«Зельдович — не сука. Я извиняюсь»

Продолжение. Начало - в «З-С», №№ 5, 6.

Нет данных, что Ландау когда-то произнес слова, вынесенные в заглавие. Надеюсь, однако, что он, как и Яков Зельдович, не возражал бы так подытожить драматическую историю в их отношениях, которая началась и закончилась в 50-е годы прошедшего века. Оба замечательных физика были людьми нечопорными, знали толк в остром слове и наверняка помнили классический анекдот, на который намекает заглавие.[*Для тех, кто с этой классикой не знаком: в суд обратился г-н Рабинович с просьбой о защите его чести и достоинства от оскорбления соседа, г-на Хаймовича, назвавшего его сволочью. Судья, пытаясь решить дело миром, предложил Хаймовичу публично извиниться, произнеся простые слова: «Рабинович — не сволочь. Я извиняюсь». Хаймович согласился с буквой предложения, но интонацию предпочел свою собственную и произнес: «Рабинович — не сволочь??! Я извиня-а-юсь...»]

Стоит заметить, что замечательны эти физики не только по мнению неуполномоченного автора, но и они сами считали друг друга таковыми. Зельдович в научной автобиографии пятнадцать лет спустя после смерти Ландау написал:

«Как физик-теоретик я считаю себя учеником Льва Давидовича Ландау. Здесь нет надобности объяснять роль Ландау в создании и развитии советской теоретической физики. ...Талант Ландау был гармоничен, суд его строг, но почти всегда справедлив. .В Казани, а потом в Москве мы жили рядом, тесно соприкасались по работе. Возможность прийти к нему, посоветоваться, принести на его суд свои предположения, замыслы, работы — все это ощущалось как огромное благо».

А Ландау, вовсе не щедрый на похвалы, характеризуя Зельдовича при его выдвижении в члены-корреспонденты Академии наук в 1946 году, назвал его «одним из талантливейших физиков-теоретиков СССР», а его исследования процессов горения — «лучшими и важнейшими в этой области не только в СССР, но и во всей мировой литературе».

Тем большей неожиданностью стала колючая загадка, которая всплыла на поверхность рядом с другими советскими тайнами, после того как канула в Лету, то бишь погрузилась в историю, советская цивилизация.

В 1994 году тоже замечательный (и очень симпатичный) американский астрофизик Кип Торн опубликовал книгу «Черные дыры и искривление времени: дерзкое наследие Эйнштейна». Книга настолько увлекательно соединяла науку с жизнью и астрофизику с лирикой, а заморский автор был настолько своим парнем в российской физике, что еще до выхода книги перевод ее глав стал публиковаться в российском журнале «Природа». В одной из глав читаем: «Ландау, руководивший вспомогательной группой, получал от Зельдовича задания проанализировать ту или иную часть конструкции ядерной бомбы, и говорил иногда за его спиной: «Эта сука Зельдович». А Зельдович при этом почитал Ландау как великого арбитра правильности физических идей и своего главного учителя, хотя формально никогда не был его студентом». При этом американский физик указал, что слышал обидную фразу Ландау от нескольких советских коллег.

Прочитав это историческое свидетельство, я посочувствовал всем, начиная с американского автора, который близко знал Зельдовича и тепло к нему относился. Итак, Зельдович обруган неизвестно за что. Ландау выглядит хулиганом, к тому же трусоватым, поскольку говорил за спиной.

А читатель не знает, что это неправда, — точнее, далеко не вся правда. Я это узнал из рассказа И.Халатникова, входившего в спецгруппу Ландау:

«В развитии проекта атомной бомбы Зельдович играл одну из ведущих и решающих ролей. Но Зельдович — человек очень инициативный, активный, и он за спиной Ландау пытался договориться с А.П.Александровым [новым директором ИФП] о том, чтобы втянуть Ландау еще в какие-то задачи. Когда Ландау об этом узнал, он очень разозлился, и, разговаривая в моем присутствии с Зельдовичем, сказал ему очень резкие и сильные слова, и объявил, что прекращает с ним всякие отношения. Ландау считал, что Зельдович вообще не имеет права разговаривать за его спиной и придумывать для него работу. После этого Ландау даже заявил мне: «Подальше от суки Зельдовича». ...И работы над водородной бомбой уже велись в сотрудничестве с Андреем Дмитриевичем Сахаровым».

Если к этому добавить ныне документально известное стремление Ландау держаться как можно дальше от бомбовых дел, станет понятно, что клеймил он Зельдовича в праведном гневе, а не от злостного хулиганства. Ландау, надо сказать, вообще не сквернословил — для «ругани» ему хватало нормативной лексики, и слово, им употребленное, это в его лексиконе — крайность. Но он и был крайне возмущен: на его свободу покушаются! И не какой-то генерал, а свой брат физик!

Тут возникает вопрос, а понимал ли Зельдович, с каким отвращением Ландау смотрит на спецработу? Ведь если не понимал и в каком-то разговоре с начальством выразил, скажем, свое мнение, что некая спецзадача под силу лишь Ландау, это — одно. Если же понимал, но все равно — закулисными интригами — пытался вовлечь Ландау в новую спецработу, это — совсем другое.

Близость научного общения сама по себе вовсе не означает гуманитарное взаимопонимание. У Гинзбурга с Ландау научное общение было еще ближе, но, как уже говорилось, он не представлял себе ни степени антисоветизма Ландау, ни его отвращения к спецработе. Второе Зельдовичу понять было еще труднее. Не зря Ландау в характеристике 1946 года выделил исследования Зельдовичем процессов горения. Физика горения и взрыва была любимой областью Зельдовича с довоенных пор. А горит ли что-то синим огнем или ядерным, или термоядерным, не так существенно; все это очень интересная физика. И Зельдович не был исключением. Знаменитый Энрико Ферми сказал о ядерном взрыве, что это — превосходная физика. И Сахаров сказал о физике термоядерного взрыва — «рай для теоретика».

И Ландау мог бы так сказать, если был бы тогда на должной «моральнополитической», языком советских характеристик, высоте, — на высоте, на какой он был за двадцать лет до того. А очень трудно было понять его морально-политическое настроение в начале 50-х тому, кто его тогдашнего настроения не разделял. Зельдович не разделял и тридцать лет спустя. В 1984 году в научной автобиографии 70-летний Зельдович писал о годах «атомной проблемы», которая его «целиком захватила»:

«В очень трудные годы страна ничего не жалела для создания наилучших условий работы. Для меня это были счастливые годы. Большая новая техника создавалась в лучших традициях большой науки. К середине 50-х годов некоторые первоочередные задачи были уже решены. Работа в области теории взрыва психологически подготавливала к исследованию взрывов звезд и самого большого взрыва — Вселенной как целого. Главным было и остается внутреннее ощущение того, что выполнен долг перед страной и народом. Это дало мне определенное моральное право заниматься в последующий период такими вопросами, как частицы и астрономия, без оглядки на их практическую ценность».

Практическую ценность советского ядерного оружия Ландау и Зельдович понимали различно. И потому не понимали друг друга за пределами науки как таковой.

На вечную тему взаимонепонимания имеется знаменитое четверостишие:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Первая строчка в начале 50-х годов была неактуальна, что делало оставшиеся три еще более вескими.

Все это, вместе взятое, подводит к мысли, что Зельдович не ведал, что творит, когда пытался «втянуть Ландау еще в какие-то задачи». В пользу этого свидетельствует и замечание Зельдовича в начале 50-х годов, которое привел Сахаров. «Знаете, почему именно Игорь Евгеньевич [Тамм] оказался столь полезным для дела, а не Дау (Ландау)?», — спросил его Зельдович. И сам ответил, что у Тамма «выше моральный уровень». Тут, по мнению Сахарова, «моральный уровень» означал готовность отдавать все силы спецделу. Стало быть, нежелание Ландау отдаваться спецделу Зельдович воспринимал как эгоистическую прихоть заниматься чем-то другим — попроще или посложнее, или поинтереснее.

Ландау разделял политическое мировоззрение и порядочность человека. И ему удалось понять, что он не очень-то понимал Зельдовича — неправильно понял известные ему спецсобытия начала 50-х.

Убедиться в этом поможет еще одна загадка, которую ставит рассказ Сахарова о его избрании в Академию наук осенью 1953 года. Еще весной Курчатов выдвинул кандидатуру Сахарова на избрание в члены-корреспонденты. Триумфальное испытание водородной бомбы в августе побудило Курчатова передвинуть кандидатуру Сахарова сразу в академики. Отделение физико-математических наук проголосовало за это единогласно, и Общее собрание Академии одобрило этот выбор. Тогда же были избраны и другие физики, работавшие по спецтематике: Александров (в ту пору директор ИФП, а впоследствии президент Академии), Тамм, Харитон, Гинзбург и другие. Тогда же Сахаров, по его словам, «впервые имел возможность наблюдать академическую выборную кухню, страсти, которые при этом разгораются» и которые привели к загадочному результату: «К сожалению, не был избран Яков Борисович Зельдович — это было совершенно несправедливо, очень меня огорчало и ставило в ложное положение».

Недоумение Сахарова можно понять. Зельдович был членкором с 1946 года, первым теоретиком атомной бомбы, сталинским лауреатом и Героем Соцтруда. Его очень высоко ценил Курчатов, говоривший «Яшка — гений». Так почему же его в 1953 году забаллотировали в полные академики? Этот вопрос я задавал многим знающим людям. Ответы чаще всего указывали на казенный антисемитизм, то есть на запрет сверху. Такое объяснение, однако, не выдерживало критики. Выборы проходили уже после смерти Сталина, после того как государственный антисемитизм, достигший апогея в «Деле врачей», сник. На тех выборах благополучно прошли несколько физиков еврейского происхождения. И наконец, Курчатов, для которого анкетные данные не имели значения, пользовался огромным уважением...

Так что, похоже, выборы в Академию 1953 года проходили свободней, чем в другие годы, и, стало быть, Зельдовича забаллотировали свободным волеизъявлением академиков, то есть «против» было больше, чем «за». Учитывая рассказанное выше, можно предположить, что одно «против» принадлежало академику Ландау. И это было не просто одно «против». Как известно, антисемитизм бывает не только казенный, но и личный — «от души». А академики — тоже люди, ничто человеческое им не чуждо, в частности, и бытующая кое-где у нас порой неприязнь к богоизбранному, как считается, народу. Если тех, у кого эта неприязнь перевешивает все иные соображения, назвать «настоящими антисемитами», то таковых в Академии наук, по оценке ее президента А.П.Александрова, было семнадцать — по наименьшему числу голосов против любой еврейской кандидатуры. При голосовании по кандидатуре Зельдовича в 1953 году к таким «настоящим» добавились бы те, кто доверился мнению Ландау. Так что же, Ландау несет долю ответственности за неизбрание Зельдовича в 1953 году?

Эту гипотезу подкрепляет рассказ близкого сотрудника Ландау, Льва Питаевского, о следующих выборах 1958 года. Накануне выборов Ландау произнес: «Решено — буду голосовать за Зельдовича». Питаевский изумленно спросил: «А разве были какие-то сомнения в его научном уровне?!» На что Ландау ответил: «Нет, по науке никаких сомнений не было, но академик — должность общественная, для которой важны моральные качества, и тут как раз сомнения были. Но я побеседовал с Зельдовичем, и он дал удовлетворившие меня объяснения».

На выборах 1958 года Зельдович таки стал академиком, вопреки партийному противодействию. За несколько недель до выборов из Отдела науки ЦК наверх ушел донос о «неправильной обстановке» в Отделении физико-математических наук, когда беспартийные ученые противопоставляют «партийному влиянию свой высокий научный авторитет, в особенности при решении кадровых вопросов». «В особенно тяжелом положении», сообщал донос, оказались такие физики, как Терлецкий Я.П., которые «по своим научным заслугам... уже давно должны были быть избраны в Академию наук, однако вследствие необъективного отношения к ним со стороны академиков Ландау, Тамма и Леонтовича они практически не имеют шансов быть избранными». А академик И.В.Курчатов, вместо того, чтобы продвигать правильные кандидатуры, на предстоявшие выборы выдвинул Я.Б.Зельдовича, который — «беспартийный, еврей... по своей общественной деятельности близок к группировке академика Ландау, известен своим национализмом, нигилистическим отношением к методологическим проблемам и необъективным отношением ко многим советским ученым». Поэтому — немудрено — в поддержке Зельдовича «наиболее активна группа, возглавляемая академиком Ландау, который является откровенным националистом (т. Ландау по национальности еврей) и, по данным КГБ, проявляет антисоветские настроения».

Истории не известно, какие чувства двигали пером доносителя, что он именовал «общественной деятельностью» физиков и как совмещал «национализм» с подслушанной тем же КГБ, осенью 1953 года, фразой Ландау: «Насколько египтяне вызывают восхищение, настолько израильтяне являются гнусными, подлыми холуями. Все мое сочувствие на стороне египтян полностью... Израильтяне меня возмущают. Я, как безродный космополит, питаю к ним полнейшее отвращение».

Важно, однако, что беспартийный еврей Зельдович был благополучно избран академиками беспартийными и партийными, евреями и не очень. И значит, антисемитов в Академии было не так уж много. Значит, академики в основном выдержали тест, о котором Андрею Сахарову сказал его учитель Игорь Тамм: «Есть один безотказный способ определить, является ли человек русским интеллигентом, — истинный русский интеллигент никогда не антисемит; если же есть налет этой болезни, то это уже не интеллигент, а что-то другое, страшное и опасное».

Очень может быть, что высокопартийный доноситель и не был настоящим антисемитом, а просто, желая достичь своей цели, выбрал средства, наиболее действенные, по его разумению, для тогдашнего руководства страны. Подобные примеры известны, и поскольку цель не достигалась, то они говорят, скорее, о неповоротливости ума доносителей и о поворотливости линии партии в еврейском вопросе.

Зато высокопартийный донос достиг цели, нужной нашей истории с биографией, — подтвердил разгадку неизбрания Зельдовича в 1953-м. Осталось лишь узнать содержание беседы с ним Ландау, чтобы понять, как именно рассеялись моральные сомнения. Впредь до открытия соответствующих документов КГБ я бы предположил, что Ландау потребовал от Зельдовича объяснить конкретные слова и действия в начале 50-х, которые он, Ландау, оценил тогда как недопустимое вторжение в его личную научную жизнь. Из объяснений Зельдовича Ландау, видимо, понял, что тогда, в начале 50-х, он не понимал Зельдовича по той причине, что мерил его своим аршином. Вряд ли он объяснял Зельдовичу свое отношение к советской власти, и Зельдович так никогда и не узнал об этом, он умер в 1987-м, за несколько лет до конца советской власти, что и открыло советские архивы. А если бы дожил, то, вполне возможно, и не поверил бы архивным документам, подобно многим его коллегам.

Сходное и даже большее взаимонепонимание разделило Зельдовича с Сахаровым двадцать лет спустя. Их научное общение было особенно близким в период совместной работы на Объекте (1950—1963 гг.). В конце 60-х годов, на переломном рубеже жизни Сахарова, он считал Зельдовича своим ближайшим другом. Тем тяжелее было ему убедиться, что Зельдович совершенно не понимает его включение в правозащитную деятельность. В данном случае, в отличие от тайного антисоветизма Ландау, взгляды и поступки Сахарова были широко открыты. И Зельдович их открыто не одобрял. Он совершенно не понимал, как человек столь мощного научного таланта может променять теоретическую физику высшего класса на внеклассную защиту прав каких-то татар вернуться на свою крымскую родину, прав других покинуть свою родину и прав третьих молиться богу каким-то своим бог-знает-каким способом... И вряд ли Зельдовича впечатляло, что среди множества высокопарных деклараций в мировой политике имеется и Декларация прав человека (подписанная, кстати, в 1948 году и сталинским уполномоченным в ООН). Ему, по существу, дорого было лишь одно право — свободно заниматься физикой. И не так важно — исследовать ли законы ядерного взрыва или Большого Вселенского взрыва, лишь бы задача была интересной.

Именно в мире интересных научных задач возникла близость Зельдовича с Ландау и с Сахаровым, и в том мире моральный уровень Зельдовича был на высоте. Наряду с научной страстностью ему было присуще рыцарское отношение к науке: убеждение, что истина всего дороже, способность совместно и бескорыстно искать истину, радоваться не только своим идеям и признавать собственные заблуждения, отважно защищать истину от невежества и глупости, и даже от власть имущих. Так, например, во время, когда Сахаров уже был в горьковской ссылке, Зельдович отстоял упоминание Сахарова в научно-популярной книге. Он также в полный голос защищал теорию Эйнштейна от своего дважды начальника (вице-президента АН СССР, ректора МГУ, да еще и члена ЦК в одном лице).

Но отношением к миру за рубежами науки Зельдович радикально отличался и от Ландау, и от Сахарова. Уже в «ближнем зарубежье» — в сфере любви-и-дружбы — они являли собой три большие разницы, но, похоже, зная о своих различиях, признавали право иных на инаколюбие. В фольклоре физиков сохранилась картинка: Ландау проходит мимо Зельдовича, беседующего с миловидной девушкой, и бросает: «Берегитесь, он очень любит детей!» Об этом же читаем у Сахарова: «.у Я.Б. было слишком много романов, большинство из них было, как говорится, «ниже пояса». Некоторые из этих историй я знал, они мне мало нравились. Яков Борисович мечтал когда-нибудь свести вместе своих детей. Я надеюсь, что это ему удалось или удастся. Время лечит и исправляет многое — но при полной честности».

Мир же подлинно внешний — жизнь общества в целом — Зельдович, в отличие от Ландау и Сахарова, похоже, просто не принимал всерьез, отделываясь от него общими фразами. И совершенно не понимал тех людей науки, которые жертвовали своей наукой ради сомнительной общественной деятельности. Он этого просто не мог себе представить. Как герой другого классического анекдота, Василий Иванович, не мог представить себе квадратный трехчлен.

На этой смешливой ноте можно было бы закончить историю личного взаимонепонимания замечательных физиков, если бы с этой личной историей не переплелась нешуточная общая история термоядерного мира.

Окончание следует.