заставила признать новый титул Филарета «великий государь», отражавший светские претензии патриарха-отца и согласие царя-сына на соправительство. Едва же патриарх Филарет сошел в могилу, как последующие патриархи уже не заикались об этом титуле и, значит, вернулись к исходному.

И вот при Никоне и Алексее Михайловиче титул «великий государь» вновь появляется, но без прежнего, кровно-родственного «основания», а лишь в результате личного волеизъявления Алексея Михайловича, воспринятого многими при дворе как ущемление прав аристократии и самой высоты царского сана. Объяснение — в характере и существе взаимоотношений царя и патриарха.

Несколько крутой нрав сего, впрочем, достойного человека делал... предприятие почти невозможным...

В стремительном восхождении Никона повинны случай, время и характер. Не сойдись они в одной, единственно возможной и необходимой точке истории, Бог весть что вышло бы, но только не то, что вышло. Что же это за случай, время и характер?

Время было послесмутное, когда в сознании общества огромную значимость обрели православные ценности. По общей мысли, русские люди «понаказались» Смутой за шатания в вере, но верой же и спаслись. Отсюда как никогда стало сильным чувство ответственности за судьбы православия и Москвы — последнего православного царства. В знаменитой формуле монаха Филофея особое звучание приобрела ее последняя часть: не просто «Москва — третий Рим», а то, что четвертому Риму не бывать. Получалось, оступись еще раз, и в новой Смуте захлебнется истинная вера, рухнет Москва, и с ее гибелью окончится святая история.

Мессианская ответственность за будущее побуждала правдолюбцев с неослабеваемой тревогой всматриваться в религиозную жизнь современников. Соответствует ли она высокому предназначению православного царства, есть ли она путь к спасению? Но о ужас! Куда бы не бросали они взгляд, везде видели равнодушие к вере, пренебрежение к обрядам и таинствам, забвение заповедей. Сами церковники, от высших архиереев до бедных приходских священников, забыв о своем пастырском долге, погрязли в пороках и душепагубных пристрастиях. Свет спасения для ревнителей благочестия был так сумрачен, что точило их великое сомнение: а прольется ли он вообще на русскую землю, разч виднеется ли когда-нибудь?

Можно было бы бежать от грешного мира в глухую теснину леса и здесь, в уединении, молить о спасении. Но послесмутное время, его внутренняя динамика породила новый тип русского подвижника. Отныне спасение мира виделось не в молитвенном затворничестве, а в активном общении с миром. Следовало спасать его словом и примером.

Но прежде всего нужно было навести порядок у себя в доме, в самой церкви, избавив ее от множества неустройств, подняв нравственный и образовательный уровень духовенства. Церковная реформа осмысливалась как потребность времени, как обновленческое течение, которое вынесет Русь на стремнину истинного благочестия.

С началом воцарения Алексея Михайловича появилась надежда у ревнителей: их идеи всецело захватили молодого государя. Был создан кружок ревнителей древнего благочестия, боголюбцев, который по внутренней связи с Алексеем Михайловичем становился своеобразным правительствующим кружком. Одновременно ревнители принялись настойчиво искать единомышленников, людей, способных осуществить их планы.

Никон подходил к такой роли более всего. Прослыша о прежней подвижнической жизни инока, бывшего на тот момент игуменом заштатной Кожеозерской обители, и настроенный ревнителями, царь с большим интересом ждал встречи с Никоном. Но при этом не стоит забывать, что перед царем бесконечной чередой проходили десятки людей, так что нужен был особый дар, чтобы запомниться, не затеряться.

Никон запомнился. Царь увидел в нем то, чего не хватало ему самому. Благодушный и склонный к рефлексии, он искал опоры в натурах монолитных, характерах вулканических, способных поддержать и разделить с ним тяжкое бремя власти. В Никоне угадывался прирожденный лидер харизматического толка, в общении с которым молодой государь мог черпать то, чем был по природе своей обделен, — твердость и уверенность. Тот самый «крутой нрав», так мешавший гоголевскому «достойному человеку», для Никона стал трамплином для высокого взлета.

Но что питало уверенность самого Никона?

Но было уже поздно: слово было произнесено...

Едва ли историки могут ответить на этот вопрос. Становление личности редко оставляет документальный след, скорее это область художественной литературы. Факты, доподлинно известные о Никоне до 1646 года, переданы по большей части им самим, но уже опальным, рассорившимся с царем. Конечно, они просеяны им и искажены обидой и негодованием. Однако даже в том немногом, что он оставил, есть нечто, обращающее на себя особое внимание. Это ощущение Никоном своего высокого предназначения.

Любопытно, что чувство избранности было присуще всем ревнителям. Они видели себя апостолами, призванными спасти мир. Отсюда — уверенность, граничившая с фанатизмом. И фанатизм, питавший слепую уверенность. Как ни странно это может показаться, но некогда единомышленники, а позднее смертельные враги патриарх Никон и протопоп Аввакум были замешаны из одного теста и отличались лишь знаками — плюсом и минусом, при том что и знаки-то эти менялись в зависимости от религиозных позиций тех, кто их расставлял. Эта схожесть натур смертельных врагов была, между прочим, неосознанно прочувствована Алексеем Михайловичем Не случайно Тишайший так старательно оберегал от патриаршего гнева раскольника Аввакума: он не дал его расстричь, смягчил приговор и долго уговаривал принять церковные нововведения. Царя привлекало в неистовом протопопе то же, что и в Никоне, — цельность натуры и убежденность. Никон слепо верил в свое предназначение. Рассказывая своему «биографу», клирику Иоанну Шушерину, о детстве, он поведал о случае, когда ему, подростку, будто бы было предсказано патриаршество. Вообще Никона с рождения окружали предзнаменования, возвещавшие будущее величие. При этом не столь важно, какая злесь доля правды или вымысла. Представление об истине людей позднего средневековья было принципиально отлично от нашего: истинно не то, что произошло, а то, что должно было произойти. Потому для Никона Слово о его высоком предназначении было как явь, оно для него действительно прозвучало, определив сначала поступки самого Никона, затем — отношение к нему окружающих.

Даже жизненные повороты осмысливались Никоном как доказательство его избранности. В детстве злая мачеха стремится избыть нелюбимого пасынка, но смерть минует мальчика. Позднее, уже будучи монахом, не в силах терпеть гнев игумена Елеазара, он бежит из скита на острове. Бежит в утлой лодчонке, и его застигает буря. Кажется, уже не спастись, и все-таки он спасается — полузатопленную лодку выкидывает на Кийский берег. Проходит еще несколько лет, и опять на северном море «глубник» — северо-западный ветер — настигает посольство уже митрополита Никона, плывущего на Соловки за мощами митрополита Филиппа II. Одну посольскую ладью переломило, и все погибли. Другую, с Никоном, по его же признанию, «ушибло и залило волной в кормовом чулане, одва ожил». Но ведь ожил! Для Никона это значит — он Богу надобен, Бог хранит его!

Время ревнителей востребовало натуры и характеры типа Никона, но тому обстоятельству, что время выбрало именно Никона, история во многом обязана заурядному Случаю.

В конце двадцатых годов священник Никита (будущий Никон) в один год теряет трех своих сыновей. Можно представить себе, как страдал Ни кон-отец. Но вот что интересно: для него — это знак свыше. Он уговаривает жену уйти в монастырь, а сам отправляется в Анзерский скит близ Соловков. Внутренняя мистическая предрасположенность и трагическая случайность, столкнувшись, высекли искру, от которой через два десятка лет запылает раскол. Разумеется, не одна «никоновская искра» палит раскольничьи гари, и все же сколько случайностей, непредвиденных обстоятельств, из которых слагается судьба человека и история страны! Не случись такого несчастья, не оборвись нити, связывающие его с миром, кто знает, как повернулась бы жизнь скромного священника?

Это лишь один пример Случая. Но ведь есть еще характер и время. Особое, после Смуты.

Бог приберегает Никона. Но для чего? В чем главная тема его жизни?

Будущий патриарх не сразу находит ее. А она, вопреки расхожим представлениям, вовсе не сводилась к церковной реформе. Пройдет немного времени, и Никон на вопрос, как молиться — трех- или двухперстно, с удивительным равнодушием ответит: молитесь, как хотите! Это- то после того, как по слову патриарха сторонников двухперстного знамения безжалостно рассовывали по монастырским узилищам!

Никона волнует иная тема — зашита священства от наступления светской власти. Соборное Уложение и созданный в 1649 году Монастырский приказ изымали в пользу государства целый комплекс прав, ранее принадлежавших церкви. Ущемление прав оборачивалось серьезными финансовыми потерями. Но Никона более тревожит перераспределение власти духовной в пользу власти светской. Думаю, даже в самых страшных снах своих он едва ли видел, как церковью примутся управлять согнанные в Синод чиновники в рясах. Однако пророчески чувствовал: случившееся — лишь начало, разрушающее гармонию симфонии двух властей. И с этим надо бороться.

Однако Никон не был бы Никоном, ограничься он лишь борьбой за принцип. Он слишком честолюбив, слишком лидер, чтобы остановиться на этом. В священстве его интересует прежде всего тема патриаршества, в патриаршестве же — он сам. В итоге принцип и личные амбиции так неразделимо переплетаются, что оставляют всего один вариант будущего — торжество Никона или крах. Но торжество священства в условиях формирующегося абсолютизма уже невозможно. Остается крах.

А.Д. Кившенко. Патриарх Никон предлагает новые богослужебные книги. Начало раскола 1654года

Это была необыкновенная минута! спектакль необыкновенный!

Неординарность Никона — в неординарности поведения. Он был способен на Поступок.

«Крепкостоятельно» и непривычно ведет себя Никон в дни новгородского мятежа 1650 года. Его поведение сильно отличается от того, что довелось увидеть Алексею Михайловичу двумя годами ранее, в московский «гиль» 1648 года. В Кремле тогда поселился великий страх, и все пребывали «в кручине одва живы». Никон же не оробел и осмелился противостоять бунтовщикам. 17 марта, в день царских именин, он пропел гилевщикам анафему В ответ новгородцы ударили в набат и вломились на митрополичий двор. Никон их встретил грудью и не испугался даже побоев, хотя били свирепо и подло — ослопьем и каменьями, упрятанными в шапки. Так по крайней мере излагал события сам митрополит в послании, адресованном царскому семейству Когда же в город пришел с карательным отрядом боярин князь И.Н.Хованский, Никон, презрев побои, выступил в роли истинного пастыря и по умолению раскаявшихся новгородцев вступился за них перед государем. Что еще могло произвести впечатление на Тишайшего, как не такая Гроза и не такое Милосердие?

Впрочем, в эти дни Никон успел примерить еще и провидческий венец. В грамотке, адресованной Алексею Михайловичу и всему царскому семейству, Никон поведал о случившемся с ним накануне избиения знамении: митрополит служил заутреню перед образом Спаса и внезапно «увидел венец царским на воздусе злат над Спасовою главою. И помалу тот венец стал приближатися ко мне, и я, богомолец ваш, от великого страху, аки забылся, точию своима очима на тот венец смотрю и свешу перед Спасовым образом, как горит, вижу. И то в разуме помыслил, как тот венец движится, и то в памяти есть, что тот венец собою двигся и пришед стал на моей главе грешной».

Никон хорошо изучил впечатлительную и склонную к религиозному восторгу натуру Алексея Михайловича, его неизбывную жажду чуда. И эксплуатировал эту черту, внушив государю, что его архиерейское радение и благословение, его особость — не об этом ли свидетельствуют знамения! — гарантия успеха во всех государственных и семейных начинаниях. В известной степени Никон уподобился печально известному Григорию Распутину, задолго до него присвоив себе функцию ангела-хранителя царского семейства и заодно всего Российского государства.

Но еще неординарнее повел себя Никон в 1652 году, в момент своего избрания на патриаршество. Когда Собор, повинуясь воле Тишайшего, назвал его имя, он решительно отказался принять патриарший посох. Уговоры продолжились в Успенском соборе, куда чуть ли не силком привели новгородского владыку. Никон упорствовал, почитая себя недостойным столь высокого выбора. Едва ли отказ митрополита вызвал удивление: отказ— норма поведения, своеобразное свидетельство соответствия предлагаемому сану. В конце концов отказывался от царства Борис Годунов, упорствовал уже нареченный в патриархи Филарет Никитич. Но Никон превзошел всех. Он был непреклонен. Трудно сказать, что это было — экспромт, столь свойственный импульсивной натуре патриарха, или заранее тщательно продуманные и взвешенные действия. Не случайно о Никоне писали, что тайна его личности — в его темпераменте. Во всяком случае, страстно мечтающему о патриаршем сане Никону нужна была не просто власть, а подлинно патриаршая власть, власть «великого государя». И он, не откладывая, принялся, упорствуя, ее добиваться.

Пьеса, разыгранная Никоном, окончилась триумфом. Удрученный царь, а следом и все присутствующие, не найдя иных аргументов умолить упрямого владыку, пали ниц на холодные плиты храма. То была необыкновенная минута, зримое торжество патриаршей власти! Никон дал себя уговорить, но потребовал: «Если вам угодно, чтобы я стал патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви.., что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила святых апостолов и святых отцов и законы благочестивых парей. Если обещаете слушать и меня, как главного архипастыря и отца, во всем.., если дадите мне устроить церковь, то я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства».

Условия были приняты и закреплены клятвой перед чудотворными иконами.

Итак, два почтенных мужа... поссорились между собой!

И за что?..

Последующие четыре года стали временем наивысшего могущества патриарха Никона. Казалось, отныне он будет до самой смерти шествовать рядом с молодым государем, опекая и наставляя его во многотрудных государственных делах. О делах духовных и говорить не приходилось, то была вотчина патриарха, в которую царь Алексей не вступался. Все попытки духовных лиц обратиться к царю за заступничеством от Никона, тяжелый нрав которого очень скоро стал истинным бичом для высшего духовенства, им решительно отклонялись: то не его, царево, дело. Сам патриарх будто бы в самой грубой и непочтительной форме демонстрировал свою независимость в церковных делах. Когда заступники муромского протопопа Логгина, одного из сторонников древнего благочестия, потребовали разбора дела протопопа на том основании, что «тут дело великое, божие и царево», Никон отрезал: «Не нужен мне царский совет, я на него плюю и сморкаю!».

Саму реплику, переданную Нероновым, можно оставить на совести протопопа: в азарте борьбы он мог и не то услышать. Бесспорно другое: устранение светской власти во взаимоотношениях с церковью. Это тем более легко было сделать, что сам Алексей Михайлович мечтал об архипастыре, каким представлялся Никон. И даже когда впоследствии, принявшись за долгожданную церковную реформу, Никон стал совершать чрезвычайно неловкие и пугавшие всех поступки, царь лишь робко взывал к милосердию и благоразумию патриарха.

Но Никону уже было мало одной церкви. И не только потому, что властолюбивая натура побуждала патриарха вмешиваться в дела светские: в отсутствии одного «великого государя» другой «великий государь» — Никон — председательствовал в думе и издавал законы, причем и то, и другое делал с той ловкостью, которая превратила могущественную аристократию в смертельного врага патриарха. Однако существеннее другое: Никон изменял меру, соотношение между властью светской и духовной в пользу последней, реально возвышая свою власть над царской.

Парадоксально, но патриарх Никон до 1658 года кажется фигурой наступающей, а царь — обороняющейся. Между тем это далеко не так. Никон как раз начал с того, что пытался возвратить церкви утраченное, иными словами, именно он «оборонялся», отражая наскоки светской власти, прибегнувшей к упомянутым уже статьям Уложения и Монастырскому приказу. И дело здесь не в характерах, сильном и слабом, а в эпохе: по мере централизации и движения монархии по абсолютистскому пути государство не могло мириться с особым статусом церкви. То было столкновение неизбежное, продиктованное всем ходом перемен, с заведомым поражением священства. Хотя Никон привнес в это столкновение много личного, прежде всего — идеологию. Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом. Когда Никон «сидел» на патриаршем престоле, эта «идеология» не получила сколько-нибудь полного изложения по той простой причине, что патриарху было недосуг. Он ее по большей части реализовывал интуитивно, в делах и в поведении, которые и должны были явить новые аспекты во взаимоотношениях светской власти и церковной. А впоследствии вынужденное «безделье», приправленное острой обидой на «неблагодарного» царя, побудило Никона по оставлении патриаршего престола заняться изложением своих взглядов. Лишившись посоха, он вооружился пером и немало преуспел, доказав, что столкновение его с Алексеем Михайловичем вовсе не было делом случая.

Никону были известны славянские переводы знаменитой Шестой новеллы императора Юстиниана I и текста «Эпанагога», определявших принципы взаимоотношений светской и церковной властей. Образцом для него было соправительство «богоизбранной диады», царя и патриарха, в исполнении Михаила Романова и Филарета, где последний лидировал и определял общее течение всех дел в государстве. В представлении Никона так и должно было быть, поскольку патриаршеская должность была выше в духовном отношении царской, занятой делами земными. Вот Никон и ратовал за восстановление знаменитой «симфонии» двух властей, где первой скрипкой была бы его собственная.

И не просто ратовал. Своим вмешательством в дела управления патриарх «потеснил» царский сан. Именно на этом сошлись многочисленные противники патриарха, начиная с могущественных бояр и кончая недавними друзьями, провинциальными ревнителями. С последними, быть может, патриарх сумел бы совладать, но перед искушенной в интригах аристократией даже могучему Никону было не выстоять.

Аристократии не надо было ломать голову над тем, как свалить патриарха. Царская приязнь — вот что следовало охладить шепотком и заморозить вовремя вставленным словцом.

В самом начале 1652 года было решено перенести в Успенский собор останки первых московских патриархов Иова и Гермогена и митрополита Филиппа II. Акции был придан характер торжества православной церкви, которая в лице ее святителей крепко стояла на страже веры. Особенно символично было имя Филиппа II. В трудные опричные времена Филипп осмелился возвысить голос против бессудных расправ Ивана IV, за что был низведен с митрополичья престола и позднее, в дни Новгородского похода, задушен. Трагичная судьба, мужественный поступок обращались во благо церкви, защитницы не только божественной, но и мирской правды.

Для Никона образ Филиппа — пример для подражания. И в дальнейшем все перипетии собственного пути соизмеряет он с судьбой митрополита.

Гроб с телом Филиппа находился в Соловецкой обители, где митрополит некогда игуменствовал. За гробом отправилось посольство Никона. Он вез с собой молитвенное послание к святителю Филиппу от Алексея Михайловича, в котором царь приносил публичную повинную за «согрешения прадеда нашего» Ивана Васильевича.

Но вот что примечательно. Уже тогда обнаруживается разница в позициях Никона и Алексея Михайловича. Она, правда, пока скорее улавливается в акценте, но это тот акцент, из которого рождается полное непонимание. В царском послании Иван Грозный, хоть и согрешил, но «неразеудно завистию и неудержанием ярости». Оценка же Никона категоричнее: царь Иван «возненавиде» митрополита за правду и, опалясь, поступил «неправедно». Для человека XVII столетия разница между «неразеудно» и «неправедно» — огромная. «Неправедно» — из арсенала высшего, сакрального. «Неразеудно» — приземленно и повседневно; неразумно и дитя, ослушавшееся родителей. Никон своим «неправедно» невольно возносит священство, подчеркивая его духовное превосходство над земными правителями. Позднее, разойдясь с патриархом, Алексей Михайлович в осмыслении позиции Никона еще решительнее расставит все точки над «Ь>: то было стремление патриарха унизить царский сан, нанести «бесчестье и укоризну блаженной памяти» Ивану Грозному.

Теократические устремления Никона, приумноженные и приукрашенные патриаршими недругами, воспринимались Алексеем Михайловичем как обида, неблагодарность. С 1657 года царь заметно остывает к «собинному другу». Никона уже более не зовут на заседания думы. Богобоязненный Алексей Михайлович пропускает праздничные патриаршие литургии. Это — уже демонстрация, нарочито подчеркнутое небрежение. Бояре открыто третируют и оскорбляют патриарших слуг, что равнозначно оскорблению чести их господина. Никон требует защиты и суда — царь обещает и... не торопится.

Обида рождает обиду. Патриарх уязвлен, но бессилен: пришло время понять, что прежняя сила его зиждилась не столько на высоте патриаршего сана, сколько на привязанности царя. Поразорвалась связь — и силы не стало.

Однако Никон не из тех, кого можно затравить. Минуты слабости сменяются приливами энергии. И вот уже Никон, как азартный игрок, задумывает вернуть все разом, в один ход, предъявив царю своеобразный ультиматум. В июле 1658 года в Успенском соборе, прислонив близ Золотых ворот посох митрополита Петра, он провозглашает свое страшное: я вам больше не патриарх, в тайной надежде, что царь начнет умолять его взять патриарший посох назад. Конечно, в этом жесте многое было от отчаянья. Но многое и от воспоминаний: Никон хорошо знал того совестливого и послушного царя Алексея, который со страхом и трепетом внимал каждому слову своего архипастыря. Но в этом-то и заключался его психологический просчет: повзрослевший и оперившийся царь был уже не тот пугливый юноша, всецело доверявший старшему другу и наставнику.

Алексей Михайлович отказался от объяснения патриарха, передав через бояр, что тог даже после всего случившегося может остаться на своем месте. Не на то рассчитывал Никон! Его оскорбляют и утесняют, а царь не дает ему зашиты! Я освобождаю место для царского гнева, объявляет он и в простой ряске, с клюкой в руке покидает Кремль.

На первый взгляд получалось совсем по Гоголю: два почтенных мужа рассорились меж собой. И за что? За вздор! Ан, нет. Думаю, читатель уже понял, что сюжет Иван Ивановича и Иван Никифоровича подходит к нашему сюжету чисто внешне, потому что рассорились они не за вздор, не за пресловутого «гусака». Речь шла об оперении птицы поважнее — самодержавном орле, прибиравшем когтистыми лапами власть духовную. •

В. Г. Шварц. Патриарх Никон в Новом Иерусалиме