Ирина Прусс
Постучаться в «черный ящик»
Известный американский социальный психолог уверен: мы сами отдадим себя в руки умному манипулятору.
Все начинается с внутреннего психологического диссонанса, от которого каждый стремится избавиться. Он появляется, когла знаешь, что нельзя, но очень хочется — ну, например, списать на экзамене, особенно когда от оценки слишком многое зависит. Диссонанс вам обеспечен в любом случае: если не списали и результат вас не очень устраивает — из-за упущенной возможности; если списали, и даже успешно — из-за суровой необходимости снизить самооценку: вы-то себя всегда считали честным человеком. А вот реакции на такое внутреннее неудобство будут совершенно разные. Их анализирует известный американский ученый Эллиот Арансон в замечательной книге «Общественное животное. Введение в социальную психологию» (перевод М. Ковальчука под редакцией В. Магуна).
Положим, вы все же списали. Чтобы сохранить высокую самооценку, вам придется уговорить себя, что запрет на невинное жульничество не должен быть слишком жестким; что жульничество ваше действительно было вполне невинным, поскольку от него никто не пострадал; что в конце концов в определенных ситуациях… ну, и так далее. В результате человек, поддавшийся соблазну, станет терпимее к другим и особенно — к подобного рода проступкам.
Чтобы покончить с внутренним дискомфортом по поводу упущенного шанса, вы будете повторять себе, что вели себя как герои, что ваш нравственный облик выше всяких похвал, что ценность незапятнанной совести куда важнее многого другого, в том числе и успеха. Нетрудно предположить, что именно так становятся крайне жесткими моралистами, нетерпимыми к проявлениям слабости у других людей. А ведь начиналось все с одних и тех же представлений о честности и списывании…
Эти рассуждения экспериментально проверил американский психолог Джадсон Миллс. Сначала он выяснил, как относятся ученики шестого класса одной из американских школ к жульничеству, а потом устроил между ними соревнование с призами для победителей. Победить в этом соревновании честно было почти невозможно, а жульничать казалось очень просто: за детьми никто не следил. На следующий день выяснилось, что отношение детей к обману в самом деле изменилось: преодолевшие соблазн стали куда более строги, сжульничавшие — гораздо терпимее.
Из чего Арансон и делает выводы, полезные далеко не только родителям: «Если вы хотите, чтобы люди смягчили свои моральные оценки некоторого не очень благовидного поступка, то искушайте их до тех пор, пока они сами не совершат нечто подобное. И наоборот — если вы хотите ужесточения их оценок, то тоже искушайте их, но не настолько, чтобы они поддались искушению».
Опасный и довольно трудный в исполнении совет для родителей. Есть путь привычнее и проще: сначала поговорить, объяснить, а потом включить в действие систему поощрений и наказаний. Родители, всерьез занимающиеся своими детьми, в создании таких систем проявляли неудержимую фантазию. Ну, деньги — самое простое и всеми осуждаемое ты мне пятерку — я тебе пять рублей. Какие-то многодетные родители вручали своим малышам за хорошее поведение или образцово выполненное задание разноцветные бумажные звездочки — и, представьте себе, работало! Дети копили эти звездочки, хвастались ими. В другой семье поведение оценивалось в баллах, и чтобы получить в подарок вожделенный предмет или билет в цирк, необходимо было накопить определенное количество баллов. Родители утверждали, что и это работает. Дети, судя по всему, народ благодарный и с готовностью откликается на любое благожелательное к себе внимание, хоть в баллах, хоть в звездочках…
Так вот, если вы думаете, что таким образом вы сможете выработать у ребенка определенное отношение к чему-либо, например, ко лжи. злобе, агрессии, — забудьте. Отношение тут не при чем. При чем игра, завоевание приза или ощутимая потеря чего-либо: суть же дела при этом испаряется.
Когда речь идет о том, чтобы прочно изменить представление человека о чем-то, то «чем выше награда, тем менее вероятно, что оно изменится». Надо, чтобы человек уговорил себя сам, без внешнего нажима или мощного стимула.
Есть на эту тему классическая работа Леона Фестингера и Дж. Меррил Карлсмита. Они засадили студентов за скучнейшее занятие: перекладывать шпульки с места на место или долго и нудно закручивать гайки. Через час студентов попросили расписать свое занятие как чрезвычайно интересное молодой женщине, ждавшей своей очереди. Одним за такой обман заплатили по 20 долларов, другим — всего по доллару. Когда же эксперимент был закончен, их самих попросили оценить, насколько им понравилось перекладывание шпулек или завинчивание гаек.
Результаты оказались очень четкими. Те, кто врал за деньги (20 долларов — деньги для студента), во вранье свое нисколько не поверили; они заявили, что занятие было для них очень скучным — как оно и было на самом деле. А вот те, кто лгал без достаточного внешнего к тому оправдания, начали себя уговаривать, что занятие было гораздо интереснее, чем казалось на первый взгляд.
Та же логика действует и с наказаниями: похоже, и они только отвлекают от сути дела, заставляя человека сосредоточиться на том, как бы избежать наказания. Строгое наказание, цель которого — отбить у человека охоту делать нечто, доставляющее ему удовольствие, «с неизбежностью влечет за собой лишь постоянное беспокойство и усиленную бдительность… Это исключительно трудная задача — убедить людей (особенно маленьких детей) не получать удовольствия от нанесения обид тем, кто меньше их и слабее. Тем не менее другая задача вполне достижима: сделать так, чтобы при определенных условиях люди сами себя убедили в том, что подобное поведение не доставляет им никакой радости…»
Поняли, каким образом? Арансон считает, что поможет угроза не строгого, а как раз мягкого наказания. Если мальчику хочется ударить младшую сестренку, но он знает, что ему за это здорово влетит, он не будет этого делать — при вас. Особого стимула воздерживаться, как только вы отвернулись, у него нет. Если же грозить ему будет мягкое наказание, хотя бы только ваше явное недовольство, диссонанс между желанием и запретом все равно возникнет, но теперь нашему герою придется, чтобы восстановить внутреннее равновесие, уговорить себя, что он сам не хочет обижать малышку…
Одно из самых прагматичных течений в психологии — бихевиоризм — предлагало запросто научить ребенка не только вовремя и неукоснительно чистить зубы, но и соблюдать нормы общежития, положив в основу своей психологической педагогики жесткую цепочку «стимул — реакция»: кнут и пряник, как учат крысу бегать по лабиринту в нужном направлении и нажимать на кнопки. Было это, как ни обидно, довольно действенно — научали. Не всему, не всех — но научали. Самое же приятное было в их принципиальном самоограничении: мы, мол, понятия не имеем, что там внутри человека творится, да и не собираемся лезть в этот «черный ящик», у нас задача попроще — без всякого теоретизирования предложить действенную систему обучения.
Теперь вот, выходит, все это отменяется, по крайней мере относительно поступков, вызывающих внутреннюю борьбу, психологический диссонанс типа «нельзя, но очень хочется». Выходит, ни удары током (общепринятое средство воспитания крыс в лабораторных условиях), ни подарки. звездочки, баллы, определяя конкретный поступок в конкретной ситуации, не влекут за собой выработку устойчивых принципов поведения. Выхопит для этот надо влезть-таки в «черный яшик» и заставить человека самого принять нужное решение.
Мне грустно от того, что сделать это, оказывается, так просто. Неужели действительно нами так легко манипулировать?
Геннадий Горелик
Если Знание — сила, то что такое Вера?
Собирая материалы об Андрее Сахарове и его мире, можно бы и привыкнуть к впечатляющим историям с биографиями. Я понял, что пока еще не привык, когда оказался в доме одного из его коллег в городе Чарльстон, штат Южная Каролина.
Это — первый встреченный мной в Америке человек, кого можно именовать «беженцем» без каких-либо натяжек, он с семьей покинул Сухуми в разгар грузинско-абхазской войны. В доме, где они прожили сорок лет, были убитые. И на аэродром их увозила машина, ощетинившаяся стволами автоматов.
Но беженство само по себе, а меня в Чарльстон привел один абзац из воспоминаний Сахарова, в которых он рассказывает об Объекте, или КБ-11, или Арзамасе-16, где создавались советские супербомбы:
«Была при теоротделе и математическая группа. Ее возглавлял Маттес Менделевии Агрест, инвалид Отечественной войны, очень деловой и своеобразный человек. У него была огромная семья, занимавшая целый коттедж, я несколько раз бывал у него. Отец М. М. был высокий картинный старик, напоминавший мне рембрандтовских евреев; он был глубоко верующим, как и М. М. Я потом слышал, что Зельдович жестоко ранил Агреста, заставляя его (может, по незнанию) работать по субботам. Зельдович отрицал правильность рассказа. Вскоре Агресту пришлось уехать с объекта, якобы у него обнаружились какие-то родственники в Израиле; тогда всем нам (и мне) это казалось вполне уважительной причиной для увольнения; единственное, что я для него мог сделать, — это пустить его с семьей в мою пустовавшую квартиру, пока он не нашел себе нового места работы. В последние годы у Агреста появилось новое увлечение — он подбирает из Библии и других древних источников материалы, свидетельствующие о том, что Землю посетили якобы в прошлом инопланетяне (я к этому отношусь более чем скептически)».
Как глубоко верующий мог жить в совсекретном центре научно-технического прогресса и делать там свое бомбово-математическое дело под недреманным оком бериевских особистов?
Чтобы понять это, я и отправился в Южную Каролину.
И вот передо мной невысокий человек, испытующе поглядывающий на меня. Он вовсе не спешит раскрывать душу. Взгляды его, чувствуется, тщательно продуманы и сформулированы. Телесно ему вполне можно дать его восемьдесят с лишним, но свой жизненный путь он явно не считает завершенным. Потому что его заботит судьба его трудов, развитие и проверка его идей, а вовсе не потому, что в жизни его мало что поместилось.
Он родился в 1915 году в Белоруссии, детство провел на Украине. В школу не ходил. Отец — профессиональный учитель начал еврейской грамоты и религии — сам занимался с ним, а в 11 лет отправил его в религиозное еврейское училище (ешиву).
В 1930 году ешива была закрыта, и пятнадцатилетний выпускник с основательным знанием Торы и Талмуда отправился в Ленинград, заниматься более советскими — светскими — науками. Особенно его влекла астрономия, но при всем его интеллектуальном развитии он был безграмотен за пределами священных книг. За 24 дня прошел пятилетку и поступил в ФЗУ — фабрично-заводское училище. Окончил его токарем четвертого разряда с семилетним образованием. На Украине тогда зверствовал голод, и ему приходилось помогать родителям из своей двадцативосьмирублевой стипендии.
За старшие классы подготовился самостоятельно и стал сдавать экзамены в университет, на мат-мех. Однако, придя на устный экзамен по русскому языку, узнал, что по письменной работе у него двойка, — русская орфография слишком уж отличается от древнееврейской и арамейской.
От неожиданности у него на глазах появились слезы и открылось красноречие. Это произвело впечатление на экзаменатора, и тот сказал, что постарается что-нибудь сделать. В результате Агреста приняли в университет как еврея — как человека, для которого русский язык неродной. Это был 1933 год, до начала государственного антисемитизма оставалось еще десять лет.
Учился он усердно, подрабатывая на хлеб в Публичной библиотеке, где писал аннотации на книги, изданные на иврите.
По окончании университета в 1938 году его рекомендовали в аспирантуру ГАИШа. Там он подружился с Иосифом Шкловским — известным астрофизиком и — под конец жизни — сочинителем документально-фантастических новелл, одну из которых назвал «Наш советский раввин».
В аспирантуре Агрест готовил диссертацию по небесной механике — о кольцах Сатурна… Но началась война. Его мобилизовали в службу аэростатов заграждения. Там случилось ЧП, вину за которое возложили на него. Военный трибунал. Смертный приговор, замененный штрафным батальоном. Тяжелое ранение. Госпиталь. Инвалидность второй группы.
Вернулся в Москву, уже в 1946 году защитил диссертацию и начал решать математические задачи для группы Зельдовича в Институте химфизики. В составе этой группы осенью 1948 года — когда Родина велела — он и оказался на Объекте, в КБ-11, который еще не стал Арзамасом-16. Чам Маттес Менделевич Агрест занимался расчетами специзделий до 13 января 1951 года, когда от него потребовали в 24 часа убраться с Объекта.
Положение было отчаянное. В семье восемь человек, самому младшему — несколько месяцев, самому старшему — отцу жены — за 70. Ехать некуда: никакого другого дома, никакой другой работы. За колючей проволокой Объекта полыхала борьба с космополитами, о которых гуляло двустишие:
На помощь поспешили коллеги. Непосредственный начальник Я. Б. Зельдович, правда, умыл руки — и тщательно умыл. Но Игорь Евгеньевич Тамм и Николай Николаевич Боголюбов пошли к начальству и добились смягчения приговора. 24 часа заменили на неделю и даже обешали найти работу.
Однако уезжать куда-то надо было все равно. И вот, в безвыходной мгле, «как ангел с неба, явился Андрей Дмитриевич…».
Он приходил к Агрестам и раньше. И чтобы просто побеседовать, и чтобы помочь корчевать пни на их участке. Агрест — очень не высок, и ему всегда было трудно разговаривать с людьми такого высокого роста, как Сахаров, но тот как-то всегда умудрялся устроиться так, что разговаривать было удобно. Был он очень милый человек, вспоминает Агрест, но вовсе не казался гениальным. Очень медленно говорил, долго подбирая слова Часто хотелось ему подсказать слово, бывало, иной раз и подскажешь, но он не принимает. Зато сформулированные им предложения могли идти прямо в печать. И по мере общения с ним становилось ясно, что механизм его мышления работает по каким-то очень своеобразным законам. Неожиданность поворотов мысли совмещалась с очень спокойной, непритязательной манерой их изложения.
И вот 13 января он подошел к Агресту со словами: «Есть такая русская пословица: „Что имеем, не храним, потерявши — плачем“». Потом отвел его в сторону и предложил Агрестам пожить в его московской квартире, пока ситуация не прояснится. И дал листок с адресом и телефоном родителей.
Это было спасение. В сахаровской квартире на Октябрьском поле семья Агреста жила несколько месяцев, пока Первое Главное Управление определило для Агреста новое место работы — в земном филиале райского сада. Это был Сухумский физико-технический институт, расположенный на территории замечательного ботанического сада в городе-курорте, — там работали немецкие физики. У этого райского уголка и у арзамасского «пробного коммунизма» был общий начальник, начальник всего ядерно-военного архипелага — Берия.
Что было потом? Спустя семь лет Агреста пытались вновь изгнать. Как это не получалось и как именно в тот период родилась его гипотеза о космонавтах древности — все это уже другая история.
А мы внимательнее присмотримся к его первому изгнанию.
У Агреста осталось впечатление, что Сахаров делал свое предложение с осторожностью и, быть может, в какой-то мере под влиянием И. Е. Тамма, который громогласно объявлял на работе, что идет помогать Агрестам. Понять эту осторожность нетрудно — Сахаров еще не академик и не Герой труда, и нет еще супербомбы за его плечами, он — лишь кандидат наук, чьи идеи только еще начинали воплощаться.
Однако, когда я взял в руки записку Сахарова 1951 года, бережно хранимую Агрестом, и попытался взглянуть на нее глазами 1951 года, я никак не мог согласиться с его впечатлением. Ведь это было вещественное доказательство того, что Сахаров доверяет человеку, которому партия и правительство перестали доверять. И чем кончится дело Агреста. вовсе было не ясно. «Агенты сионизма и космополиты» разоблачались вовсю.
Но что же стало конкретно причиной самого изгнания? Первый отдел не утруждал себя объяснениями. В ядерном ведомстве евреев оставалось много. Только совсем недавно, когда вышли сахаровские «Воспоминания», Агрест узнал версию о «родственниках в Израиле». Сам он не знал ни о каких своих родственниках за границей, но допускал, что гебисты могли знать то, чего он сам не знал.
Однако вероятней кажется совсем другая — гораздо более необычная и вполне реальная — причина. В 1950 году у Агрестов родился сын — третий сын, но первый, родившийся, когда отец был дома, а не на фронте или в далекой арзамасской командировке.
Никакие перипетии научной и гражданской его биографии нисколько не поколебали религиозных чувств Агреста и, тем более, тысячелетних норм религиозной жизни. Одна из таких норм требует на восьмой день после рождения мальчика сделать ему обрезание. Этот обряд совершил отец жены, который жил с ними (тут память Сахарова ошиблась — отец самого Агреста, мать, младшие брат и сестра погибли от рук фашистов осенью 1941 года).
Напомним, что место действия — маленький городок, отгороженный очень колючей проволокой от внешнего мира. Те, кто еще помнят реальный социализм, знают, что это здравоохранение тогда было не только бесплатным, но — во всяком случае, при рождении детей — еще и принудительным. Участковый врач-педиатр при очередном обязательном осмотре малыша не могла не заметить небольшого изменения в его анатомии. Это была, как помнит Агрест, очень симпатичная женщина, но, согласитесь, обрезание в центре научно-технического прогресса в разгар борьбы с космополитизмом — событие достаточно удивительное, и врач поделилась с кем-то курьезной новостью. Из уст в уста… и так новость дошла до имеющих самые большие уши.
Как отнестись к происшедшему им, у которых еще и самые длинные руки? Да ведь это — не просто вопиющий пережиток прошлого, это — опасная степень асоциального, лучше сказать — антисоциалистического, поведения. Попросту — вызов существующему порядку. Если человек способен на такое диссидентство, он может и родину продать. Думаю, что подобным же образом стражи порядка в Арзамасе-16 отнеслись бы и к факту православного крещения, а не только к обрезанию.
Пора сказать, что в этой истории православие и иудаизм оказались гораздо ближе друг другу, чем это обычно представляется.
Когда Агрест, говоря о своих заступниках, с особой теплотой упомянул имя Н. Н. Боголюбова, я, честно скажу, очень удивился. Для меня загадкой была подпись Боголюбова под письмом сорока академиков, с которого началась газетная травля А. Д. Сахарова в 1973 году: Как выразился однокурсник Сахарова М. Л. Левин в своей поэме «Сорокоуд»:
Третье Б — Н. Н. Боголюбов — особенно озадачивало. Математический физик высшего мирового уровня казался столь мощной фигурой в советском научно-административном мире, что вполне мог уклониться от позорной подписи. Тем более, что. судя по воспоминаниям Сахарова, они были хорошо лично знакомы.
Загадка приобрела дополнительный неуютный колорит, когда в недавно выпущенном сборнике памяти Боголюбова я прочитал: «Одна из наиболее существенных особенностей характера Николай Николаевича — христианская доброта, отзывчивость, связанная с его глубокими религиозными убеждениями».
Но как же так? Когда-то за одно тайное предательство было заплачено 30 сребреников. А газета «Правда» 29 августа 1973 года поведала миру сразу о сорока явных предательствах, совершенных, так сказать, на общественных началах. Как подпись под таким письмом может совмещаться с глубокими религиозными убеждениями?
Своим недоумением я поделился с Агрестом. Он помолчал немного и не без колебаний приоткрыл одну из тайн КБ-11 — в самом начале нашей беседы он решительно заявил, что не скажет ничего о секретах, по поводу которых дал когда-то подписку. Я его заверил, что интереснее всего как раз человеческая сторона тамошней и тогдашней жизни.
Об этом и была тайна, которую Агрест решил раскрыть: оказывается, в этом совсекретном «эпицентре» научно-технического прогресса, стертом с лица географических карт, действовал совершенно секретный — для его неучастников — семинар, где в центре обсуждений были… религиозные вопросы. В семинаре участвовал и Боголюбов, «очень интересный человек в этом отношении», подчеркнул Агрест.
Какие же религиозные вопросы могут обсуждать православный христианин и правоверный иудей, вовсе не склонные, судя по всему, к экуменизму — соединению религий? Общие философские, религиозно-философские вопросы — не вдаваясь в подробности, пояснил Агрест.
Он не ответил на вопрос, кто еще участвовал в тайном семинаре, сказал лишь, что Сахаров участия не принимал. При этом имя Николая Николаевича Боголюбова он произносил, казалось мне, с какой-то особой теплотой.
Как свести эти концы с концами? Быть может, не преувеличивать значения общечеловеческих знаменателей и попытаться взглянуть на самые общие устремления других его коллег, включая Тамма и Сахарова, глазами религиозного человека? Тогда станет видно, что эти устремления основаны на вопиющем гуманизме, то есть предположении, что люди могут или даже должны улучшить земную жизнь человечества, не задаваясь даже вопросом, а есть ли на этот счет воля Божья?!
Слово «гуманизм» только в советско-русском языке имело всецело положительный смысл, в словарях же западного мира отмечается его безбожный оттенок. В философском смысле это, между прочим, вполне согласуется с первыми принципами научного социализма. Другое дело, что реальный социализм, победивший в одной отдельно взятой стране, для реализации этой гуманистической философии применял бесчеловечную политику. Лучше, наверно, сказать — аморальную политику. По словам Агреста, к идее социализма он относился с симпатией, но Сталина с самого начала не принимал по простой причине: тот учился в духовной семинарии, не веря в Бога.
Характеризуя научного руководителя Объекта, Ю. Б. Харитона, Агрест во время нашей беседы вполне сознательно и снисходительно заметил, что тот был «слишком верующий». Поскольку на письменном столе Агреста рядом с его монографией о неполных цилиндрических функциях я все время видел тома Талмуда, то не сразу сообразил, что он имеет в виду веру в постулаты государственной советской религии. Себя он считал, стало быть, гораздо более свободно мыслящим. И я с ним внутренне согласился. Математик и философ Пуанкаре, кажется, говорил, что свобода человека ограничена тем, что он может свободно выбрать себе господина Выбрать себе господина, который господствует по закону силы над всей страной, — дело не хитрое. Труднее — и значит, требует большей внутренней свободы — выбрать себе Господина, о котором газеты молчат.
Если православный христианин Боголюбов подобным образом смотрел на социалистические «предрассудки» Сахарова, видимые невооруженным глазом, например, в его «Размышлениях» 1968 года, то универсальный «мелкотравчатый» инстинкт самосохранения мог лишь добавиться к философско-религиозному комплексу полноценности. Ведь «Кесарю — кесарево», и «всякая власть — от Бога», а думать иначе — признак суетной гордыни и атеизма/гуманизма.
Был ли Сахаров действительно не свободен в своих размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе? Наверно, нет. Не свободен от того, что был сыном физика, внуком адвоката и правнуком нижегородского священника. Свое отношение к религии он описал всего в нескольких фразах:
«Моя мама была верующей. Она учила меня молиться перед сном („Отче наш…“, „Богородице. Дево, радуйся…“), водила к исповеди и причастию. <…> Верующими были и большинство других моих родных. С папиной стороны, как я очень хорошо помню, была глубоко верующей бабушка, брат отца Иван и его жена тетя Женя, мать моей двоюродной сестры Ирины — тетя Валя. Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий — под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему.
Сейчас я не знаю, в глубине души, какова моя позиция на самом деле: я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной „теплоты“, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозные».
Не свободен Андрей Сахаров был и от того воздействия, что на него оказал его учитель — Игорь Евгеньевич Тамм, с его общественным темпераментом и социалистической биографией.
Вряд ли и Н. Н. Боголюбов был свободен от того, что рос в семье священника и богослова Н. М. Боголюбова (1872–1934), получившего степень магистра за монографию «Теизм и пантеизм», докторскую степень за труд «Философия религии», писавшего не только о различных течениях христианства, но и об иудействе, исламе и даже о марксизме. Об этом можно узнать из статьи Н. Н. Боголюбова и его братьев об их отце — настоятеле церкви Спаса в Нижнем Новгороде. Из этой статьи ясно видна и широта культурного, философско-религиозного горизонта, и глубина религиозных чувств семейного наследия.
Вопрос свободы мысли слишком широк, чтобы искать для него математически-универсальное решение. Помимо биографических обстоятельств, важнейшее значение имеет таинство врожденного склада ума В мире физико-математических теорий один из ключевых водоразделов совпадает с употребленным дефисом: математик по складу ума выше всего ставит логическую последовательность теоретических построений, физик по складу ума не может отвлечься от реальности, которую — одну-единственную — хочет понять.
А чтобы почувствовать свободомыслие физика Сахарова, вчитаемся в его мировоззренческий прогноз, который — опять — отнюдь не выражает мнение большинства:
«В период Возрождения, в XVIII, в XIX веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово „убеждение“ тут, наверно, неправильно) — существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке».