Окончание. Начало — в № 1 за 2008 год.

Жаль красивого платья

Поселок строился в шестидесятые — восьмидесятые годы. Теперь он благоустроен, в нем три магазина (такие, как везде, но с сохранившимся уголком сельпо — там стоят болотные сапоги), медпункт с зубным врачом и физиотерапевтическим кабинетом, хорошая библиотека, 16 программ по телевидению, почта, гостиница вполне приличная...

И все же повсюду ощущаешь следы болота. Трещины на стене дома. Школа на сваях. Круглый год заморозки. И пруд с березками — для понижения уровня грунтовых вод.

Жизнь полностью зависит от технологии.

Впрочем, процветающая Голландия, страдавшая когда-то от страшных наводнений, тоже стоит на тонкой системе сообщающихся дамб, каналов — там море, тут — болото.

Протекающая через поселок речка Чернушка (черная от торфа) начинается от родников, а собирает воду из дренажных каналов (типичное для Лугоболотной сочетание искусственного с естественным). Уровень воды в каналах регулируют спускные шлюзы и... бобры. Уже есть рыба... И макушки посаженных когда-то сосен уходят в «сиреневую хмарь», иногда появляющуюся в этих краях — как память болот.

Завуч Татьяна Николаевна вспоминала, как шестилетней девочкой плакала, боялась за свое красивое платье — из-за дождя. Дождь был особенный. Торфяная крошка поднималась вверх, стояла коричневой тучей, маревом, и дождь шел темнокоричневый. И жаль было красивого платья.

Теперь, кажется, с этим покончено. Болото отошло от людей, схоронилось где-то за лесами, за лугами. Огороды, фермы — отдельно, за речкой, а здесь, в поселке, — квартиры, как в хрущевской мечте. Без всякой иронии. В стране было разное, а здесь устойчиво росли урожаи и удои. Долголетнее культурное пастбище, выращенное на болоте, с «электронным пастухом», с квадратами, давало результаты. Семь тысяч литров, а вокруг, в деревнях, — два.

Надеемся, рассказывали мне на станции, получить выдающегося быка, сперма которого пойдет по всей России... Выдающуюся корову уже получили: зовут Червонка (клички придумывают дети в школе), от нее выдающиеся надои — 60 литров в день. Правда, в мире есть и больше, но это с чем сравнивать. Так что мы считаем, говорили мне, у нас выдающиеся — «для нашего болота».

На этом молоке от племенного скота, пасущегося на лугах бывшего болота, они содержали науку (последний директор станции даже поставил памятник корове-кормилице). И школу построили тоже от прибылей станции, и она была наполовину академическая, наполовину деревенская. На одном поле трудились ученики с учителями, кандидаты наук, доярки и трактористы, лица которых, надо сказать, и на фотографиях застойного времени больше были похожи на израильских кибуцников и голландских фермеров. А также на позабытые лица крестьян некогда знаменитой аграрной Вятки..

Вокруг опытной станции жизнь шла обыкновенная. Неподалеку стоял поселок, похожий на леспромхозовский, с развитой инфраструктурой. Но торфяник был выработан, и поселок умирал. Школа там была средняя, обыкновенная, без этих, говорят, лугоболотных демократий, директор — главный хозяин. Из этой школы вышел глава администрации района и вся верхушка администрации. Еще было село с чудесной церковью, школой-девятилеткой и при ней музейчиком, там я узнал, что селу 400 лет, и некогда в земской школе учительствовал Апполинарий Васнецов, брат знаменитого живописца. Школа находилась на заливных лугах и была очень хорошей, естественной. Вот интересно, подумал я, побродив по округе: естественная, деревенская школа на заливных лугах, обычная авторитарная — на выработанном торфянике, и необычная, ищущая — на опытной станции. Педагогика ландшафта, жизненной ситуации — что тут скажешь?

Из Торфяной, рассказывал директор Лугоболотной школы Василий Яковлевич, к нам шли проблемные дети: не с «проблемами», а у которых не сложились отношения с учителями. А с заливных лугов, из Быстрицы — добрые дети, они сами говорили, что ближе к нам по духу.

В школу на опытную станцию собираются дети из разных поселков и деревень. Занятия начинаются в 8.05. А детям из поселков приходится приезжать в школу в 7.00 из-за расписания автобусов. Директор Василий Яковлевич уговаривает: зачем ты сюда, рано, поспать мог бы подольше и пойти у себя. Нет, все равно, говорит, буду сюда ходить: «Меня здесь уважают». Кто-то из ребят подойдет и угостит конфетой другого. А в той школе, откуда он пришел, там он звонил, что бомба заложена.

Я походил по станции, посмотрел. Зал заседаний ученого совета называется тут «греческим залом» — в нем выставляются работы учеников школы искусств. Есть музыкальная школа. И восстановительный центр, в котором сауна с бассейном, биллиардной и комнатой отдыха для доярок и трактористов. Построившая этот центр директор Ветроградская говорила: раз восстанавливаем плодородие почв, то людей-то — в первую очередь...

Все время что-то придумывают, вылезают из болота.

Быткомбинат закрылся, но открылась парикмахерская — на дому.

На хлебосольном столе учительницы Ирины Адамовны, куда меня завели пообедать, был украинский борщ с галушками и дары болота — клюква, брусника, грибки разных сортов, рыжики, белые, чернушки. Тут, смеются, у нас много разного — финки, украинки, даже турок есть.

Я думаю про жизнь на опытной станции — все-таки важно, что их не загоняли на болото. Там, где людей загнали, ничего не вышло. А тут что- то получилось.

Крапива, которая не жалит

Эта удивительная традиция существует только здесь.

Фотографии выпускников школы 1990 года, первый, «липовый выпуск». В том смысле, объясняют мне учителя, что восемь выпускников посадили липы.

1991 год — «яблоневый», тут, говорит завуч Татьяна Николаевна, у меня сын окончил. Есть медалисты — «золотые яблоки», «серебряные», некоторые учились в Тимирязевской академии, а посаженные в том году яблони и теперь плодоносят.

1992 год — «сиреневый выпуск», справа у входа — кусты сирени. 1993-й — «малиновый», отличная выросла малина, говорят учителя, крупная, замечательная, мы из нее варенье варим... 1994-й — «рябиновый выпуск», 1995-й — «кленовый». «Вон, клены! — показывают. — А, нет, окна заморожены же.» А клены как сажали, —рассказывают Татьяна Николаевна и Василий Яковлевич: проросшие семена, нам сказали, под клены не используют. Поэтому посадили в ящик однолетки, а когда ребята вернулись из армии, посадили семена.»

1996 — самый маленький выпуск, всего шесть человек, «вишневый». Здесь было совсем туго — ни пенсии не платили, ни зарплат, и ребята шли не в вузы, а куда-то работать. 1997 — «березовый», 1998 — «розовый», «У Лукоморья дуб зеленый». Называть выпуск «дубовым» ребята не стали — что же, сказали, нас будут дубами звать?

Назвали «пушкинским» — а на стенде выпускников 1999 года изображен здоровенный ветвистый дуб.

По этим их выпускам можно нарисовать социальный портрет эпохи. Удивительно, такая ужасная, кажется, эпоха, а, судя по этим деревьям и кустарникам, выглядит привлекательно. Видимо, все дело в том, кто ее представляет.

Директора школы Василия Яковлевича сюда когда-то привел приятель, аспирант станции, а тот — других. Все были ужасно молоды, и школа росла и мужала вместе с ними, вырастала из начальной. Было это в восьмидесятые, во времена свободы-гласности. «А до этого?» — спрашиваю я Василия Яковлевича. «А до этого, — говорит Овчинников, — ничего бы не появилось, они бы не появились, такие школы.»

Василий Яковлевич смотрит сквозь очки: на моей картине — из воды, муки, соли — уже кристаллики образуются.

Каждый день на ночь он читает детскую энциклопедию.

Идет по школьному двору, вдруг останавливается перед деревом и спрашивает: есть мобильник? И звонит в детский сад: передайте воспитателям, что в этом месте сидит дятел.

А у завуча на столе под стеклом фотография: «Это я маленькая — чтобы не забывать, что и мы такими были».

Вот от этого — вся их педагогика.

Кому-то подходит, кому-то нет.

«Ядро коллектива остается. Но за двадцать лет... батареи садятся. Постарели...», — говорит совсем не старый директор Василий Яковлевич (но я понимаю его, в педагогике время течет по-другому). «Единственное, вы перестали петь Дольского, — сожалеет завуч Татьяна Николаевна, — уже два года не слышала, как вы поете. А было время, ух, было время!..»

В болоте, вспомнилось мне, вовсе нет времени. «Деревни зори вечные, живу среди болот».

В здешней школе искусств — двадцать один ребенок, класс ведет искусствовед Елена Николаевна Бабина, закончившая Академию художеств. Ездят на пленэры. Это, показывает она, первые дети рисовали, самые любимые. Пальчиком рисовали — «Ежик в тумане». Пейзажи очень любят. Это в Вятской деревне разные сказки. Это вот такой печальный Иисус Христос в пустыне — одиночество подчеркнуто, пустыня и болото, что-то общее.

А девочка, чей натюрморт с загадочными болотными цветами висит в кабинете директора: «Она у нас, как пряник, яркая».

Директор школы Василий Яковлевич, приведший меня сюда, вдруг спросил: «А вы чем подкармливаете?» Я думал — детей, а он имел в виду кормушку для птиц в окне класса. «Салом — синичек, — отвечает преподаватель искусства. — А снегири. бывает, взглянешь в окно снежное, а оно все в снегирях горит».

Из кабинета творчества раздается «Осенняя песня» Чайковского (учительница предлагает пятиклассникам попробовать музыку на ощупь, на вкус).

Я предпочитаю натуральный картофель и допытываюсь в классе по соседству, как они его вырастили. Безвирусный. Огромный куст, шикарный. Картофелины от самых маленьких до размером с кулак. Удался опыт. Хотя, вообще это большой риск выращивать на болоте, даже цветы замерзают. «Хорошо ли, плохо, но мы тут живем, — говорит директор Василий Яковлевич, — и будем жить. Надо приспосабливаться». «Хвалим как кулик свое болото», — смеется учитель биологии Ирина Анатольевна.

Ребята тоже так говорят: наше болото — самое хорошее.

Просто мы его знаем плохо.

Существует, оказывается, история страны в цветах и травах. Вот провели сравнительное исследование, и выяснилось, что за последние семьдесят лет до наших дней сохранился клевер белый и розовый в первозданном виде, овсяница красная, тимофеевка луговая. А некоторые исчезли, пырей ползучий и прочие, их надо заново высевать.

Знаете ли вы, что есть в нашей русской истории тысячелистник обыкновенный, герань луговая, крапива двудомная — больше размером обыкновенной, а еще есть крапива глухая, которая не жалит. Вероника дубравная, лютик едкий (сорняк, легко выдирается), пастушья сумка («Как сердечко сумочкой», — объяснила девочка), пикульник, спорыш.

«Сухомлинский в Павлыше, — вспомнила завуч Татьяна Николаевна, — все засадил спорышем — мягкая травка и не вытаптывается, очень устойчивая.»

Надо провести инвентаризацию, изучить, что пропало, что нет. Мы, объясняли мне ребята, проводили исследования в июне, травы были еще маленькие, могли что-то не заметить — надо повторить.

Познать глубже свою цветистую историю.

Смотришь, как сотрудники станции работают, удивляешься. Берут делянку, скашивают с контрольного метра все, что выросло, взвешивают в сыром виде и сухом, а зимой обрабатывают, сжигают в муфельной печи, определяют органическое, неорганическое. И общипывают листочки, и складывают по кучкам: эти такого размера, те — другого.

В России столько земли, недоумеваю я, зачем это?

Директор школы Василий Яковлевич говорит: может пригодиться на будущее. Страна такая — взяли первый слой и бросили. А дальше что?

К каждому болоту надо подходить творчески

В кабинете заместителя директора станции по науке Анатолия Николаевича Уланова рядом с портретами основоположников (почвоведов-аграрников) — Высоцкий с гитарой, фото здешнего ландшафта, в углу стоят болотные сапоги. Ученый-практик. Немногословен, строг на вид (может быть, меня испугался, все-таки — академик, хоть и по педагогике). Мне бы его расспрашивать про разные происшествия, необыкновенные случаи из жизни, а я прицепился: болото, что это? Да полно определений, а все равно — загадка, планета-болото...

Нельзя на него примитивно смотреть как на источник ископаемых. Мы не болото, самих себя опустошаем. В Европе, говорит Уланов, части болот не стало, как тип — исчезли. У нас еще есть Сибирь, Васюганье, пока не осушенное, и вот едут, изучают — американские, канадские студенты едут к нам посмотреть, что такое болото, как оно дышит, действует.

Уланов студентов с агрофака водил на нетронутые болота, там объяснял на разрезах. И понял для себя: надо не со студентов начинать, а с преподавателей («Чтобы изменить человека, — говорил Гюго, — надо начинать с его бабушки»).

Почвообразование — это такой процесс, медленный-медленный (почва на выработках растет на полмиллиметра в год). А хочется быстро. И не все понимают, даже ученые. Член-корреспондент, говорит Уланов, задал на конференции странный вопрос: «И сколько вы намерены ждать — когда готовое болото будет?»

Даже газоны, как известно, триста лет подстригают.

В западных странах есть программа восстановления болот, только что уничтожили — и восстанавливают.

Как болото использовать? Существует такое золотое слово: «комплексно».

«Мы пытаемся доказать, — говорит Уланов, — что нельзя к болоту подходить односторонне — или почва, или только торфодобыча, или совсем не трогать. К каждому болоту надо подходить творчески».

Там, где слой торфа остался больше, можно создать луг, где меньше — лес (за 20-30 лет на бывшем болоте вырастут сосна и ель). А существуют такие места, с которыми ничего не сделаешь, болото все равно заливает. И тут — идеальное место для науки, изучения процесса болотообразования.

Это все равно, что подсмотреть сотворение мира. Как это происходит шаг за шагом. Вот появляются первые вестники болота — водоросли, мхи и лишайники. Они готовят среду для высших растений. Потом появляются новые поколения — болотный веник трехметровый, осока, рогоз широколистный, а за ними другие. Тайное тайных.

А лес, луг, канал, участки болота — прекрасная среда обитания для зверей и птиц. Раньше болото было их домом, потом разбежались, разлетелись и сейчас возвращаются обратно.

«Что же — круг? Пришли с того, с чего начали?» «Нет, это немножечко другое», — говорит Анатолий Николаевич и показывает мне карты Гадовского болота.

Если я правильно понял, сто лет назад, судя по описаниям, лес на этом болоте — ель, сосна, осока — находился в угнетенном состоянии. То есть ландшафт ничем особенно не выделялся. Ну, лекарственные травы, как на любом болоте, собирали. Ну, дичь пела. Вот спустя сто лет, когда основные признаки болота вроде бы исчезли, возник другой ландшафт. Они тут на станции и формируют новый ландшафт, который по продуктивности в пять раз выше прежнего. Его мозаичность, заметил Уланов, зайцев, тетеревов, как магнитом, тянет. Это как заповедник.

«Сейчас у нас в Кировской области около 2000 болот. Кажется, много, — говорит он. — Но у Светлого — мы помним, как вся общественность была на дыбы поднята, просто заслонили от экскаватора, не пустили к Светлому болоту, — там угодья, птица, зверь, венерин башмачок красивый такой, в виде открытой книги... Вызвали биологов. Торфодобытчики приехали, замминистры, два дня вели полемику. На несколько лет удалось приостановить. А потом опять.

Триста болот из двух тысяч оградили. Но что будет дальше? К заповеднику подбираются. Что там, говорят, клюква? На рынок езжайте. На север идите. А нам торф нужен. Отапливать нечем. Понятно, проще болотом, для местных бюджетов не обременительно. С точки зрения чиновников — понятно. Но дети, внуки как на это посмотрят? Это же огромное хранилище азота, углерода, Пришвин и другие были правы, должна сохраняться кладовая солнца...»

Справка из энциклопедии. Обычное двухметровое болото, используемое под многолетние травы, луга, можно эксплуатировать 600 лет.

Вместо послесловия

Попробуем сделать выводы — что следует из этой странной встречи с людьми на болоте для нашего образования?

Один вывод очевиден: болото — неиссякаемый источник познания.

Не уверен, что нужно вводить новый предмет в школьное расписание или протаптывать тропинку среди трясин и болот. Но какая-нибудь тропинка — в сознании — не помешала бы. По ней можно пройти от темноты к свету.

Вечность, раздумье, блуждающие огоньки. Особое бытие со своими шорохами и голосами. Из болота, как из льющейся смеси, может выйти море любви и пещера страха, это уж от нас зависит.

Школа искусств на болоте, школа музыки, выпуски — липовые, розовые и вишневые, болотные травы, светящиеся, на черном фоне.

Страна Болото, Планета Болото — неподвижное, булькающее, как библейский первородный бульон, из него другие формы выходят. Какие-то в этой истории проглядывают: гомеостаз, творчество, школа и среда.

«Деятельный горизонт болота» (есть в науке такое понятие). Нам не хватает деятельного горизонта: куда не только смотришь, но двигаешься и что-то делаешь.

Кажется, что болото — это свалка природы, полигон необычных явлений. Представляя собой опасность, болото хоронит опасность еще большую — глобальные запасы углерода, скопившегося со времен последней ледниковой эпохи. Если он уйдет в атмосферу, человечество превратится в единый Норд-ост. Болото — это кладбище, город мертвых, который сторожит планету живых. Материализует нашу память и нашу совесть. Это не всегда приглядное зрелище, но без памяти и совести — кто мы?

Возникнув несколько тысячелетий назад, болото, по меркам земной истории, скорее детство, чем старость, и ведет себя, как дети: живет в сказке, вечно склонно к забавам, дразнится, совершает необъяснимые поступки. И при этом страдает сильнее нас и полнее радуется. Болото — инфант, но не злоумышленник. И в его зеркале, в отличие от зеркала озер и рек (которые втекают в болото и рождаются в нем), мы видим себя не такими, как есть, а какими были когда-то и могли стать, если бы.

Каждый кулик хвалит свое болото. Наше болото, говорят дети, самое хорошее.

Корова «Волга», выдающаяся для нашего болота, дает 80 литров.

Хорошо ли, плохо, но мы тут живем, и будем жить

Надо приспосабливаться.

Бороться за Светлое болото!

Может быть, у нас здесь, на родине, среди трясин и болот, какая-то своя роль.

Процесс, начатый тысячелетия назад, не закончен, болотообразование продолжается.