о.Василий, Александра Николаевна (попадья) и внуки

Алина и Юлий Ким из отрывочных воспоминаний, писем, рассказов солагерниц, коллег и учеников восстановили биографию своей матери, Нины Всесвятской. И заставили нас вновь задуматься над историей страны.

В интервью нашему журналу историк, заведующая кафедрой источниковедения РГГУ М.Румянцева как-то сказала, что хуже всего у нас дела обстоят с личными документами недавнего прошлого. Во времена государственного террора, который то свирепствовал, то затихал, но не прекращался все 70 лет, люди предпочитали не хранить ни дневников, ни писем, ни фотографий и не писать воспоминаний. Уничтожались старые документы, свидетельства семейной истории последних десятилетий, а то и столетий. Народ огромной страны с древней историей превращался в сборище людей, не помнящих родства или старательно его забывавших.

Психологи и культурологи, анализируя буквари начальной школы тридцатых годов, показали, как фигура Сталина постепенно и, по крайней мере, наполовину умышленно вытесняла в сознании подрастающих поколений фигуру отца, подменяла ее собой; история семьи заменялась коротенькой, но героической историей первого в мире социалистического государства — с надлежащим эффектом и результатом: полным слиянием человека и государства. Этот эффект продержался дольше, чем советская власть, он ощущается и активно эксплуатируется и сегодня.

Ким Черсан и Нина Всесвятская

Валентин Васильевич, Николай Васильевич, Павел Васильевич Всесвятские. Начало XX века

Спасибо тем, кто, не пожалев сил и времени, из крох, обрывков и отрывков восстанавливает эти личные, но уходящие далеко в прошлое семейные истории. Чье чувство собственного достоинства не позволяет ни самому слиться с Краткой историей партии, написанной лучшим менеджером всех времен и народов, ни оттуда отсчитывать историю своих детей и внуков.

Из некогда начатых и брошенных мемуаров, писем, воспоминаний лагерных друзей, маминых коллег и учеников, свидетельств своей собственной детской памяти Алина и Юлий Ким собрали книгу о своей матери.

Так ее и назвали: «О нашей маме, Нине Всесвятской, учительнице». Общество «Мемориал» ее издало. Традиционное построение: немного о предках (сама фамилия немедленно выдает выходцев из духовного сословия); немного воспоминаний о детстве; письма однокурсницам первых лет самостоятельной жизни и работы в Хабаровске: энтузиазм молодежи послереволюционных лет, который, кажется, продлился слишком долго; негромкая свадьба, дети, возвращение в Москву; арест мужа, виновного лишь в том, что он — кореец, да еще побывавший за границей, хотя послан был тем самым государством, которое теперь его за это расстреляло; арест жены «врага народа», лагеря; возвращение с запретом жить в столице; многолетняя работа в школе. Вот, пожалуй, и все — биография, каких много.

Но семейная история куда дольше; в детских воспоминаниях Нины Всесвятской физически присутствуют несколько поколений русских интеллигентов, земских врачей и учителей. Это их присутствие во многом определило дальнейшую судьбу главной героини книги (историк Андрей Левандовский: «Приходили белые — расстреливали библиотекарей, врачей, учителей; приходили красные — расстреливали библиотекарей, врачей, учителей. Первые — за то, что развращали народ; вторые — за то, что не могли им доверять»). Оно же определило во многом ее поведение в дни тяжких испытаний, ее отношения с близкими, отношение к работе, отношения с советской властью.

Это прочитывается в милых деталях повседневного быта, в безмятежных детских воспоминаниях. Они легко восстанавливают поразительное сочетание свободы и твердых правил и принципов, взаимного доверия, радостной готовности к взаимопомощи вместе со странной готовностью обманываться.

Группа санитарного отряда с доктором Апраксиным в городе Княгинине 1891—1892 гг.

В воспоминаниях, как минимум, несколько неожиданностей для наших бедных, классово спрямленных представлений о прошлом. Дед-священник вовсе не походил на классический образ православного попа, вечно пьяненького и жадного до подношений, отца множества разночинцев, которые, чтобы пробиться в интеллигенты, навсегда порывали со своим невежественным, полным всяческих предрассудков духовным сословием. Здесь родственные отношения и душевная близость сохранялись всю жизнь, хотя никто из сыновей священника не пошел «по церковной линии», все стали врачами и учителями.

Детство, заполненное занятиями, закрепленными в классической русской литературе за лучшими дворянскими семьями: домашние спектакли, совместное музицирование, игры, которые теперь называют «развивающими» — буриме, шарады и так далее. Два отличия от дворянского быта сразу бросаются в глаза: обязательный труд для всех детей, не только учеба, но и простой физический труд в огороде, например, — и насыщенность быта взрослых политикой и идеологией, что тут же передавалось детям. Они даже играли в партии и партийные столкновения. Но и родовая черта интеллигенции, как дворянской, так и разночинской: намеренное пренебрежение сословными различиями (что их часто только подчеркивало) и неустанная готовность помогать бедным. Дети врачей, дети санитарок, прибившиеся к больнице, в которой работали и жили родители Нины Всесвятской, дети-сироты — все совокупно именовались «больничными», держались особняком (не водились с детьми богатых дачников), играли и трудились на равных.

Даже по предреволюционным меркам, семья для земских врачей была довольно состоятельной, что в русском интеллигенте неизменно порождало чувство вины и ответственности. Большой дом, по которому ребенок мог ездить на трехколесном велосипеде, нянька и учительница у детей постарше. Совсем не так давно — а может, кое-где и в детские годы Нины Всесвятской — земские врачи и учителя жили иначе. «Тамбовские губернские ведомости» в 1885 году с сочувствием писали о том, как деревенский земский учитель в дырявом сюртуке, рваном пальто и стоптанных сапогах бредет по грязи в уезд в надежде получить свои 10 — 13 рублей месячного оклада — изможденный, усталый, живущий во враждебном окружении пьяненьких крестьян, всегда готовых его оскорбить. Оскорбить — потому что пьяны, потому что жизнь их беспросветна, нищета, о которой мы сегодня не имеем понятия, безгранична и безнадежна, а на жалкое учительское жалованье деньги берут в основном с тех же крестьян. В те же глухие восьмидесятые Глеб Успенский описывает, как земский врач, один на сотни детей по всему уезду, кричит от невозможности делать свою работу, потом разливает крестьянским бабам по нескольку капель ревеневой настойки — и, махнув рукой, едет дальше.

Из-за насильственно прерванной связи поколений мы сегодня совсем не знаем повседневных реалий дореволюционной жизни и в своих представлениях шарахаемся от проникнутых классовой ненавистью и классовым недоверием советских учебников с описанием двойной крестьянской морали к картине крестьянского благоденствия, порушенного большевиками. А была там, особенно на самых богатых почвах Черноземья и особенно после безобразно проведенной реформы, чудовищная нищета, в которой даже тараканы умирали от голода, убожество крестьянских технологий, требующих немыслимо тяжкого и малоэффективного труда. Замечательный экономический бум начала прошлого века в России был оплачен крестьянами — почти так же, как советская индустриализация, если бы из нее можно было вычесть ее рационально-людоедский характер (который сегодня называют талантливым менеджментом).

Родители Нины Всесвятской были заядлыми марксистами (но не большевиками); мать вдобавок горячей сторонницей эмансипации женщин. С точки зрения сегодняшнего дня, отягощенного знанием того, что будет дальше со страной и конкретно с семьей Нины, это кажется чистым безумием — или нетерпением, не готовностью к постепенности естественных исторических перемен — в любом случае отсутствием мудрости. Но попробуйте поставить себя на место своих прапрадедов, рядом с которыми — вопиющая нищета, тотальная продажность чиновников, недальновидность государственной внутренней и внешней политики — начинаешь воспринимать все несколько иначе.

Григорий Мясоедов. «Земство обедает», 1872

И чем жестче становилась политика правительства, особенно резко свернувшая вправо после цареубийства, тем радикальнее делались общественные настроения. Вот как их описывает Андрей Левандовский: Савва Морозов, который оплачивал революционную печать; делегация светских молодых людей и восторженных дам, посетившая отца цареубийцы Сазонова в поезде, чтобы пожать руку человеку, воспитавшему героя; взаимные поздравления двух негоциантов: как же, такое событие — Столыпина убили! Общественное мнение не просто оправдывало терроризм, но и горячо его приветствовало, что после массового государственного террора кажется в лучшем случае недальновидным.

Тем больше начинаешь ценить людей, которые, независимо от своих политических склонностей, продолжали учить и лечить — при кадетах и при советах, в лагерях и ссылках (друг друга, а то и детишек охраны).

Земские врачи и учителя, особенно первого призыва, были идеалистами и энтузиастами. Государство, по своему обыкновению, сделало все, что могло, чтобы выбить из них идеализм и энтузиазм — поразительно, но оно не преуспело в этом. Зато преуспело в другом: дети земских врачей и учителей, братья и сестры Нины Всесвятской, а также ее однокурсники, коллеги и вообще молодежь из хороших семей их поколения часто принимали большевиков с терпимостью и даже верой и изо всех сил очень долго старались не замечать того, что уже в 30-е годы становилось очевидным.

Во всяком случае, Нина Всесвятская, так и не вступившая в коммунистическую партию большевиков (или ее туда, по подозрительному социальному происхождению, не приняли), в 30-е годы окончила педагогический институт и уехала по собственному выбору на Дальний Восток. Беспартийная, она чувствовала себя отодвинутой от центра жизни, где горячо спорили и, казалось, принимали судьбоносные решения. С воодушевлением и принятой в семье тщательностью она издавала журнал «Маяк» — учебное пособие для школ первой ступени, где доступно и, главное, грамотно рассказывалось о новых реалиях молодой страны: о промфинплане, о стройках, о буднях речников и рыболовов. Наверное, были там и статьи о коллективизации, ужасный смысл которой был осознан много позже. Наверняка там не было статей о ночных арестах, пока еще не принявших масштаба массового террора — но ведь уже позади был красный террор, о котором не писали в этих журналах тоже.

Изба в деревне Кадомка Сергачевского уезда

Я думаю, смена деятельности стала для нее все-таки большим облегчением: уехав в Москву, она устроилась работать в школу. Там и выяснилось, что Нина Всесвятская — педагог от Бога. Дар этот она получила в наследство и именно школа будет смыслом ее жизни до самой пенсии.

Попав в лагерь как жена врага народа, Нина оказалась в своей среде: такой была судьба десятков, может, сотен тысяч русских интеллигентов. Ей, как и многим ее подругам, удалось вернуться домой, к семье, и пожить ссыльным изгоем, которого, как алкоголика к бутылке, то допускали преподавать в школу, то «вычищали» оттуда.

Ее ученики... Им сильно повезло: они учились за 101-м километром от Москвы и многие их учителя были из бывших лагерниц «с минусом» (запрет жить в Москве и еще ряде самых крупных городов). Они притягивали друг друга и на воле, помогали друг другу. Их воспоминания дети Нины собрали тоже.

Наверняка на своем учительском месте Нине Всесвятской приходилось лгать ученикам; нет сомнений, что она старалась свести идеологическую ложь к минимуму и передать своим ученикам прежде всего то, что позже Михаил Сергеевич Горбачев будет называть «общечеловеческими ценностями», чем полна классическая русская литература, и что твердо усвоила она в своем счастливом детстве.

Получилась трогательная и умная книга — о том, что, если насильственно не убирать из прошлого все, о чем не хочется помнить, там можно найти многое, чем действительно не стыдно гордиться.