Плоть и ее суть
Лев Этинген.
Мифологическая анатомия.
М.: Институт общегуманитарных исследований, 2006, 528 с.
Человек обожает открывать неизведанные пространства и за много веков изрядно в этом преуспел. «Любая географическая или астрономическая карта пестрит именами собственными. Их помнят, уточняют детали открытий, даже празднуют юбилеи». Но может ли похвастаться чем-то подобным ближайшая к нам, неотъемлемая от нас территория — пространство нашего собственного тела?
Увы, похоже, такого подробного, благодарного, заинтересованного внимания ему — как ни странно — не досталось. «Небо, земли и воды явно более интересуют человека, чем его собственное тело». Оно почему-то не чувствуется таинственным. Культурной традиции нет, должно быть.
По крайней мере, так считает Лев Этинген — доктор медицинских наук, профессор Московской медицинской академии имени И.М. Сеченова. В результате многолетнего чтения студентам лекций по анатомии — а читает он их ни много ни мало полвека —ему стало окончательно ясно, что в представлениях о человеческом теле упускается нечто чрезвычайно важное.
Оно, конечно, не что чтобы совсем терра инкогнита. Скорее наоборот: описано и картографировано тело вполне тщательно. Правда, за пределами этого описания ученые-рационалисты принципиально оставляют огромный пласт представлений: мифологических, религиозных, эзотерических, поэтических, философских, наконец, просто бытовых предрассудков (никогда, на самом деле, не свободных вполне от мифологичности), которые сопровождали тело от начала времен. Ну не нужно им это все.
Этинген, однако, обращает внимание на то, что все эти представления не только не отменяются наукой: они делают ее возможной.
Поэтому-то профессор отважился на шаг, весьма нетипичный для солидного преподавателя академической дисциплины: взял да и предложил вполне систематическое описание человеческого организма, включив в него всю — насколько возможно — историю «вненаучных» представлений о нем, — чтобы, как мечтал некогда Станислав Ежи Лец, «придать плоти немного сути».
За каждой из частей тела, демонстрирует он, стоит солидная культурная история: «нет ни одного органа и складывающихся из них систем, которым бы не приписывались» самые невообразимые для нас соответствия: части света, звездного неба, календаря...
Так, буквы древнегреческого алфавита соответствовали частям человеческого тела: голове — альфа и омега, шее — бета и пси, плечам и рукам — гамма и хи... То же было и у древних евреев: бет — рот, далет — грудь, вау — глаз и ухо, реш — голова. В британской Новой Гвинее счет начинался не как-нибудь, а непременно с мизинца левой руки. Астрономы Египта не сомневались, что лоб имеет самое непосредственное отношение к Солнцу, мозг — к Луне, язык — к Меркурию. А в доколумбовой Америке «своя» часть тела была вообще у каждого дня: считалось, что он на нее влияет. Само же тело описывалось по аналогии с внешним миром: в лексиконе месопотамских врачей были такие названия, как «дверь дворца», «путь», «ярмо», «набережная».
Части тела людей или животных, в свою очередь, у самых разных народов считались способными воздействовать на соответствующие части мироздания, прежде всего — других тел. Казахи развешивали около новорожденного позвонки барана, чтобы у младенца закреплялись шейные позвонки. Больной зуб полезно бывало потереть зубом покойника: ведь у того зубы уже не болят. А на острове Тонга из группы Самоа тому, кого хотели проклясть, рекомендовали (может, и по сей день рекомендуют) следующее: «Выкопай отца при лунном свете и сделай суп из его костей; изжарь его кожу, сделай из нее печенье; гложи его череп; ...сжуй сердце своего дедушки, проглоти глаза своего дяди. съешь хрящевые кости своих детей; высоси мозги своей бабушки, оденься в кожу своего отца и завяжи ее кишками твоей матери».
Живое тело тоже не оставляли в покое. Какие бы соображения за этим ни стояли: эстетические, мистические, медицинские (вроде профилактического удаления считавшихся вредными миндалин) или сугубо практические (скажем: амазонки выжигали правую грудь, чтобы не мешала лук натягивать), но практически каждая культура предписывала, с той или иной степенью радикальности, что-то с ним делать — как-то менять его природой данное состояние. В древности на Балеарских островах, в Южной Америке, в устье Дона и в Закавказье деформировали детям черепа. На Фиджи и острове Пасхи удлиняли ушные раковины так, что они касались плеч. Знатным китаянкам вплоть до совсем недавнего времени бинтовали ступни, чтобы не росли: это считалось красивым. Не сладко приходилось в разных культурах зубам: женщины майя их подпиливали, чтобы те были «как зубья пилы»; австралийцы-аборигены перед вступлением в брак — выбивали, чтобы лицо было похоже на «темные дождевые тучи». Прокалывали и растягивали губы; деформировали или удаляли нос; вырывали язычок мягкого неба; растягивали шею и опускали грудную клетку; изменяли разрез глаз; татуировали все, что только можно.
И все это — потому, что тело перенасыщено смыслами: мифологично изначально и по определению. Даже в тех культурах, которым кажется, будто они об этом не помнят.
Оно вообще — хотя бы уже в силу неустранимой антропоморфности восприятия человеком мира — «самый универсальный из всех символов». Оно может быть прочитано — да всегда и прочитывалось — как аббревиатура мироздания в целом.
Древние были уверены, что, изучая тело-микрокосм, можно получить представление о мире-макрокосме. Но ведь и сегодня пересказать смыслы, соотносившиеся с телом в разные времена — совершенно то же, что пересказать историю человеческой культуры: разные линии и темы этой истории оно связывает в единый узел.
Более того: каждый из этих сюжетов имеет непосредственное отношение к каждому из нас. Ведь, как справедливо замечает Этинген, «каждый анатомический факт любой читатель может найти у себя. Только из-за этого стоило написать книгу!»
А.Л. Янов.
Россия и Европа. В 3-х книгах. — Книга вторая: Загадка николаевской России.
— М.: Новый хронограф, 2007.
Вторая книга трилогии известного историка и политического публициста Александра Янова посвящена эпохе Николая I. За событиями второй четверти XIX века автор обнаруживает характерные и не слишком привлекательные черты русской истории, сформировавшиеся задолго до Николая I и в известной степени сохраняющиеся по сей день. Приводимые Яновым параллели с современными политическими событиями впечатлят любого неравнодушного к судьбам своей страны читателя, даже далекого от размышлений об отечественной истории. Однако автор не стремится убедить нас в том, что история повторяется, а пытается понять, как найти выход из этой «дурной бесконечности».
Мы планируем опубликовать главу из этой книги в одном из номеров 2008 года.
История извне и изнутри
История и повествование: Сборник статей. — М.: НЛО, 2006,
600 с. — (Научное приложение. Вып. LVI).
Владимир Иллерицкий.
Советская историография отечественной истории: очерки развития историографии истории СССР (1917-1960 гг.).
— М.: РГГУ, 2006,180 с.
Памяти Владимира Евгеньевича Иллерицкого: Интеллектуальная культура современной историографии. Сборник статей.
— М.: РГГУ, 2006, 246 с.
По моим давним наблюдениям, особенно хороши бывают книги, которые, подбираясь случайно, укладываются в некоторый ряд и, будучи положены рядом друг с другом, открывают нечто неожиданное в природе предмета, о котором в них идет речь. Так вот, в данном случае одна книга — о многообразных источниках, из которых растет так называемая история. Другая — о том, как ее пишут историки; о правилах, по которым они это делают.
«История и повествование» — сборник исследований российских и финских ученых о том, как на разных уровнях переживается, проговаривается, становясь самим собой, исторический процесс: в стихах и прозе, в личных сиюминутных записях, не предназначавшихся чужим глазам, и в монументах, поставленных нарочно для того, чтобы все видели их вечно. Как толковали современники войну с Наполеоном, каким казалось себе европейское общество в эпоху между двумя мировыми войнами... Словом, все то, что назовут историей — и опишут в научных трудах — только впоследствии, когда все переживания как таковые уже забудутся. И уж конечно, потомки увидят в этом совсем не то, что вкладывали туда современники.
Так и возникают подобные исследования как самостоятельный жанр научной мысли: из желания понять, какие значения — и почему — сами люди приписывали тому, что с ними происходило. Отдельный сюжет — какими значениями событие начинает обрастать, оказавшись в прошлом. Историческая наука — не только всего лишь одна из областей, в которых эти значения вырабатываются, но, видимо, и не самая главная. В «Истории и повествовании» много говорится и о том, каким прошлое видится искусству — оно-то и внушает его образ неспециалистам, и такой образ оказывается куда влиятельнее, чем предлагаемый академической наукой.
Двухтомник памяти историографа В.Е. Иллерицкого (1912-1980) — последняя незавершенная его работа о советской историографии отечественной истории до 1960 года и сборник статей его сегодняшних коллег — показывает, как с тем же материалом: живой исчезающей жизнью — работают ученые-профессионалы, превращая его в Историю. Как возникают, соперничают друг с другом, вытесняют друг друга и умирают теории.
Впечатление в целом складывается такое: переживать историю и описывать, конструировать, придумывать ее — вещи очень разные. Иной раз — и до противоположности. Из одного и того же переживания, из одной и той же чувственной «фактуры» способны рождаться разные смыслы и, значит, — разные истории. Поэтому, несмотря на то, что прошлое состоялось вроде бы всего один раз — работы историкам хватит навсегда: их предмет неисчерпаем, ибо только и делает, что порождает сам себя.
НЕОПОЗНАННЫЕ ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ
Анатолий Цирульников