Окончание. Начало — в №№ 5 — 7.
В советском языке стандартной похвалой или порицанием было, ставит ли человек общественное выше личного или наоборот. Не вдаваясь в советский смысл этих понятий, обратимся к тому общественному и даже международному, что несколько лет было главным для трех уже знакомых нам советских физиков. Речь идет о событиях середины ХХ века, рассекреченных лишь в конце его и составивших советско-американскую историю водородной бомбы. Тогда это был один из главных сюжетов мировой истории, но только недавно стало видно, какую роль в нем — осознанно и неосознанно — сыграл Ландау.
Подобно тому, как взрыв водородной бомбы начинается атомным взрывом, поджигающим термоядерный заряд, так и взрыв научно-технического творчества по водородной бомбе начался первым атомным взрывом в СССР в августе 1949 года. Проведенный в тайне, он тем не менее проявился в США радиоактивными дождями. И стал шоком для политиков. Хотя главный теоретик Американского атомного проекта Ганс Бете еще в 1945 году, говоря о перспективах создания атомной бомбы в других странах, предсказал, что такое может случиться в пределах пяти лет и возможными «отцами» советской атомной бомбы назвал Капицу, Ландау и Френкеля. В СССР пятилетку — не впервые — выполнили за четыре года.
Атомная бомба в руках Сталина требовала американского ответа. К тому времени в обеих странах уже несколько лет велись теоретические работы по термоядерному оружию. И в январе 1950-го в США громогласно, а в феврале в СССР без огласки, этим работам дали полный ход. Начался новый виток гонки вооружения.
Смысл нового — термоядерного — оружия был не только в том, что оно обещало гораздо большую разрушительную силу, но и то, что термоядерная «взрывчатка» гораздо доступней — дешевле — ядерной. У физиков не было сомнений, что на термоядерной энергии работает — светит — Солнце (и все другие звезды), это показал в 1938 году тот же Бете. Но вопрос был в том, как раскрыть эту энергию на Земле, — грубее, как сделать термоядерную бомбу.
В 1950 году в СССР было два очень разных проекта термоядерной бомбы. Первым, с унылым названием «Труба», Зельдович занимался еще с 1945 года. Второй, с аппетитно-веселым именем «Слойка», Сахаров изобрел осенью 1948 года, вскоре после того, как в помощь группе Зельдовича создали группу Тамма, куда вошли его ученики Гинзбург и Сахаров.
Эти два проекта различались по всем статьям. «Труба» — это действительно труба, наполненная термоядерной взрывчаткой. Предполагалось, что атомный взрыв на одном конце трубы зажжет термоядерное пламя, которое уже само — взрывной волной — помчится по трубе, и чем длиннее труба, тем сильнее суммарный взрыв. «Слойка» же — многослойный шар, в центре которого атомная бомба, а вокруг — попеременно слои термоядерной и ядерной взрывчатки. «Слойка» не обещала неограниченной мощности, но то, что суммарный взрыв будет во много раз сильнее начального атомного, виделось «с первого взгляда», не ясно лишь, во сколько раз — в десять, двадцать, сорок... Не зря Халатников считал эту идею Сахарова настолько гениально простой, что ее можно объяснить школьнику.
Л. Ландау, А. Сахаров, Э. Теллер
Но эта книга не для школьников, и лучше объясним кое-что посложнее. Например, то, что между двумя проектами было и несколько секретных различий. Об одном знал только Зельдович и высшие руководители советского ядерного проекта: идею «Трубы» советская разведка добыла в США, где эта идея называлась более величественно Classical Super — «Классический Супер». Весной 1948 года в СССР пришел особенно подробный разведдоклад, что, собственно, и побудило создать дополнительную группу Тамма. Разведматериалов не показали никому из новичков, а то, что сообщил им Зельдович, не произвело большого впечатления, что и помогло Сахарову придумать свою совершенно иную идею. В феврале 1950-го, однако, никто не знал, что, спустя считанные месяцы, физики в США убедятся: проект Classical Super не сработает. В СССР к такому выводу придут лишь через 4 года. И заслуга, и вина в этом принадлежат Ландау. Ведь с начала термоядерного штурма Ландау вел расчеты именно для «Трубы». И его группа уже решила первые задачи, когда Зельдович переусердствовал в своем творческом напоре, отчего Ландау прервал свои отношения с ним и с его «Трубой».
Главной же задачей было выяснить, побежит ли термоядерный огонь по «Трубе». Представить это можно в виде обычной задачи туриста, желающего развести костер из влажного хвороста. Ясно, что, если хворост лишь слегка влажен, костер получится, если совсем мокрый — нет. Но турист решает такие задачи практически, применяя при этом всякие свои хитрости. С термоядерным костром дело обстояло гораздо сложнее. Об этом вспоминает Борис Иоффе, решавший эту сложную задачу полвека назад:
«Группа Зельдовича провела расчеты «Трубы» и получила результат: баланс энергии нулевой, то есть энергия, рождающаяся за счет ядерных реакций, равна энергии, вылетающей из системы. Точность вычислений, однако, была невелика, что-нибудь вроде фактора 1,5 — 2. Если бы этот неизвестный фактор сработал... в положительную сторону, бомбу можно было бы сделать. Если же [в отрицательную], бомба не взорвалась бы: как говорили тогда, “мог получиться пшик.” Подобный стиль вычислений — с точностью до двойки — вообще был характерен для Якова Борисовича. В ряде случаев он был очень хорош и приводил к поразительным успехам, но здесь не сработал. Повышение точности — доведение ее до 10 — 20 % — требовало совсем других методов. Группе Зельдовича справиться одной с такой задачей оказалось не под силу.
Вычисления были завершены в конце 1952 года. В результате баланс энергии оказался отрицательным, то есть, если принять за единицу энергию, выделяющуюся в ядерных реакциях, то энергия, вылетающая из трубы, составляла 1,2. Система не шла, такую бомбу принципиально нельзя было сделать. Когда стало ясно, что система не идет, то. возник вопрос, нельзя ли найти какие-либо неучтенные физические эффекты, которые могли бы улучшить баланс или же как-то видоизменить систему с этой же целью. Для участия в этих обсуждениях приглашался и Ландау. Когда в ходе дебатов к нему обращались с вопросом, может ли тот или иной эффект повлиять и изменить ситуацию, его ответ оказывался всегда одинаковым: «Я не думаю, что этот эффект мог бы оказаться существенным.» Позиция Ландау здесь была очень важна. Когда он говорил, что не думает, будто такой-то эффект может оказаться существенным, то даже у тех, кто вначале хотел заниматься таким расчетом, подобное желание пропадало».
И «Трубу» закрыли, — но лишь в начале 1954 года. А в США «СуперТрубу» закрыли летом 1950 года при участии дважды великого Энрико Ферми — и великого теоретика, и великого экспериментатора, и уже нобелевского лауреата. Это закрытие успокоило многих американских спецфизиков, начиная с Ганса Бете, хотевших верить, что водородная бомба вообще невозможна. И очень огорчило немногих, начиная с Эдварда Теллера, которые в это не верили. Правы оказались немногие — весной 1951 года был изобретен принцип настоящей водородной бомбы, успешно испытанный осенью 1952-го.
Сахаров считал Ферми гением. Но расчет «Трубы» не требовал гениальности, и характер таланта Ландау даже более поспособствовал бы успеху, если бы у него был «выше моральный уровень» — если бы он вкладывал душу в спецдело. Можно сказать и круче: из- за Ландау несколько лет половина усилий термоядерных теоретиков шла под хвост прогрессу «большой новой техники». Вряд ли этот факт сильно опечалил бы Ландау, — не надо было терзаться опасением, как применит эту технику т. Сталин. Отсюда же и не понятая Сахаровым печаль Ландау в разговоре с ним. Печалило его именно то, что восхищало многих: слишком было ясно, что сахаровская «Слойка», несомненно, сработает.
Стоит сказать, что для историка науки равнодушие Ландау к «Трубе» оказалось чрезвычайно полезным. Тот факт, что советские теоретики ломали голову над «Трубой» на четыре года дольше американцев, просто и прямо доказывает, что с 1950 года не было никакого термоядерного шпионажа, несмотря на огромный объем атомных разведданных предыдущих лет. В общем-то, это объяснимо. За огромным успехом советской разведки последовал успех американской контрразведки: в январе 1950 был арестован физик Клаус Фукс — главный источник ядерных и термоядерных секретов для СССР. Но это известный источник, а не было ли еще каких-то, так и не раскрытых? На это сомнение отвечает тот факт, что, начиная с лета 1950-го, самый простой секрет американской «Супер-Трубы» можно было передать в двух словах: «Дело — труба». И этих двух слов в Москву никто не передал. А если бы такой маленький секрет дошел, то советские спецфизики с удвоенными силами взялись бы за «Слойку» и, кто знает, сделали бы ее еще при жизни Сталина. Или же изобрели настоящую водородную бомбу гораздо раньше, чем в действительности — весной 1954-го.
Испытание «Слойки» в августе 1953-го стало триумфом советской спецнауки и техники, что и было отмечено щедрыми наградами. Стал Героем Соцтруда и Ландау. С точки зрения историка, не меньший вклад в этот успех внес и не меньших наград заслуживал Высший руководитель Проблемы — Берия. Но, как известно, в июне 53-го «наш товарищ Берия вышел из доверия», а товарищ Маленков, тогдашний глава правительства, вопреки советским секретным обычаям, объявил — заранее и громогласно — о намеченном испытании советской водородной бомбы.
Гораздо менее известно, что, готовясь к спецсуду над Берией, спецсудьи пытались найти компромат у спецфизиков. Однако не нашли, — у физиков, занятых в Проекте, претензий к Берии не оказалось. И не нашлось физика, кто согласился бы стать лжесвидетелем. Отголосок этой ситуации имеется в уже не раз цитированной справке КГБ: «В июле-сентябре 1953 года, по донесениям агентуры, ЛАНДАУ допускал клеветнические высказывания в адрес руководителей партии и правительства по поводу разоблачения враждебной деятельности Берия». Ландау, видно, с отвращением смотрел, как борьба за власть камуфлируется в подобие правосудия, несмотря на то, что жертвой стал тот, кто «по жизни» не должен был вызывать его сочувствия. Но ему ложь в любой форме была противопоказана.
У термоядерного триумфа оказалось и неприятное для Ландау следствие. Руководители страны осознали государственную ценность только что высоко награжденных. А ценности надо охранять. Круглосуточно. И в декабре 53-го Правительство приняло секретное постановление — «Об охране ведущих ученых и специалистов, выполняющих задания Министерства среднего машиностроения», где первыми названы Сахаров и Ландау.
Ландау представлял себе, о чем идет речь, — он видел охранников- «секретарей» у героев предыдущих ядерных триумфов (например, у Зельдовича), и перспектива жить под конвоем ему совершенно не улыбалась, даже если другие безропотно, а некоторые и с гордостью, приняли заботу об их безопасности. А заодно и госбезопасности. Охранять надлежало и секретоносителя (по терминологии ГБ), и секреты, которые он носит.
Секретное постановление, подписанное главой страны, Ландау решился поставить под вопрос. Делать это следовало тоже секретно. И этот секрет он доверил Наташе Шальниковой, которую знал с малолетства, — дочери друга и тогда уже студентке: «...когда он спросил меня, умею ли я печатать на машинке, и попросил помочь ему напечатать одно письмо, я сразу согласилась, хотя [машинку] мне категорически запрещалось брать. Помню содержание письма, но не помню, кому оно было адресовано. Дау диктовал без написанного текста. Отчетливо повторяя каждое слово. Он жаловался на то, что ему определена постоянная охрана и что это лишает его возможности нормально работать, разрушая присущий ему стиль творческой работы. Хорошо запомнила удивившее меня слово «творческой». «Напечатай внизу мое имя». Я наивно спросила: «Дау?» Он строго посмотрел на меня: «Мне сейчас не до шуток». Я вынула листок и протянула ему. Он прочел и сказал строго: «Прошу тебя никому не говорить об этом письме, никому».
Не известно, кому Ландау адресовал это письмо, но результат известен — охранников у него не было. Возможно, этот эпизод добавил ему решимости полностью самоотстраниться от спецработ. Он сказал об этом Халатникову: «Все! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду» и попросил заменить его. Халатников согласился: «Вскоре меня пригласил И.В. Курчатов, в его кабинете находились Ю.Б. Харитон и А.Д.Сахаров. И три великих человека попросили меня принять у Ландау дела. . я, естественно, отказать не мог. Скажу прямо, я был молод, мне было 33 года, мне очень льстило предложение, полученное от таких людей. Это ведь как спорт, затягивает, когда начинаешь заниматься каким-то делом, когда что-то внес в него, придумал, то увлекаешься и начинаешь любить это дело. Я принял от Ландау его группу и вычислительное бюро».
Отношение Ландау к науке не было спортивным, и его личная роль в советском ядерном проекте на этом закончилась.
Вряд ли Ландау знал, что не менее важную личную роль он сыграл заочно и в истории американской водородной бомбы.
«Отцом» этой бомбы давно считается Эдвард Теллер, за которым, также по давней традиции, закрепили роль злодея-ученого, обуреваемого манией величия и манией преследования. Эта традиция полвека жила в десятках книг и сотнях статей, как и в общественном мнении прогрессивной научной общественности, если говорить советским языком. При этом Теллера обвиняли и в конкретных постыдных деяниях, начиная с того, что даже «отцовство» водородной бомбы он себе приписал, что он не больше чем «отчим».
Сам Теллер, правда, всегда говорил, что изобретение водородной бомбы не было таким уж выдающимся достижением, а лишь видоизменением идей, известных еще с 1946 года. А свою главную термоядерную заслугу видел не в физике, а в политике — в том, что сумел убедить правительство США в необходимости создавать термоядерное оружие, опасаясь, что иначе СССР опередит в этом США.
Его многочисленные прогрессивные ненавистники такую его изобретательскую скромность считали обманным трюком, а маниакальный антисоветизм — или его симуляцию — лишь прикрытием своих темных амбиций. Сходную версию принял и журналист газеты «Правда» в 1980 году, согласно которому Теллер «обвинил в измене своего коллегу Р. Оппенгеймера за то, что тот выступил против дальнейшей разработки ядерного оружия», по простой причине — «запродал свой талант военно-промышленному комплексу США». И с этим охотно согласилась бы подавляющая часть американской научной интеллигенции. Но эта интеллигенция очень бы удивилась, узнав, что с ней не согласен и советский физик- интеллигент, которого она всячески одобряла и поддерживала — отец советской водородной бомбы Сахаров. В том же самом 1980 году он был отправлен в ссылку в закрытый для американской интеллигенции город Горький.
Сахаров знал, что суть конфликта между Теллером и Оппенгеймером была в том, что последний выступал против создания водородной бомбы с целью подать хороший пример Сталину. А Сахарову его опыт общения с советскими руководителями говорил, что «любые американские шаги временного или постоянного отказа от разработки термоядерного оружия были бы расценены либо как хитроумный, обманный, отвлекающий маневр, либо как проявление глупости или слабости. В обоих случаях реакция была бы однозначной — в ловушку не попадаться, а глупостью противника немедленно воспользоваться». Сахаров принципиально расходился с Теллером в двух важных научно-политических вопросах, поворотных в его собственной «гуманитарной карьере», — об атмосферных испытаниях и о противоракетной обороне. И тем не менее Сахаров считал отношение американских коллег к Теллеру «несправедливым и даже неблагородным».
Так он писал в своих воспоминаниях, опубликованных лишь после его смерти. Американские коллеги могли думать, что Сахаров заблуждался, меряя Теллера на свой благородный аршин и не очень понимая события на далекой от него американской сцене. Но, спустя несколько лет после падения советской власти, секретные прежде документы из советских архивов подтвердили правоту Сахарова. Оказалось, Теллер честно и адекватно характеризовал и свою роль, и свои опасения.
Оставался неясным лишь один вопрос, почему именно Теллер оказался таким проницательным? Что он знал и понимал такого, что было неведомо его коллегам? Лишь в конце 90-х годов он раскрыл личную причину своей проницательности. И причина эта связана с Ландау. Вот как Теллер помнил их знакомство в 1930 году:
«Мое самое яркое зрительное воспоминание — красный пиджак, который Ландау носил в Копенгагене. Миссис Бор поддразнивала его тем, что он одет в точности, как тамошние почтальоны. Если бы не это, я бы давно забыл о красных пиджаках копенгагенских почтальонов. Ландау мне очень нравился, и я многому у него научился в физике. Он получал удовольствие, высказываясь в расчете на то, чтобы шокировать добропорядочных буржуа.
Пока мы оба были в Копенгагене, я женился. Он одобрял мой выбор (и играл в теннис с моей женой), но спрашивал нас обоих, как долго мы намерены оставаться в браке. Когда мы сказали ему, что наши планы определенно рассчитаны на довольно долгий срок и что фактически у нас вообще нет мыслей о том, чтобы наше супружество прекратить, он это самым решительным образом не одобрил, сказав, что только капиталистическое общество может испортить такую в принципе хорошую вещь, удлиняя ее до такой степени.
В Копенгагене Ландау много спорил с Джеймсом Франком о религии, считая его религиозные взгляды невероятными пережитками для ученого, и выражался совершенно несдержанно как в присутствии, так и в отсутствие Франка. А Франк лишь всегда смеялся в ответ. Было поэтому очень мило, что, покидая Копенгаген, Ландау специально пошел попрощаться с Франком. И стало ясно, что, если он нечто имел в виду, когда говорил о Франке, в действительности он подразумевал нечто совсем особое, а может быть, и противоположное тому, что говорил».
Ландау тут вполне узнаваем. И, конечно, красный пиджак имел политическую подкладку. А всего одна фраза о науке вовсе не означает, что это лишь общая фраза. Доказывает это предисловие Теллера к монографии 1972 года об эффекте Яна-Теллера, чисто научном эффекте, оказавшемся необычайно плодотворным. Суть этого предисловия в том, чтобы объяснить, почему «этот эффект должен носить имя Ландау». Вклад Ландау сводился к устному замечанию в разговоре с Теллером, когда они встретились в Институте Нильса Бора в Копенгагене в 1934 году. Устное замечание Ландау стоило больше многих статей (предисловие Теллер писал, когда Ландау уже не было в живых).
То была их последняя встреча, но в том же 1934 году Теллер попросил Ландау взять к себе в Харьков Ласло Тиссу, с которым дружил со школы и который не мог найти себе места в западной науке по политическим причинам. Арестованный в 1932 году за компанию с его коммунистическими знакомыми, он просидел 14 месяцев в венгерской тюрьме, где Теллер навещал его и помог ему завершить научную работу. Таким образом, красновенгерский друг Теллера оказался в Харькове, где под руководством красного Ландау расцветала мощная физическая школа. В статье Ландау из стенгазеты УФТИ летом 1935 года, в частности, сказано, что «Тисса значительно ускорил темпы сдачи теорминимума». Тисса был пятым, сдавшим теорминимум.
В Харькове он провел около трех лет, защитил диссертацию, выучил русский язык и уже начал читать лекции студентам, когда грянул 37-й год. Тисса своими глазами увидел, как разоряли научный центр — один из лучших в стране, как арестовывали людей, поглощенных наукой и преданных советской власти. Сам он чудом выскользнул из советской страны, оставив там и свои социалистические иллюзии. Встретившись с Теллером в США, он рассказал ему обо всем увиденном. Надо знать Ласло Тиссу, чтобы понимать, насколько он надежный свидетель. Математически точный и уравновешенный, соединяющий уважение к гениальным коллегам прошлого с ясным критическим отношением к их заблуждениям, с 1941 года до ухода на пенсию он работал в одном и том же месте, в MIT — одном из лучших университетов США.
У Теллера были все основания доверять такому свидетелю и другу. И то, что другой его социалистический друг, физик мирового класса Ландау, арестован, а первоклассный научный институт разгромлен без каких-либо понятных причин, сказало физику Теллеру о советском режиме больше, чем известные по газетам политические явления. Так он еще до войны понял, что «сталинский коммунизм не намного лучше, чем нацистская диктатура Гитлера».
Впоследствии Теллер не видел причин менять свой вывод, ведь с 1937 года в социальном строе СССР ничего существенного не изменилось. Теллер больше никогда не видел Ландау и не знал, что если бы они встретились, то сошлись бы в своих политических оценках. И он уже никогда не принимал всерьез доводы типа, что надо показать Сталину хороший пример. Он считал, что договариваться со Сталиным можно с тем же успехом, что и с Гитлером. Диктатор, чья власть основана на насилии, понимает лишь доводы силы.
Почему же Теллер так долго не раскрывал личную причину своего антисоветизма, почему он до 1998 года не рассказывал о двух своих социалистических друзьях, на себе испытавших советский социализм? Когда я его спросил об этом, Теллер прямо не ответил и сказал лишь, что не его дело рассказывать истории. На мой взгляд, потому, что, зная свою общественную репутацию, одинаково мрачную как для советской идеологии, так и в американской академической среде, Теллер не хотел омрачать жизнь друзей юности в Москве (Ландау) и в Бостоне (Тисса).
Ставил ли он личное выше общественного? Я бы предложил читателю самому ответить на этот вопрос.
Об этой (и не только!) книге мы продолжим разговор в следующем номере журнала.
