Я не автор. Я — комбинатор.

Владимир Мартынов

о смерти композиторской музыки, Данте и логике рынка

Владимир Мартынов — композитор, окончил Московскую консерваторию по классу композиции (1970) и фортепиано (1971). Среди крупнейших произведений: Come in! (1985), Плач Иеремии (1992), Апокалипсис (1991), Реквием (1995), Ночь в Галиции (1996), Игра человеков и ангелов (2000) и др. Автор книг: История богослужебного пения (М., 1994), Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе (М., 1997), Иконосфера, культура и богослужебное пение Московского государства (М., 1999), Конец времени композиторов (М., 2004), Зона opus posth, или Рождение новой реальности (М., 2005). Автор музыки для театра (режиссеры Юрий Любимов, Анатолий Васильев и др.) и кино (более пятидесяти фильмов). Лауреат Государственной премии РФ (2003).

В вашей новой книге «Зона opus posth» меня несколько смутила оценочная позиция. Кажется, вы ее и не скрывали и желали обозначить, что что-то в культуре бывает лучше, а что-то хуже. Но с какой точки зрения?

С профессиональной. С одной стороны, я понимаю, что это похоже на стариковское ворчание — мол, раньше все было лучше, солнце жарче, морозы крепче. Но с другой стороны, на материале музыки это легко доказать. Если брать какой-то краткосрочный отрезок времени, например последнее десятилетие ХХ века, то на моих глазах произошло то, что фигура композитора просто слиняла и как репрезентативная фигура, и как профессиональная. Последний композитор, которого публика несла на руках, был Стравинский в 1913 году. Сейчас такого композитора нет и никогда больше не будет. Маккартни могут нести на руках. Но я имею в виду не рок— и не поп-идола, а академического музыканта. Начиная с 1970, 1980-х годов фигура композитора ушла за могучие спины исполнителей. И по оплате, и по общественному положению, и по известности, и по востребованности, и по качеству взаимоотношений с реальностью положение современного композитора несопоставимо с тем, что было раньше.

Вы говорите о социальной роли композитора — она ослабла, как и общественная позиция всякого художника сегодня. Но неужели можно определить, какая из музыкальных функций была лучше? К назначению музыки это применимо?

Применимо. Есть критерии мастерства, критерии качества, критерии социальной значимости и коммерческой успешности. Наверное, последним великим западноевропейским композитором был Антон Веберн. Но уже он не вполне соответствует двум последним критериям. Что же касается послевеберновского поколения — Штокхаузена, Булеза или Луиджи Ноно, — то их проект оказался и коммерчески, и социально провальным. Может быть, на этом не следует зацикливаться, но сбрасывать со счетов этого тоже нельзя. С другой стороны, можно доказать, что качество композиторского текста, наблюдаемое у Веберна, сейчас не может быть достигнуто хотя бы потому, что сейчас это не актуально и не престижно и социальная и профессиональная функции неразрывно связаны между собой.

В книге вы смотрите исторически шире, не ограничиваясь ХХ веком. И рассматриваете существенные функциональные изменения в сфере музыки. У меня как читателя возникает вопрос: почему, например, музыка res facta лучше, чем музыка opus?

Я такого не говорю. И у меня поднимается проблема понимания реальности. Музыка res facta в большей степени способствует пребыванию человека в реальности. Opus-музыка повествует, рассказывает о реальности, заставляет переживать, а музыка res facta заставляет там пребывать. Нельзя сказать, что лучше пребывать в реальности или, выпав из нее, довольствоваться повествованием о ней. Это антропологический вопрос, вернее, вопрос сопоставления различных антропологических типов. Разница между различными музыками предопределяется разницей антропологических типов.

В определении этой разницы разве нет оценки?

Внутри культуры ее нет и быть не может. Оценка может появиться, если мы станем на какую-то платформу, внеположенную культуре — например, на платформу Церкви или какой-либо иной духовной практики.

Как бы вы определили то состояние, в котором находится культура сейчас? Где мы? Вы характеризуете культуру по нескольким векторам, в частности деля ее на слуховую и визуальную. С одной стороны, я понимаю, что мы живем в абсолютно визуальном приоритете, но при этом налицо засилье звукового спама.

Во взаимоотношениях человека с реальностью может преобладать или визуальный, или аудиальный опыт. Визуальная информация может подчиняться порой законам аудиального опыта. Визуальный опыт — это аналитический опыт, ибо он позволяет сопоставить две вещи одновременно и сравнить их. Слуховой опыт не позволяет этого сделать, потому что в нем мы не можем совместить две вещи одновременно. Здесь может быть только уподобление, чреватое возникновением доаналитических практик. Да. В наше время наблюдается приоритет визуальной информации, но эта информация подчинена законам аудиального опыта, что заставило Макклюена говорить о «пробуждении Африки внутри нас» и о «глобальной деревне».

Макклюен — великолепный мыслитель и библиотекарь, но, даже поражаясь актуальности его гипотез 1960-х годов, понимаешь, что, увы, он не предполагал такой «мировой деревни», как Интернет. А именно последний и обеспечивает воплощение вашей концепции отказа от буржуазного принципа разделения на исполнителей, публику и посредников-управленцев. У вас нет страха перед тем, как то, что так мило и авангардно смотрится в теории, реализуется в извращенной практике?

У меня нет этого страха. В современной ситуации, как и в каждой иной, есть моменты разрушения и моменты рождения чего-то нового. Разрушение всегда страшно, а рождение — радостно, но не следует поддаваться страху или радости. Следует научиться трезво оценивать ситуацию. В своей жизни я практически соприкасался с разными ситуациями: и с фольклорной, и с церковной, и с ситуациями мейнстрима и андеграунда. Я надеюсь, что этот опыт поможет мне правильно сориентироваться в современном положении. Девальвация идеи текста, автора, произведения — еще не конец света. В каждой ситуации есть восходящие и нисходящие потоки. Нужно уметь пользоваться первыми и избегать вторых. Нужно пытаться уметь манипулировать различными практиками.

Но вы же не просто «практиковали»? Вы подвергали свои опыты рефлексии и озвучивали в форме вполне прозрачного по смыслу интеллектуального послания? Вы работали как музыкантом, так и философом. При этом то, что вы делали практически, «не взяло верх». По формальным признакам берет верх то, за что вы ратовали как мыслитель, — конец времени композитора.

Мне кажется, сейчас просто невозможно не рефлексировать, ибо любой художественный жест, претендующий на значимость в наши дни, просто не может не включать в себя определенную долю рефлексии. Например, я считаю, что заниматься композиторской музыкой невозможно без осознания того, что композиторская музыка — это всего лишь едва заметный островок в океане некомпозиторских практик, а практика публичного концерта, зародившаяся в XVIII веке, — весьма молодая практика, и ее претензии на универсальность могут приводить к крайне вредным последствиям.

Вредна позиция или сама практика?

Западноевропейская практика публичного концерта — это крайне агрессивная среда по отношению к другим музыкальным практикам. Все, что в нее попадает, превращается в вещь-произведение. И григорианское песнопение, и арабский мугам, и ритуальная весенняя закличка превращаются в репертуарные единицы, которыми изначально не являются. Подобно мясорубке, концертная практика перемалывает все в нее попадающее и превращает это в концертный репертуар, предназначенный для публичного восприятия. А вместе с тем я хорошо знаю по опыту своих этнографических экспедиций, что там, где появляется зритель, хоть один, происходит разрушение традиционной ситуации. Наличие постороннего наблюдателя — фольклориста-собирателя — в конечном итоге приводит к смерти фольклора. Это относится не только к фольклору, но и ко всем ритуальным практикам, и это очень хорошо чувствовал Гротовский, который не допускал никаких зрителей на свои акции в Падетере. Так что это не только музыкальная тема.

Мне интересно следующее. Та сакральная ситуация, которая разрушается возникновением зрителя, восстанавливается сегодня или возникает что-то новое? В Интернете, например, можно найти ресурс, где происходит обмен любительским видео. Очень популярный, но там ничего нет — со строгой точки зрения «произведения кино». Кто-то заснял, как он джип толкает, кто-то пишет на белом листе «Я тебя люблю». И все это вызывает невероятный пользовательский бум. А на другом конце Голливуд объявляет о том, что волевым решением киноконцерны сокращают выпуск фильмов. Это только «как бы» не связано. Но мы видим связь: барьеры входа упали. Рушится сам принцип профессиональных лабораторий. Не нужен больше не только консерваторский диплом, здесь не нужно знать грамоту. Давайте не вставать на позицию «хорошо-плохо». Просто налицо признаки возобладания той идеология, которую вы много лет исповедуете.

То, о чем вы говорите, — не идеология, а практика. Это реальное положение вещей, характеризующееся сменой парадигм. Раньше текст был целью, а ситуация или контекст являлись лишь средством, необходимым для существования текста. Теперь текст превратился в средство создания определенной ситуации и контекста. Раньше автор умирал в тексте, теперь текст умирает в авторском жесте и контексте, окружающем создание текста. Раньше главным был текст, теперь главным является контекст. В этом причина всего того, о чем вы упоминаете. Если говорить о музыке, то сейчас важна не некая совершенная и прекрасная музыкальная структура, взятая сама по себе, но важные ее контекстуальные и ситуативные ориентации — именно они ставятся во главу угла. Создание самоценных прекрасных структур, прекрасных текстов перестало быть актуальным. Они утратили внутреннюю необходимость. Это не плохо и не хорошо — это так, и не надо переживать по этому поводу. Не следует переживать, например, по поводу смерти композиторской музыки. Следует призадуматься скорее над тем, почему она возникла в свое время и что послужило причиной ее рождения. И тогда мы обнаружим, что та жизненная и духовная ситуация, в результате которой возникла композиторская музыка, не так однозначна и не так проста, как кажется на первый взгляд.

Каково же ваше предположение относительно того, как «возник» композитор?

Возникновение фигуры композитора и вообще композиторской музыки — это проблема прежде всего религиозная; об этом я подробно писал в книге «Конец времени композиторов». Она была обусловлена тем, что Хайдеггер определил как «оскудение достоверности спасения», то есть явлением, давшим о себе знать на рубеже первого и второго тысячелетий. Именно в это время Симеон Новый Богослов указал на то, что послушание начинает покидать этот мир. В результате чего высшие уровни молитвенных практик становятся недостижимыми. Чтобы как-то компенсировать эту утрату, нужно было создать целый ряд принципиально новых методик в самых разных областях человеческой деятельности, связанных с Церковью. И именно в это время возникают такие явления, как схоластика, готика и композиторская музыка, или музыка res facta. Таким образом, фигура композитора появляется вместе с фигурами схоластика и архитектора готических соборов. Все они были участниками некоего грандиозного проекта, целью которого являлось преодоление или компенсация утраты силы веры и оскудения достоверности спасения.

Создание темперированного клавира тоже похоже на «проектное» действие: ввести всеобщий закон, порядок и принцип во множество независимых до этого музыкальных систем. Но вместе с тем возникает рубеж, после которого человеческое ухо не может иначе трактовать гармонию. Происходит существенная подвижка в восприятии — нам трудно понимать иное как красивое, как гармоничное, так же как трудно реконструировать античность из времени «после Рождества Христова»?

Разумеется, введение темперации — это тоже «проектное» действие, но это уже проект Нового времени, который связан с фундаментальным антропологическим сдвигом — с появлением человека Нового времени. Темперированная система и тональное мышление явили себя миру одновременно с картезианской философией и ньютоновским пространством. Переход от модального мышления к тональному аналогичен переходу от средневековых представлений о космосе к ньютоновской модели пространства. Если раньше космос мыслился как органическое, иерархически устроенное живое единство, то в Новое время космос превращается в бесконечное, аморфное пространство — «вместилище всего». Примерно так же система средневековых ладов, или модисов, образовывала органическое, иерархически устроенное изоморфное звуковое пространство, в то время как тональная система представляет собой аморфное единообразное звуковое пространство, в котором на каждой из двенадцати темперированных ступеней непрестанно выстраивается одна и та же ладовая пара — мажор и минор. Все это является отражением того фундаментального различия, которое существует между средневековым человеком и человеком Нового времени. В чем-то человек Нового времени стал беднее и примитивнее, но зато он обрел такие оперативные возможности, которые позволили ему стать покорителем природы.

У меня всегда существовала метафорическая параллель между темперированным клавиром Баха и периодической системой Менделеева. Последний не ввел, но обнаружил порядок, логику в этой стихии материи. Но тем самым он не отказал природе в разнообразии и тайне. Напротив, когда ты смотришь на эту атомарную картинку, ты видишь, что здесь без Бога не обошлось.

Вы совершенно верно указали на параллель, прослеживаемую между таблицей Менделеева и темперированной системой, но тогда к этому можно добавить еще одну параллель — между средневековой модальной системой и алхимией. Тогда получается, что тональная темперированная система соотносится с модальной системой средневековых ладов, как химия с алхимией. Периодическая система Менделеева рассматривает элементы, взятые сами по себе, механически распределяя их в соответствии с их атомными весами. Алхимия рассматривает элементы в их глубочайшей связи с небесными светилами, ангельскими чинами, темпераментами и внутренними органами человека. Примерно такое же соотношение возникает между тональной хроматической системой и модальной системой средневековых ладов. Вообще можно сказать, что человек Нового времени соотносится с человеком Средневековья как химик с алхимиком со всеми вытекающими последствиями. А если говорить более серьезно, то это вопрос разцерковленной и воцерковленной культуры, который не может быть решен внутри культуры, взятой самой по себе.

То, что вы мне говорите, как ни странно, подтверждает разделяемое мною мнение, что между христианством и культурой существует оппозиция. Поэтому, говоря о музыке, я стараюсь «отделить» вас от богословских позиций. Или это невозможно? Я здесь рассматриваю музыку как образцовую общекультурную модель и желаю отделить ее от духоборческих функций. Музыкальное устройство — всегда предвестник каких-то тенденций в культуре вообще. Это касается и сегодняшнего времени, когда слушатель запел, когда дилетант заиграл. Когда все это перемешалось. Публики и тех, кто сидит в оркестровой яме, больше нет. Интернет позволит через какое-то время убрать и «менеджмент» — продюсерство, проектных и управленческих посредников. Все размывается. Но у меня нет ощущения того, что разрушение этих стен между лабораториями, когда каждый знал свое место, дает нам очень серьезную культурную выгоду.

Но мы и не должны думать ни о культуре, ни о выгоде, ибо есть вещи гораздо более важные, чем культура и выгода. Моя последняя книга называется «Зона opus posth, или Рождение новой реальности», и сейчас я хотел бы акцентировать внимание именно на моменте рождения новой реальности, когда не может идти речи ни о какой культуре и ни о какой выгоде. Если мы будем думать о культуре или выгоде, то новая реальность никогда не родится в нас, и тогда все становится бессмысленным.

А что нам делать с классическим наследием, в котором феномен гениальности все-таки неопровержим? Как нам его слушать, воспринимать?

С классическим наследием нам ничего не нужно делать — оно дано нам как данность, от которой некуда деться. Что же касается феномена гениальности, то он ни опровержим, ни неопровержим — он просто утратил внутреннюю необходимость. Человек, который может сказать сам себе сегодня: «Я — гений, ибо я написал гениальную вещь», есть просто неадекватный, невменяемый человек. Понятие гениальности — это атрибут помпезных концертных залов и не менее помпезных залов оперных театров, построенных в XVIII—XIX веках. К нашему времени это не имеет никакого отношения.

Но сегодняшние технологии позволяют нам освободиться от обязательств той ситуации. Возникли носители, которые позволяют «перетащить» «Севильского цирюльника» в квартиру блочного дома.

Перенос одной ситуации в другую ситуацию означает рождение новой ситуации и упразднение двух предшествующих. Нет больше ситуации «Севильского цирюльника», и нет больше ситуации квартиры в блочном доме — есть ситуации «Севильского цирюльника», звучащего в квартире блочного дома. И здесь партитура «Севильского цирюльника» и планировка квартиры блочного дома равно неправомерны, ибо изначально «Севильский цирюльник» не должен звучать в квартире блочного дома, а квартира блочного дома изначально не предназначена для звучания «Севильского цирюльника». Однако поскольку «Севильский цирюльник» все же звучит в квартире блочного дома, то становится важным вопрос о средствах переноса одной ситуации в другую. Проще говоря, важным становится вопрос о носителях информации. Но здесь возникает и другой вопрос: а возможно ли вообще услышать «Севильского цирюльника» в условиях квартиры в блочном доме? Возможно ли проникновение одной ситуации в другую? Может быть, возникновение одной ситуации делает невозможным существование другой ситуации? Может, возникновение квартиры в блочном доме делает невозможным соприкосновение с «Севильским цирюльником»? А что, если наличие хотя бы одного блочного дома в мире начисто исключает существование оперы? Я не знаю ответов на эти вопросы, хотя и предчувствую их со всей очевидностью.

Как говорили в советских детективах, «вопросы здесь задаю я». Поэтому множество ваших вопросов наталкивает меня на свой и очевидный. Насколько я знаю, вы вовлечены в современное оперное «производство». Как это согласуется с вашими «антиавторскими» позициями, ведь опера — высшая форма концертности и музыки-продукта, дважды зафиксированного: не только в тексте, но и в постановке?

Написание оперы может быть оправданно и возможно, только если иметь в виду изначальную невозможность ее написания в данное время. Всякий человек, собирающийся писать оперу, просто вынужден претендовать на что-то великое, потому что писать невеликую оперу не имеет никакого смысла. Но, утратив доверие к метарассказам и, в частности, к метарассказам о великом художнике и великом произведении, трудно претендовать на что-то великое — и здесь начинает высвечивать ставка игры. На кон ставится возможность и невозможность. Так что передо мной стояла задача не столько написания музыки, сколько придумывание правил игры, по которым должно «разыгрываться» это написание. Написать надо было не оперу, но оперу об опере, или, вернее, оперу, о невозможности написать оперу.

Какая же игра затевалась в случае с вашим оперным опытом? Правда ли, что несколько лет назад был такой проект: петербуржец Десятников пишет «Детей Розенталя» для Большого, а вы — свою Vita Nova для Мариинского?

Да. Это должно было быть, но не сложилось, и, стало быть, эта часть игры отпала, но осталась другая. Мной специально был выбран дантовский текст. Если вы его себе представляете, то это уникальный текст и уникальное произведение. Данте собрал свои юношеские сонеты, стихи, посвященные Беатриче, и снабдил их жизненными анекдотами. А в дополнение провел филологический анализ: «этот сонет состоит из того-то и того-то». Это совмещение целого ряда текстовых иерархий. Просто стихотворные тексты, затем жизненные сюжеты к ним и затем еще и поэтический анализ. Это текст о тексте. Нельзя сказать, что «Новая жизнь» — это книга о любви. Это книга о книге о любви. Там рефлексия доведена до шизофрении… С моей точки зрения, это чисто поставангардистское произведение. Оно позволило в музыкальном тексте использовать всю свою многоуровневость. Но все-таки здесь было еще одно условие, что эта написанная опера должна не быть авангардистским произведением, а удовлетворять чувствам оперных меломанов. Она должна была быть по-оперному красивой.

Почему тогда столь предрасположенную для авангардистского высказывания основу вы решили выстроить в формате оперы?

Опера выбрана как основополагающая форма и исток opus-музыки. Само слово «opera» есть множественное число слова opus. Таким образом, opera есть opus opus’ов — произведение произведений — некая квинтэссенция произведений. Opus-музыка, собственно, с оперы и началась. Но если мы посмотрим, откуда «растут ноги» у самой оперы, то упремся в проблему литургической драмы — и здесь открывается еще один поворот игры. С другой стороны, дантовский текст содержит массу отсылок и к литургическим текстам, и к конкретным григорианским песнопениям, что предоставляет возможность осуществить эту игру в конкретном текстовом формате. Можно ли представить себе лучшую ситуацию для оперы, чем мистическая процессия, описанная в XXVIII песне «Чистилища», когда перед глазами Данте проходят все чины Небесной и Земной церковной иерархии, в то время как сам Данте, будучи феерическим бабником, трепещет от одной мысли о том, что Беатриче, возведенная им самим чуть ли не в ранг Девы Марии, будет допрашивать его о его земных похождениях?

Для чего нужна эта аллюзия? Для усугубления любовно-драматической субстанции, знаком которой является Данте, или в этом есть некая «конструкторская затея»?

Она нужна и для того и для другого. Что же касается «конструкторской затеи», то она целиком и полностью основывается на дантовской нумерологии, базовым модулем которой является цифра три. В опере задействованы три языка — русский, итальянский и латинский. На русском языке повествуется о жизненных, бытовых событиях. На итальянском распеваются сонеты Данте, на латинском — литургические песнопения. Таким образом, русский язык — это проза, итальянский — поэзия. А латинский — гимнография. На символическом языке это соответствует телу, душе и духу. Далее, опера состоит из трех актов. Первый акт представляет жизненные ситуации: встречу, поклон, отказ от поклона, связанные с этим переживания и т. д. Второй акт — это сон, но не просто сон, а сон-инициация. Это сон, в котором Данте видит смерть Беатриче, посещает ее во время тяжелейшей болезни, и поэтому эта болезнь тоже не просто болезнь, а «шаманская» болезнь, или болезнь-инициация. В результате этой инициации Данте не только подготавливается к реальной смерти Беатриче, но готовится также и к лицезрению величайших таинств Божественной комедии и, в частности, к лицезрению мистической процессии. Таким образом, если первый акт — это поток повседневной жизни, а второй — шаманская болезнь, или инициация, то третий акт — это то, что открывается глазам посвященного, а именно мистическая процессия. Реальным литургическим аналогом мистической процессии является Литания. Литания — это традиционная последовательность молитвенных литургических текстов, обращенных ко всем чинам церковной иерархии. Сначала идут тексты, обращенные к Троице, затем — к Деве Марии, далее следуют тексты, обращенные к ангельским силам, апостолам, евангелистам, мученикам, святителям и т. д. В третьем акте я использую форму Литании, но вместо текстов, обращенных к Деве Марии, я вставляю тексты, посвященные Беатриче, и именно те тексты Данте, где он доказывает, что Беатриче есть не что иное, как цифра девять, троекратное воспроизведение цифры три, или Троицы. Таким образом, Беатриче занимает место Девы Марии — и это именно то, что происходит у Данте в мистической процессии.

Все это в рассказе звучит невероятно увлекательно, но сложнейшая «постмодернистская» игра вряд ли будет раскрыта зрительским пониманием…

Но она и не должна быть раскрыта зрительским пониманием. Ведь зрители не относятся к категории посвященных. Они должны думать, что это всего лишь красивая оперная музыка, и все. У них даже не должно возникать мысли о том, что тут может быть еще что-то. Только посвященный может проникнуть в суть игры, отбросив шелуху оперной красивости, служащей лишь завесой, скрывающей тайну. Кстати, могу упомянуть о наличии еще одного уровня. В «Новой жизни» Данте использовал свои ранние юношеские сонеты, обращенные к Беатриче. В своей опере я использовал свои ранние вещи 1960-х годов, которые были посвящены моей любви, тоже неразделенной. Так что не совсем понятно, о ком речь идет — о Данте или обо мне самом. Вот и получается сосуд с двойным, тройным или даже четверным дном.

Все, что вы рассказываете, поразительно. Даже пересказ поражает воображение. Но ведь вы здесь автор с ног до головы, насквозь: абсолютно личностную интерпретацию Дантова текста вы усиливаете своей историей. Вы себя еще внутрь помещаете. И вот вы — автор от начала до конца, от нотной строчки до сценографических планов. Как это опять же согласуется с провозглашенными руинами авторского института?

Одно совсем не противоречит другому. Я автор, но автор особого рода. Я не автор языка, стиля или определенной структуры. Здесь мое авторство молчит. Здесь у меня нет авторских амбиций. Но зато они есть в другом. Я не тот, кто выдумывает какую-то структуру. Я тот, кто выдумывает соотношение структур. Я беру уже существующие кубики и складываю их в новые комбинации, а сами кубики могут быть вполне тривиальными, да и созданы совсем другими авторами. Я скорее не автор, а комбинатор.

Редактор то бишь.

Не редактор, а компилятор.

Монтажер. Все равно, какая разница, что написано на визитной карточке? У вас есть определенные функции и определенная ответственность, наличие которых и определяет сегодня Автора.

Я не притворяюсь и не говорю, что я какой-то аноним. Слово «аноним» в принципе неверное. Под ним понимается все тот же автор, только скрывший имя. Я же своего имени не скрываю. Но в случае с Vita Nova авторство происходит на разных уровнях. Для меня автор есть создатель какой-то ситуации, в которой некие структуры существуют. Я беру уже существующие языки и комбинирую их. Мое авторство выражается не на уровне языка, а на уровне сопоставления каких-то структур. То, что меня восхищает во мне как в «авторе», так это то, что я, размышляя над Данте, додумался до того, что изъял из Литании обращения к Богородице, вставив туда обращение к Беатриче. Для меня это высший компиляторский пилотаж.

Разве изящные и тонкие компилятивные действия не порождают языка?

Конечно же порождают, но меня не волнует проблема языка. Меня волнует скорее проблема различных языковых игр, то есть проблема такой ситуации, в которой целый ряд различных языков образует принципиально новое поле взаимодействия. Ведь здесь речь идет не столько о каком-то простом произведении, сколько о многоуровневом, разомкнутом произведении.

Может быть, вы делаете произведение, предполагающее его открытым к дописыванию, к какому-то интерактивному участию?

Да, это мой идеал, и у меня есть такое произведение — «Игра человеков и ангелов», проект, предназначенный для исполнения только один раз в году, 29 сентября (праздник Архангела Михаила и ангельских сил), и только в храме Св. Екатерины в Таллине. То, что я сделал, — лишь костяк, который из года в год может обрастать новыми структурами, новыми исполнителями по строго определенным мною структурным правилам. И это обрастание в принципе может длиться бесконечно.

Вы осознаете, что, создавая подобные вещи, вы воплощаете общекультурную тенденцию?

Да, и это имеет практические подтверждения. Так, у меня есть вещь, которая называется «Осенний бал эльфов». Она записана на CD. В свое время она приглянулась моему другу Лене Федорову, который использовал ее как фонограмму и на ее основе сделал свою вещь под названием «Бен Ладен». В свою очередь, мне приглянулась Ленина вещь, и, использовав ее, а также еще раз использовав себя, я сделал новую вещь под названием «Прекрасное есть жизнь» с текстом Чернышевского. Так возникает нечто подобное матрешкам, вставленным друг в друга.

Это взаимодописывание распространено повсюду. Это происходит как у компьютерных программистов, так и у хип-хоперов.

Да. Но в области академической современной и авангардной музыки, насколько мне известно, ничего подобного нет.

А кто сегодня «правит» музыкальным миром? Даже так — миром звукового продукта?

Я думаю, правит рынок. Именно он указывает, где кому и кем быть. Самая авторитетная музыкальная премия — Grammy, и в ней 115 номинаций. Академическая музыка занимает всего 9 позиций — с 95-й по 103-ю. И мне кажется, это отражает реальное положение вещей. Во всяком случае, когда приходишь в грандиозные аудиовидеомагазины на Западе, видишь ту же самую картину.

Но есть другой экономический сигнал — посмотрите, что пиратируется. Объем контрафактных дисков с записями классической музыки вырос. А пираты — очень показательные агенты и навигаторы в мире музыки.

Да, но если бы они могли при этом создавать «контрафактные» студии звукозаписи, субсидировать «контрафактные» записи и выпускать реальную «контрафактную» продукцию, противостоящую маркетинговому официозу, то тогда можно было бы говорить о чем-то реальном.

Возможно, то, что в чартах и рейтингах, — это насильственное, сформированное всемогущими технологиями маркетинга, или руками «убийц-импресарио», приговоренных критиком Лебрехтом?

Мне кажется, это упрощенная точка зрения. Все гораздо сложнее. Не следует демонизировать рынок, говорить о мрачной «закулисе» и сетовать на коммерциализацию и кокаколанизацию. Внутри самого музыкального процесса происходят сложные события, которые не в меньшей степени ответственны за результат. Я думаю, что предложенное российским читателям название книги упомянутого вами Нормана Лебрехта — «Кто убил классическую музыку?» — не совсем корректно. Классическую музыку никто не убивал — она умерла спокойно своей собственной смертью в собственной постели. И образы мрачных убийц — это внешние театральные эффекты.

В своей последней книге вы говорите о функциональном изменении музыки. Не кажется ли вам, что, наделив классическую музыку иной, «опредмеченной» временем функцией, можно реанимировать ее? Например, fashion-консультанты сегодня дают рекомендации, как музыка может использоваться в коммерческих целях. Существуют специалисты, которые делают саунд-треки для бутиков и т. п.

Мне это напоминает ситуации, складывающиеся в некоторых традиционных обществах Африки или Южной Америки. Колдун или шаман может использовать кусок водопроводной трубы, карданный вал или какой-то другой механический предмет, превратив его в фетиш для ритуальной практики, и получать от него некие сверхъестественные результаты. Причем все это происходит вполне реально и наблюдаемо. Мне кажется, что fashion-консультанты поступают точно таким же образом. Они изымают предмет из его традиционного контекста, помещают его в совершенно иной контекст и начинают получать от него нечто, на что он не был рассчитан изначально.

Это можно объяснить одним из назначений opus-музыки, созданной для публичности, — чтоб народ не соскучился.

Нет, здесь как раз ломается принцип публичности и публичного концерта, подчиненного идее абсолютной автономии эстетического переживания. Произведение, предназначенное исключительно для автономного прослушивания, ввергается в некую прагматическую жизненную ситуацию, преследующую конкретные цели. Примерно такой же слом, только с другим знаком, с принципом публичного прослушивания совершает минимализм.

В отношении минимализма у меня нет однозначного мнения, будто это что-то другое. У меня ощущение, что он возник как ответ на некий внешний запрос, который просто сформировался в излишестве, в профиците. Европейский минимализм — это же не мировоззрение, это рыночная обработка восточной традиции, которая смогла стать коммерчески востребованной в обилии звуков, предметов, населения и общей загазованности. Так можно ли считать его проявлением сущностной структурной подвижки в эстетике?

То, что вы говорите по поводу минимализма, — не совсем верно. Минимализм есть логическое завершение и внутренний итог развития западноевропейской музыки. Его восточные экзотические атрибуты есть лишь внешний побочный эффект, который не должен вводить нас в заблуждение. И вместе с тем минимализм претендует на совершение сущностной структурной подвижки в эстетике. Он изменяет сам предмет и саму природу слушания. Если раньше в качестве предмета слушания выдвигалась конкретная звуковая структура, то в минимализме предметом слушания становится само слушание. Это очень радикальная перемена.

Какая разница, если все равно происходит оккупация внимания и слуха?

Разница огромная. То, на что направляется внимание, в конечном итоге предопределяет антропологическую данность — ни больше ни меньше. Минимализм фактически утверждает одну антропологическую данность и перечеркивает другую.

Отлично, но потом на это перечеркивание приходят рыночные интерпретаторы.

Конечно же, всегда найдутся те, кто будет забивать гвозди микроскопом, но если говорить серьезно, то рынок сегодня — это единственная и всеобъемлющая антропологическая данность. Он поглощает и перемалывает все другие данности. Он подминает и подстраивает под себя все начинания бунтарей и великих новаторов. Он превращает в гламур деяния Дюшана, Кейджа и Малевича.

Малевич пишет «Черный квадрат» и тем самым дает индульгенцию всем, кто может нарисовать только квадрат черного цвета. Он предопределяет развитие современного искусства. Он профанирует все смыслы, которые сам же производит. Именно об этом в начале нашего разговора я и говорила. И затем упоминала хип-хоп! Повторяю, у меня нет оценки, я эстетически нейтральна. И мы с вами договорились, что слово «любитель» условно сегодня. Хотя это очень старая дефиниция.

Да, и очень важная. Любители — это квинтэссенция публики. В XIX веке и в мое время основу публики составляли матерые любители. Эти люди имели начальное музыкальное образование, они знали ноты. Даже в мое время были четырехручные издания. Все игралось и разыгрывалось в четыре руки. В Европе все квартеты играли дома за пивом. Собирались и играли. Это было домашним музицированием. Вся классическая музыка — это вершина айсберга, а сам айсберг — это аматёрство, то есть люди, которые сами шевелили пальцами, могли все сыграть в четыре руки. В середине ХХ века этому любительству на смену пришло другое любительство. Электронное любительство — мальчики с синтезаторами и гитарами. Сейчас и нот не надо знать. Достаточно иметь библиотеку звуков. Это любительство совсем другого рода.

Хотите сказать, лучшего рода?

Другого антропологического типа. С этими любителями полноценная жизнь классической музыки невозможна. Ее просто некому понять. За ней некому «следить». Еще при мне был нормальным приход людей с партитурами на концерты. Сидели с нотами и следили по ним. Это были не единицы, а многие. Сейчас вы вообще этого не увидите. И это была живая практика академического концерта. Джазовая ситуация совсем иная. Совсем другая ситуация рок-концерта. Это не просто разные музыкальные практики — это разные антропологические данности.

В связи с тем, что мы все время говорим про авторство, которое трансформируется, переходит, распадается, как вы воспринимаете институт авторского права? Я думаю, вы знаете, какое остервенение в этой области сейчас царит? Вы слышали, например, новость по поводу обложения копирайтом всех высказываний Папы Римского? Таких сигналов тупика очень много.

Парадокс заключается в следующем: чем заметнее идея авторства утрачивает свои внутренние обоснования и свою внутреннюю позицию, тем сильнее становится цепляние за внешние проявления авторства. Чем ничтожнее авторский жест, тем больше претензий на авторство и авторские права. Создается такое впечатление, что в наши дни цель авторства заключается не в создании некоего авторского продукта, но в презентации своих авторских прав самим себе. Не важно, что ты делаешь, важно, что ты имеешь копирайт на то, что делаешь. Копирайт — это знак того, что ты вообще есть. Решение Ватикана было продиктовано примерно этим.

Согласитесь, это очень знаковая история. Не думаю, что это связано только с желанием получать доход от проповеди?

Нет, просто есть логика этого рынка. Она должна быть тотальной. Что не охвачено рынком, того нет. Тогда и Ватикан не вполне реален. Если хочешь быть реальным, следуй этой логике. Рынок может подарить тебе твое существование.

 

Про «По По» и вокруг.

Ольга Рогинская

о Евгении Гришковце и его новом спектакле

Упаковки

В рецензии на роман «Рубашка» Михаил Ратгауз вывел своеобразную формулу, точно спрогнозировавшую направление и характер деятельности Евгения Гришковца: «Разнообразие форм теперь должно кашировать постоянство содержимого» 1.

Вслед за «Рубашкой» выходит повесть «Реки» (М.: Махаон, 2005), в ближайшее время там же будет издан сборник рассказов «Планка», предисловие к которому написал Петр Вайль. После диска «Сейчас» записаны «Петь» (ноябрь 2004) и «Иначе» (выйдет в апреле 2006) — вместе с группой «Бигуди». На видеокассете выпущен спектакль «Как я съел собаку», на DVD — целых три театральных проекта (кроме той же «Собаки» — «ОдноврЕмЕнно» и «Планета»), на подходе еще и DVD-версия «Дредноутов». На Малой сцене МХТ уже два года идет поставленный Гришковцом спектакль «Осада». В РАМТе на малой сцене режиссер Александр Огарев только что поставил пьесу Гришковца «Зима» 2. В Петербурге Гришковец вместе cо знаменитым Андреем Могучим ставит спектакль «Пьеса, которой нет» 3. Происходит это, разумеется, в технике «гришковец» 4. Сразу двум телевизионным каналам, НТВ и REN TV, удалось заполучить Гришковца на новогодний праздник, вопреки его собственным уверениям, что если уж получит такое предложение, то непременно откажется 5. На канале СТС появилась передача «Настроение с Евгением Гришковцом» 6 — выходящие в эфир дважды в день зарисовки в жанре монолог-настроение продолжительностью около полутора минут 7. В этом проекте Гришковец особенно ценит возможность быть не абстрактным персонажем с придуманной ролью, а частным лицом: «Я считаю, в книге или в театре невозможно выступить с каким-то призывом или советом, в котором содержится дидактика. А здесь возможно, например, обращение по поводу того, что не стоит садиться пьяным за руль и почему». Гришковец снялся в нескольких фильмах в эпизодических характерных ролях 8. 17 февраля 2005 года Гришковец отпраздновал свое 39-летие ди-джейским сетом в ночном клубе Калининграда с программой «Комментарии к чужой музыке».

Он играет около 100 спектаклей в год, объезжая с ними всю страну и выезжая за ее пределы. Сменил маленькие залы на большие. Говорит, что эффект тишины в больших залах гораздо «более могучий»: «Я нашел ту интонацию, которая позволяет совершенно точно и адресно работать на тысячный зал».

Испытание публикой

Была бы упаковка, а покупатель найдется. Грамотно организованный процесс тиражирования Гришковца привел к резкому изменению состава его аудитории. Не только количественному, но и качественному. То, что это изменение окажет существенное влияние и на характер, и на результаты его работы, сомнению не подлежит. Ряды поклонников Гришковца значительно пополнились за счет тех, кто узнал о нем благодаря книгам, музыкальным альбомам, телевизионным проектам, глянцевым журналам. Если эта аудитория и знакома с первыми московскими постановками Гришковца («Как я съел собаку» и «ОдноврЕмЕнно») 9, то лишь ретроспективно, через призму нынешних его проектов. Эти спектакли остались в своем времени. Сам автор явно дистанцируется от своих старых текстов и от себя тогдашнего. А тиражная видеопродукция — верный знак того, что отснятый материал ушел в прошлое.

Прежняя публика Гришковца тоже стала историей. Ее составляли люди интеллигентных профессий, которым сейчас от 30 до 40 лет, привыкшие к внеслужебной культурной активности. Среди них любителей театра было явное меньшинство, а если и попадались театралы, то все сплошь потребители фестивального, а не репертуарного продукта, любопытные и восприимчивые к новым веяниям в современном искусстве. Семь лет назад спектакли Гришковца воспринимались как свежее и новое высказывание, как порыв и прорыв. Прежняя аудитория не простила своему кумиру тиражирования, открывшейся склонности к компромиссу, стремления к коммерческому успеху, часто берущего верх над креативностью 10.

Процесс отсечения старой аудитории был во многом инициирован самим артистом. Именно тем, кто способен заплатить «за Гришковца» немалые деньги, и суждено выступить адресатом нового спектакля Евгения Гришковца «По По». В день спектакля у театрального центра «На Страстном», ставшего теперь основной площадкой Гришковца, спекулянты предлагают билеты по ценам, характерным для концертов заезжих поп-звезд. «Я делаю полноценный спектакль, и люди будут платить немаленькие деньги за билет», — говорит Гришковец. За этими словами не стоит откровенная погоня за коммерческим успехом. Скорее убеждение в том, что качественный продукт (да еще и эксклюзивный) должен и будет соответствующим образом оплачиваться 11. Установка на создание качественного недешевого продукта неизбежно и закономерно вступает в противоречие с поиском новых театральных форм, который по-прежнему важен для Гришковца. На его спектакли сегодня приходят люди, воспринимающие его как модную фигуру, не будучи при этом в состоянии оценить присущую ему степень новаторства.

Есть основания увидеть в действиях Гришковца и проявление властных амбиций. Не случайна нынешняя тяга артиста к большим залам. За миролюбивыми и ровными интонациями Гришковца просматривается вера в то, что он сможет воспитать свою публику, привить ей вкус, научить ценить тонкое и прекрасное. «Потом, в театре же помимо художественных задач решаются человеческие. Я сейчас объясняю в малых городах, где не очень хорошо знают, как вести себя во время спектакля, что аплодировать — это хорошо, что смеяться в голос — тоже неплохо. Аплодисменты — это не только благодарность артистам. Аплодируя, вы даете уверенность другим людям, что все вы попали на хороший спектакль. И если смеются вместе семьсот человек, значит, у них есть общий опыт и они не одиноки в этот момент».

На «По По» приходит разобщенная, неуверенная в себе публика, не знающая, как вести себя в таком театре. Она не очень понимает, что тут такого делает Гришковец, и в массе своей не имеет ресурса для того, чтобы это воспринять. Разве что с облегчением видит в этом нечто «странное», но «прикольное». Знает, что надо смеяться, хотя на самом деле ей не смешно, а чудно. Иногда чудно настолько, что она покидает зал во время спектакля. Наверное, эту публику можно воспитать, чему-то ее научить, что-то ей объяснить. Другой вопрос — зачем?

Спектаклик

«По По» не совсем новый спектакль — его идея родилась давно. Но, как говорит Гришковец, «современность — как художественного решения, так и того, о чем там говорится в спектакле, — никуда не делась; может быть, даже стала острее». «По По» — это возвращение в театр после четырехлетнего перерыва. Говорить о воспроизведении и тиражировании прежнего формата можно лишь отчасти — степень новаторства в данном случае велика. Если раньше для Гришковца была важна апелляция к универсальному личному опыту, то сейчас основной акцент сделан на производстве комического. В спектакле «По По» два чудака по очереди вспоминают и пересказывают своими словами страшные рассказы Эдгара По так, как они их запомнили. У каждого свое амплуа. Один, бесхитростный и блестяще безнравственный (Александр Цекало), рассказывает истории от первого лица, другой, интеллигентный и меланхоличный (Гришковец), рассказывает, что случилось с другими.

Получается мило и смешно — от названия до реквизита. Сам Гришковец характеризует спектакль так: «Хороший, легкий, игровой спектакль. Красивый, веселый, парадоксальный очень. Такой „спектаклик“. Как Феллини называл свою „Репетицию оркестра“ — „фильмик“».

Гришковец, для которого важными составляющими его творческой деятельности всегда были пантомима и клоунада, не случайно упоминает Феллини. Потому что его нынешние поиски направлены на преодоление слова.

Что можно назвать главным достижением Гришковца в области театра, если оставить в стороне его апелляцию к универсальному личному опыту? 12 Объектом показа в спектаклях Гришковца является процесс (по)рождения высказывания. Причем не только в лингвистическом и психологическом, но и в пластическом, почти физиологическом измерении. Романтическое сомнение во власти слова, в его коммуникативных и выразительных способностях всегда было присуще Гришковцу и его герою, мучительно, буквально в корчах пытающемуся найти нужное слово и грустно констатирующему, что это нельзя объяснить, можно лишь почувствовать. Отсюда — обращение к пантомиме и музыке как к дополнительным средствам выражения. Узнаваемая манера Гришковца складывается не только из его запинающейся речи. Это еще и особая инфантильная пластика: сутулость, безвольно свисающие кисти рук, опущенная вниз голова, особые ужимки и ломаные жесты. Движения замедленные, сонные, будто артист находится не в воздушном, а в наполненном более насыщенной субстанцией пространстве (в воде, например). Герой Гришковца не принимает никаких волевых решений, он скорее ищет (и чаще всего не находит), перебирает подходящие слова, которые помогли бы ему выразить то, что он чувствует. С этим связано отсутствие резких и определенных движений в пластическом рисунке его роли.

Влияние пантомимы и клоунады заметно и в выборе сценического имиджа, и в тех критериях, которыми руководствуется Гришковец, подбирая актеров для своих спектаклей. Еще в Кемерово он формировал труппу из людей со своеобразной дикцией, обладателей странной пластики или внешности. Этим же критериям отвечают актеры, играющие в «Осаде», и даже «звездный» Александр Цекало — партнер Гришковца в «По По». «У него, — делится Гришковец, — очень яркая внешность, как, надеюсь, и у меня, и вот от этой внешности — что бы мы ниделали — не уйти». Яркая внешность напрямую связана с особой, запоминающейся пластикой. Следующее требование: актер со своими собственными интонациями и стилем, талантом рассказчика и вкусом к слову. Так, Цекало — «прекрасный рассказчик с очень специфическим собственным построением фраз, даже с неким чуть-чуть звучащим киевским говором». Все эти качества нужны актеру для того, чтобы передать речь во всей ее фактурности и многомерности. Как следствие усталости от бесконечных разговоров о себе, в «По По», как, впрочем, и в «Осаде», исчез и интерес к изображению рождающегося слова. Индивидуальные интонации актеров служат теперь созданию комического эффекта. Комическое преобладает над лирическим.

В спектакле пересказываются сюжеты рассказов «Колодец и маятник», «Убийство на улице Морг», «Бес противоречия», «Бочонок Амонтильядо», «Заживо погребенные». Гришковец пересказывает классику, помещая классический сюжет в живую языковую среду и тем самым его остраняя 13. Макабрические истории наполняются сниженными подробностями, и страшное становится уморительно смешным. Переход с возвышенной интонации на бытовую, «заземление» экзистенциальной проблематики легко превращает ужасы — в ужастики. Страшный посланец судьбы — ворон с его nevermore — превращается в тупую птицу, которую обучили одному-единственному слову, которое она теперь и повторяет невпопад. Замуровывая друга, герой интересуется: «Ну, чего ты замолчал, обиделся, что ли?» Ан нет — он там баночки с грибочками нашел, детские саночки, увлекся — изучает. Отравив дядю, герой просыпается с мыслью: как там дядя себя чувствует? Перед ураганом в замке дают «штормовое предупреждение», а в магазине «Все для дома» продаются не только лопаты, но также отравленные свечи, яды и т. д.

«Чтобы убить дядю, нужен багаж знаний», — констатирует герой Цекало, приступая к рассказу о том, как он таки своего дядю убил с помощью отравленной свечи. «У каждого из нас есть одноклассники или коллеги, которых похоронили заживо», — заявляет герой Гришковца, отчасти пародируя собственную интонацию. Пародийный эффект возникает и когда он меланхолично задумывается вслух о том, как невесело это — «проснуться в гробу», и еще больше усиливается, когда герой Цекало с бодрым удивлением сообщает, что все его родственники как-то так «у-у-у-умерли».

Сближая страшное и смешное, Гришковец отчасти приближается к хармсовской поэтике 14. Рассказы персонажей о всевозможных убийствах создают полное ощущение бессмысленности и абсурдности и рассказываемого, и происходящего на сцене. Однако элементы пантомимы, присутствующие в спектакле, переводят его в несколько иной регистр, возвращая ему экзистенциальное измерение. Так, двое персонажей в какой-то момент грустно замирают посреди сцены, берутся за руки и, раскачиваясь в такт минималистской музыке Филиппа Гласса, смотрят пустыми глазами вдаль. Этот эпизод кажется одним из самых важных в спектакле. Он очень напоминает фрагменты из спектаклей полунинских «Лицедеев»: так ребенок «зависает» посередине игры, внезапно ощутив связь с чем-то потусторонним, но не умея ни понять, ни объяснить своего состояния.

Театральная критика дружно назвала «По По» самым инфантильным спектаклем Гришковца, причем программно-инфантильным 15. Если понимать под инфантильностью возвращение к детскому, наивному, игровому, — это так. Однако сам факт создания такого спектакля представляется мне жестом не инфантильным, но волевым, преодолевающим инерцию повторения. Вопрос, в каком направлении дальше будет развиваться Гришковец как художник, интриговал четыре года назад. Интригует и сейчас. Поиски власти над большой зрительской аудиторией могли привести Гришковца к дидактической, проповеднической тональности. Однако он создал не просто неидеологическое, но даже местами бессодержательное высказывание. Самодостаточно смешное и вкусовое. Не так уж и важно, просчитан ли этот коммерческий ход. Кто сможет, тот оценит. Стильная штучка. Ручная работа. Вещь в себе и для себя. Спектаклик, в общем.

Дальше — тишина

Легко представить себе, как может тиражироваться прием, на котором строятся «Осада» и «По По». Есть много книжек, которые можно пересказать. В исполнении Гришковца это будет смешно. Когда он перескажет Карлсона и Винни-Пуха, а потом произведения школьной программы — его полюбят еще и дети.

Сейчас Гришковец вынашивает замысел четвертого моноспектакля, который должен выйти через год. Он обещает быть «очень дерзким и по форме, и по высказыванию». Театр является для Гришковца главной и единственной экспериментальной площадкой. Это тот род занятий, где он может реализоваться в полной мере 16 и оценить себя по гамбургскому счету. Где такой же счет может предъявить артисту и зритель. «Я давно уже задумал спектакль, в котором, когда мне не хватит слов, я буду танцевать». В свое время Гришковец прорвался из упорядоченного языка в подвижную, непредсказуемую речь. Теперь он устремляется дальше — в молчание 17. Очень хочется увидеть героя Гришковца танцующим.

1 КМ. 2004. № 2. С. 26. Заявленное тиражирование имени и метода проявляется в многочисленных гастролях за границей и преодолении театра. За два года, перечисляет рецензент, Гришковец издает роман «Рубашка», диск «Сейчас», аудиокнигу «Как я съел собаку», ставит спектакль с профессиональными актерами и играет «всего Гришковца в один день». И это было только начало.

2 «Зима» — не новая пьеса, напротив, первая, написанная Гришковцом не для себя. Ей не слишком везло на сцене. Впервые в 2000 году она была неудачно сыграна в Москве в антрепризе. Позже и удачнее «Зиму» поставил в Воронеже Михаил Бычков (спектакль приезжал в Москву на «Золотую маску»). Спектакль в РАМТе Гришковцу нравится: «Спектакль замечательный, дает однозначный ответ на вопрос „Возможен ли Гришковец без Гришковца“» (здесь и далее цитируются высказывания Евгения Гришковца, опубликованные на его официальном сайте http://www.odnovremenno.ru и на сайте его фан-клуба http://grishkovets.com), а также в рамках многочисленных интервью, данных им разным изданиям за последние несколько лет).

3 «Пьеса, которой нет» — это диалоги о человеческой жизни и судьбе, созданные участниками будущего спектакля на основе их собственного опыта. Темы рассказываемых известными питерскими артистами (Эра Зиганшина, Наталья Попова, Роман Громадский и Вадим Яковлев) историй рождаются из их личных воспоминаний, переживаний, размышлений. При этом каждая история звучит в спектакле как универсальная, понятная любому поколению и любому человеку. Отсутствие закрепленных текстов, возможное их варьирование от спектакля к спектаклю — все это узнаваемые черты метода Гришковца.

4 Ср.: «У Гришковца удобная фамилия — так и следует называть тот непохожий жанр, в котором он работает, чем бы ни занимался, такой вид литературы и искусства. И этот жанр — Гришковец, „гришковец“ — всякий раз другой: и в его писательском смысле, и в нашем читательском» (П. Вайль. Другой Гришковец // Е. Гришковец. Планка. М.: Махаон, 2006. Препринт: http://www.odnovremenno.ru/Grishkovets-Preface.doc).

5 «Ну, думаю, что предложение выступить в одной передаче с Аллой Пугачевой мне все же не поступит. Во всяком случае, в ближайшее время. А если и поступит, я сам откажусь по той простой причине, что у людей, сидящих в зале, я буду вызывать недоумение, а может, и раздражение».

6 Название передачи, по всей видимости, связано с хитом Гришковца «Настроение улучшилось» с первого его музыкального альбома, после которого Сергей Шнуров написал песню «Настроение ухудшилось», включенную им в последний альбом «Хлеб».

7 «Он расскажет про то, о чем подумать некогда, ведь это „мелочи жизни“. Нашей жизни. Короткие истории больших открытий» (реклама передачи на канале СТС).

8 См.: «Прогулка» (2003), «Не хлебом единым» (2005), «В круге первом» (2005).

9 Лично я бы отнесла к этой группе еще и спектакль «Дредноуты», по уровню и силе высказывания вполне сопоставимый с первыми двумя моноспектаклями Гришковца. М. Ратгауз характеризует «Дредноуты» как спектакль провальный. Ни оценка критики, ни зрительская реакция не позволяют согласиться с подобной характеристикой. Здесь Гришковец перешел от «нового сентиментализма» к «новому романтизму», тем самым обогатив и усложнив свою интонационную и смысловую палитру. К тому же это первая попытка Гришковца создать спектакль в клубном формате.

10 «Понятное дело, те, кто впервые увидел Гришковца в спектакле „Как я съел собаку“, кто в мятущемся матросике, не понимающем, на каком свете он находится, узнал самих себя, — многие из тех, услышав, что настроение Гришковца улучшилось, расстроились. Заговорили, что раньше он отражал свое время, а теперь, дескать, не отражает. Что какой из него музыкант. И писатель из него никакой. Что зачем он улыбается с билборда American Express. Зачем снялся в „Прогулке“. Зачем пошел в телевизор, — играл бы себе свои спектакли. Хочет денег и славы? Говорит, настроение улучшилось? Так будь он проклят. Трижды проклят — ведь и любили его тройной любовью» (Елена Ковальская. Ремиссия. Новый спектакль Евгения Гришковца «По По» // Афиша-СПб. http://spb.afisha.ru/article?name=grishkoviec.

11 Несколько лет назад в интервью глянцевому журналу один из ведущих ныне театральных и киноартистов излагал свою концепцию творческой деятельности. Основной тезис сводился к тому, что голодный артист — плохой артист. Сходных взглядов придерживаются и такие лидеры современного театра, как Кирилл Серебренников, Нина Чусова и Евгений Гришковец. Противостоит им «старая театральная гвардия» в лице Петра Фоменко, Льва Додина, Камы Гинкаса, Анатолия Васильева — носителей традиционной для русского театра идеи служения, полной самоотдачи и независимости от зрителя.

12 Именно эта апелляция принесла Гришковцу славу и известность. Расширение сферы приватности, размывание ее границ, актуализация многочисленных «регистров публичности», позволяющих превратить частное высказывание в публичный акт независимо от степени его уникальности и самобытности, — эти процессы позволили Гришковцу стать актуальной фигурой.

13 В спектакле «Осада» актеры тоже своими словами пересказывают общеизвестные сюжеты древнегреческих мифов. Нечто подобное сделал и Андрей Могучий в спектакле «Pro Турандот», поставленном в манере Гришковца в петербургском театре «Приют комедианта». Как явствует из названия, спектакль представляет собой современное переложение старой сказки Карло Гоцци.

14 Интерес к Хармсу и поэтике абсурда был характерен для Гришковца кемеровского периода и людей его круга. Участники кемеровской литературно-артистической тусовки 1990-х годов вспоминают хэппенинги по произведениям Хармса.

15 Глеб Ситковский. Первое слово дороже второго. Евгений Гришковец и Александр Цекало показали «По По» // Ведомости. 2005. 14 декабря. С. 8.

16 «Театр — это способ проверки высказывания. Когда я пишу, есть только буквы и бумага. Я лишен в этот момент обаяния, физической архитектуры, всей человеческой силы. На театральной сцене все это есть, и текста может оказаться слишком много. Именно на сцене текст обретает структуру и синтаксис. Это мой метод».

17 Получив известность как лидер новой драмы, Гришковец развивается теперь в противоположном направлении. С новой драмой его сближал интерес к «маленькому» человеку и его «маленькой» речи. В итоге новая драма только и делает, что утверждает право каждого на свой собственный голос. Главный идеолог движения Михаил Угаров признается, что драма, в которой нет слова, для него просто не существует. Гришковец культивирует вкус к слову (он должен присутствовать и у актера, и у зрителя), признавая одновременно его ограниченность. И в результате от слова уходит — навстречу невербальным формам: пантомиме, танцу, музыке.

 

Булавки. Пьеса для чтения.

Александр Анашевич

Действующие лица:

Софья

Марина

Слепой

Три священника

Декорации: С правой стороны сцены, в глубине, находится окно. Через него не видно никакого пейзажа. Но оно в течение всего спектакля изменяет цвет: розовый-голубой-желтый-красный-синий-фиолетовый-черный. Окно — очень важный элемент. Оно может быть огромным и может быть маленьким — слуховым. Оно служит для того, чтобы в него заглядывали. Клоун, Монстр и Ангел тогда, когда задуман их выход, тихо подкрадываются к окну и наблюдают за происходящим на сцене. С левой стороны, чуть ближе к краю сцены, находится ажурная панель. Эта панель напоминает решетку в исповедальне, которая отделяет церковного служителя от исповедующегося. Обязательные элементы — шкаф, лестница, кровать. Над дверью висит зеленый фонарик.

Картина первая

Все первое действие выглядит явно наигранным, театральным буквально. Зритель либо должен находиться в недоумении, либо ощущать себя очень умным и достойным иного и при этом не догадываться, что все это — обман.

Софья.Курочка гуляла по улицам.

Курочка Сюзи умерла, умерла.

Курочка Сюзи гуляла по улицам.

Курочка Сюзи умерла.

Марина. А ты не плачь. Не горюй. У тебя ведь слезы текут.

Софья.У меня слезы текут и в глазах темно.

Марина.Ты не плачь, не горюй. И во мне не сомневайся.

Софья. Курочка Сюзи говорила, пела, но умерла.

Марина.Папа говорил, мама говорила. Суп варила из.

Каструльку готовила для гарнира.

Софья. Марина, ты меня когда-нибудь любила?

Марина.Ты во мне не сомневайся. Пойдем погуляем лучше.

Софья. Сейчас, губы накрашу.

Марина.Пойди умойся, Соня, и поскорей одевайся.

А во мне никогда не сомневайся.

Софья . Я не сомневаюсь. Я губы крашу и одеваюсь.

Марина. Надень белое платье, надень желтую шляпку.

Софья.Я надену черное платье и возьму красный зонтик.

Марина. Надень красные туфли и золотое колечко.

Софья . А серьги с брильянтом?

Марина. Серьги с брильянтом и брошку с рубином.

Софья. Брошку с рубином? На черное платье?

Марина. На черное платье, под красные туфли.

Софья . А ленту повязать на шляпку?

Марина. Яркую шелковую ленту. Ту ленту, что я тебе подарила, которую ты все это время берегла и хранила.

Софья. Помню, помню. Я ничего не забыла. Ты мне тогда подарила ленту и пахучий кусочек мыла.

Марина.Какая ты лукавая, Софа. Недаром ты была женой генерала.

Софья. Трудно мне было в замужестве. Но я так многое познала. Сколько я всего сготовила и перестирала, пока армия дислоцировалась от Прибалтики до Урала.

Марина. Ты варила кашу в походной кухне.

Софья. Нет, на примусе и керогазе.

Марина. На Брокгаузе? Или на баркасе?

Софья. На керогазе.

Марина.И что же было потом?

Софья. Я сбежала. Я уже не могла так жить. Изо дня в день подниматься ни свет ни заря. К тому же муж мой был невероятным деспотом. Он не разрешал мне курить, и я пряталась за ангарами и тайком выкуривала свои сигаретки.

Марина. Но ты бы сказала, что так себя вести нельзя. Что ты уже не молода.

Софья. Я говорила. Я плакала и выламывала руки. Я ползала перед ним на коленях. Но потом мне надоело быть пленницей.

Марина.Ты настоящая женщина! Я помню, как ты вбежала в эту комнату вся в синяках и царапинах. Он бил тебя стамеской.

Софья. Он бил меня стамеской и кнутом.

Марина. О, изверг!

Софья. Но мне все это нравилось. Я поняла потом.

Марина. Помню, как ты металась и страдала.

Софья. Мне было трудно жить без мужа-генерала. А туфли с пряжкою обуть и с цветочком?

Марина. Конечно, с пряжкою.

Софья. А шарфик повязать?

Марина . Какой?

Софья.Вот этот. Черный с золотистою каймой.

Марина. Ни в коем случае.

Софья. Ну хорошо, не стану.

Марина. Софья . Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Свет гаснет. Темно и тихо.

Картина вторая

В тех же декорациях: Три священника и Слепой.

Три священника появляются на сцене совсем незаметно. Их трое, но они неразделимы. Это одна тень. Свои реплики они могут говорить вместе, по очереди или кто-то из них. Слепой играет на губной гармошке. Слепой в этой роли — не убогий, не инвалид. Он просто незрячий человек. Нужно много умения, чтобы реализовать эту роль. Если в театре нет актера с высоким уровнем мастерства, то слепого лучше не играть, а заменить этого персонажа ролью Человека с повязкой на глазах, произносящего реплики Слепого.

Три священника. А-а-а-а! Тише. Мы шли через весь город. И у каждого подъезда видели зеленые фонарики. Они все время мигали, нервно вздрагивали.

Слепой перестает играть, и некоторое время длится тишина. Но потом, когда он начинает свою фразу, эта мелодия, уже без его помощи, возникает вновь. Иногда Слепой прикладывает гармошку к губам, но на самом деле ясно, что эта музыка теперь существует самостоятельно.

Слепой. Эти фонарики… Они были зеленого цвета?

Три священника. Да, они зеленого цвета и иногда мерцают, погасая и сливаясь с темнотой.

Слепой.А похож ли этот зеленый цвет на тот, который видишь, когда закрываешь глаза?

Три священника. (Одновременно прикрывая лица ладонями. ) Нет, не такого. Он совсем не такой. Мы осознаем, что глупы. Наши головы заполнены всякой чепухой. Разными планами, церковными календарями, цитатами из Псалтыря. Мы бы очень хотели, но мы не можем объяснить. Мы обошли всю страну и почти во всех городах видели над дверными проемами эти фонарики зеленого цвета. Правда, в одном городе они были из нежно-розового стекла. Хозяева каждое утра протирали их фланелевыми тряпочками, дыша на стекло и осторожно поскребывая ноготками. (Священники открывают лица. ) Мы видели и город, в котором совсем не было фонариков, потому что этот город бомбили. Дома там были разрушены, а люли прятались под землей. Это под землей такой же цвет, который видишь, когда закрываешь глаза. (Закрывают глаза ладонями. ) В этих городах было холодно. С неба падал снег. Но земля была горячей. И снег исчезал в слое тумана… (Три священника уходят за ажурную панель .)

Слепой. (Проходя через всю сцену к панели. ) Я обязательно скоро умру. Но мне хотелось бы рассказать все-все, что накопилось во мне.

Три священника. Умрут все. И они умрут. Эти суки, твари. Они умрут. Они умрут. А рассказать всю свою жизнь еще не удавалось никому. Это невозможно.

Слепой. Что же мне тогда делать?

Три священника. Говори.

Слепой. Я раньше тоже жил в этом городе. Тогда здесь было намного теплей и дожди шли гораздо чаще. Около моего дома росли деревья с плодами, очень терпким на вкус, и трава с приторно-сладким запахом. Сразу от выхода на улицу, вдоль дороги проходил деревянный забор. Если все время держаться этого забора, то можно было, не боясь заблудиться, выйти к реке. Как только под ногами начинал поскрипывать песок, мое сердце принималось сильно пульсировать. Я до сих пор не понимаю почему.

Три священника. Ты был молодой.

Слепой. Однажды, когда я ходил к реке, пошел сильный дождь. Дул ветер, и над головой громыхало. Я переждал, когда ливень немного стихнет, и направился к дому. Но было слишком скользко, и я сорвался, почувствовав острую боль в колене. В этот момент в глазах моих все изменилось, стало не таким, каким было прежде. Все стало другого цвета. Вы слышите меня? Потом я потерял сознание, а когда очнулся, то оказалось, что меня уже перенесли в дом. Во рту было сухо, и все тело ныло.

Три священника. Обычные симптомы в подобной ситуации. А был ли у тебя жар?

Слепой. У меня был вначале жар, а потом озноб. Но не в этом дело. Я не мог забыть о том, что произошло в моих глазах, когда я упал. И я все время думал об этом.

Три священника. А было ли что-нибудь подобное у тебя раньше, до падения?

Слепой. Нет, ничего такого не было.

Три священника . Ты должен говорить правду. Но ты что-то скрываешь и лжешь. Ты должен рассказывать все. Мы должны знать все мелочи. Иначе ты не сможешь выполнить задание. Ведь твое предназначение именно в этом. Ты помнишь об этом?

Слепой.Да, я помню. Но я рассказал все.

Три священника. Нет, ты рассказал только малую часть всего того, что мог бы рассказать.

Слепой. Ну, я не могу так сразу. Мне нужно собраться с мыслями.

Слепой закуривает. Три священника выходят на сцену и подходят к рампе. Клоун, заглядывающий в окно, прячется.

Три священника(шепотом ). Летят. Летят. Летят. Они летят. Летят. Летят, Летят. Они летят. Летят. Летят…

Слепой. Да, я испытывал это чувство и раньше, правда, не так сильно. Особенно это проявлялось в те минуты, когда он забывался и переставал контролировать силу ударов. Перед тем как уснуть, он говорил: «Ты безумно красив».

Три священника.Что тебя беспокоило в подобных ситуациях?

Слепой. Я знаю, что можно быть красивым и некрасивым. Но я не могу этого понять. Когда я пытался думать об этом, у меня начинала болеть голова. Единственное, что я знал наверняка, это то, что боль — самое приятное чувство, которое можно испытать.

Три священника . Скоро и этот город будет трещать по швам и корчиться от боли. Он будет разрушен. Они все умрут. Мы случайно узнали, что у них есть список того, что нужно уничтожить. Мы видели их самолеты. Мы видели, как они летят, заполненные бомбами. Они еле перемещаются и похожи на огромных жирных жаб. И бомбы вываливаются, как жабьи икринки. Они летят, и уже совсем близко.

Клоун подпрыгивает и убегает.

Слепой . А что мне делать?

Три священника . Ждать.

Свет гаснет. Темно и тихо.

Картина третья

Слепой сидит неподвижно, потом долго прислушивается и быстро уходит за панель. Естественно, в этот момент входят Софья и Марина.

Марина. Ты видела, Софья, этих смешных священников? Они опять сидели здесь битый час. Я даже чувствую, как пахнет ладаном. Этот запах уже, по-моему, впитался в стены. В прошлый раз мне пришлось мыть полы с уксусом, чтобы устранить эту вонь. Когда-нибудь я обязательно скажу, что нам надоели эти бесконечные визиты.

Софья. Это бесполезно. Они все равно будут приходить не менее одного раза в неделю.

Марина. Я их просто ненавижу. Они противные, сморщенные и все время что-то бубнят себе под нос. Мне кажется, что они обязательно принесут Зло в этот дом.

Софья.Не говори глупостей.

Марина. Что-то у меня разболелась голова. (Пауза. ) Я чувствую, что в ближайшее время вернется твой муж.

Софья. Даже если он и вернется, то не сможет найти меня. Ведь он не знает, что я живу именно в этом доме.

Марина. Ты права, но мне было бы спокойнее, если бы он умер. Как только придет известие о его гибели, я усну спокойно. Я не хотела тебя расстраивать, но в прошлую пятницу мне приснился сон, из которого я поняла, что твой муж сейчас уже недалеко от нашего города.

Софья. Что ты видела?

Марина. Мне приснилось, как будто ночью я встала с постели и вышла на улицу. На мне была только прозрачная ночная рубашка. Помнишь, та, с красной полоской по краю?

Софья. На которую ты пролила кофе?

Марина. Да. Мы так и не смогли потом вывести пятно.

Софья. Да, помню.

Марина. На мне была только эта рубашка. Я немного постояла около входа, а потом умылась из тазика, в котором собирается дождевая вода. (В этот момент к окну подходит Монстр.) Потом я пошла по тротуару и шла очень-очень долго. И тут я увидела мужчину. Он сидел совсем неподвижно. Мне показалось, что он мертв. Ты же знаешь, что это очень часто бывает, когда человек умирает от сердечного приступа, и потом его труп еще очень долго сидит в тени какой-нибудь парковой аллейки.

Софья.С тех пор как упразднили милицию, я перестала чему-либо удивляться.

Марина.Я тоже давно ничему не удивляюсь и никого не боюсь, но в тот момент мною овладела непонятная тревога. Меня начало трясти, к горлу подступил ком. Я подошла к этому человеку очень близко. И поняла, что он жив и даже не спит, потому что было видно, как двигаются глазные яблоки под закрытыми веками. Постояв около него несколько мгновений, я повернулась и собралась уходить, как вдруг он окликнул меня по имени: «Марина!» — «Кто вы?» — спросила я. Он не ответил, но сказал: «Вот она, твоя коробочка». — «Твоя пестрая коробочка с секретом», — произнес он и протянул мне смешную картонную коробку. Такие обычно продают клоуны в цирке. Когда ее раскрываешь, оттуда выскакивает гуттаперчевый чертик или проволочный паук. Я, конечно, открыла эту коробку. (Пауза. )

Софья.Что же там было внутри?

Марина. Одна вещь, о которой я тебе не могу сказать, но, увидев которую, поняла, что твой муж близко.

Софья. Что же все-таки там было?

Марина . Не могу сказать. Не спрашивай. Я все равно промолчу.

Софья . Ты всегда так поступаешь со мной. Заинтригуешь, а потом молчишь. Я теперь тебе тоже ничего не стану рассказывать.

Марина.Я все тебе рассказываю. Что я тебе когда-нибудь не рассказала?

Софья. Ты мне ничего не рассказываешь! Вот скажи, что было в шкатулке.

Марина. Ты ведь знаешь, что я все равно никогда не скажу.

Софья оглядывается на окно и, увидев Монстра, вскрикивает: «Монстр прячется».

Марина . Что с тобой?

Софья. Там за окном какое-то чудовище.

Марина.Какая же ты, Софа, нервная. Пора бы уже привыкнуть ко всем этим уродам, заполонившим город. (Пауза. ) У меня в последнее время ужасные головные боли. Кто-то желает мне зла. Я вчера вытряхивала коврик, который лежит у нас под дверью, и нашла в нем воткнутую булавку. (Пауза. ) Кстати, слышала, что говорили люди на площади?

Софья. Да, конечно, я простояла там с тобою целых полчаса. А ты все никак не могла сдвинуться с места.

Марина. Но мне же было интересно послушать, о чем они говорят. Как же ты этого не понимаешь!

Софья.Тебе просто нравится подслушивать.

Марина(обиженно ). Можно подумать, тебе не интересно узнать, что творится в стране.

Софья.Ты можешь обижаться на меня, но твое любопытство иногда переходит все границы.

Марина. И все-таки тебе тоже было интересно слушать. Особенно когда они сплетничали про госпиталь, который перевели в наш город, ты чуть не лопнула от напряжения.

Софья. Но ты ведь слышала, почему перевели сюда этот госпиталь?

Марина. Да, потому что здесь самое безопасное место. Бомбить здесь будут не скоро.

Софья. Да, так говорят. Но я думаю, что его перевели, потому что здесь ожидаются самый интенсивный удар и большие потери.

Марина. Ой, ой! Все твои фантазии! Этот город никогда не бомбили, даже в более глобальных операциях, чем эта несчастная междоусобица.

Софья.Какая же это междоусобица? Ты прекрасно знаешь, что это не так.

Марина. Ну не нервничай. Все станет на свои места, и они поймут, что были не правы.

Софья. Они никогда этого не поймут. Потому что они уничтожат всех, и некому будет им объяснить, что они ошибались.

Марина. Нам нужно обязательно отсюда уехать.

Софья. Куда ты хочешь уехать?

Марина.Не знаю. Куда-нибудь подальше от этого госпиталя.

Софья. Ну зачем куда-то ехать? Посмотри — все люди живут спокойно, ничего не боятся и никуда не собираются уезжать.

Марина. Люди… Чем ты хочешь напугать этих людей? Войной? Нужно бояться их самих. Сонечка, ты сама боишься войны?

Софья . Я? Нет, не боюсь. Правда, я об этом никогда не думала. Но чтобы добраться сюда, нам потребуются деньги. Очень много денег, которых у нас нет.

Марина. У нас есть акции. Их нужно немедленно продать. Мы заработаем на них кучу денег. Ты даже не представляешь, сколько много мы можем за них получить.

Софья. Но я уже не помню, куда их положила.

Марина. Они в шкафу, в ящичке с нижним бельем, на самом дне. (Софья ищет акции. ) Ну что, нашла? Нет? Дай я сама посмотрю. (Отстраняет Софью и ищет сама. ) Да, не могу найти. По-моему, я их перепрятала, только не помню куда.

Софья. Ну бог с ними, с этими акциями.

Марина.Ну как же! Ведь нам нужны деньги. Нам нужно очень много денег. Чтобы уехать куда-нибудь подальше. В Челябинск или Воркуту. Куда же могла их засунуть? (Берется за голову. ) Что же, я стала никудышная?

Софья. Марина, нам не стоит уезжать отсюда. Этот дом уже не сможет жить без нас. Он разрушится.

Марина.Он и так скоро рухнет, когда на него сбросят пару бомб.

Софья.Помнишь нашу жизнь до моего замужества? Помнишь, как ты пришла в этот дом в первый раз, замерзшая, с головной болью? У меня и без тебя была куча проблем. Но ты хоть и доставила еще хлопот, все-таки…

Марина.Вспомнила! Я вспомнила, куда спрятала эти акции. (Подходит к шкафу, ищет в карманах меховой шубки. Достает акции и победно размахивает ими. ) Вот они! Наконец-то я их нашла. Сонечка, их нужно сейчас же продать, что ты именно и сделаешь. А я начну потихоньку укладывать вещи.

Софья. Марина, может быть, мы отложим это дело?

Марина. Ну, мы ничего не будем откладывать, а сделаем так, как я говорю.

Софья берет акции и уходит. Сразу же из-за панели выходит Слепой. Марина пока не замечает его и сидит, нагнувшись и обхватив голову руками.

Марина. Господи, как болит голова. (Пауза. )

Слепой. Ты на самом деле хочешь уехать?

Марина. Откуда ты? Я уже думала, что никогда тебя не увижу. Как ты меня нашел?

Слепой.Это нетрудно сделать для невидящего человека. Глаза, как правило, не помогают поиску. Имея их, человек становится беспомощным, потому что видит слишком много вещей, которые мешают ему определиться в своем поиске. И наталкиваются глазами на разные предметы, которые заслоняют то, что он ищет, а я этих предметов не вижу, и они мне не мешают.

Марина . Я завидую тебе. Я стала очень завистливой. Я завидую булочнику и той женщине, что живет напротив в домике с зеленой калиткой. Перед ней кажется, что зависть — это единственное сильное чувство, которое во мне осталось.

Слепой. Ты преувеличиваешь. Я слышал ваш разговор и понял, что ты по-прежнему такая же, как была.

Марина.Какая?

Слепой.Глупая и романтичная.

Марина (смеется ). Ха-ха-ха! Я перестала быть романтичной с тех пор, как начались эти войны. Может быть, я стараюсь еще сохранить свой прежний имидж, но на самом деле это только внешнее.

Слепой.Ты обманываешь себя.

Марина. Давай не будем об этом говорить. Мне неприятно.

Слепой.Хорошо. А ты не помнишь, про меня кто-нибудь спрашивал?

Марина. Я знаю, что ты хочешь услышать. Да, он вспоминал о тебе. Он вспоминал о тебе до самого последнего момента. Он погиб в прошлом году. Один из самолетов, который возвращался после бомбардировки на свою базу с частью неиспользованных бомб, потерял управление и упал на его дом. (Уходит за панель. ) На этом месте до сих пор огромная яма. Теперь в нее сваливают мусор. Потому что мусорные машины перестали ездить. Никто не хочет быть мусорщиком. Все хотят быть самими собой.

Слепой.Марина, вы до сих пор такая юная!

Марина. Это потому, что рядом со мной Соня. Она позволяет до сих пор мне оставаться ребенком. Эти войны состарили ее. Она была замужем за каким-то офицером. Он из тех самодуров, которые пресытились всем на свете и не знают, куда реализовать свою энергию. Она вернулась ко мне вся в порезах. Если бы ты мог увидеть, какие у нее ужасные шрамы на руках. (Слепой выходит из-за панели. ) Она же всегда была такая ласковая и боялась боли. А теперь стала как дикая кошка и требует, чтобы ее мучили и били.

Слепой. Мне тоже боль доставляет наслаждение.

Марина.Вы всегда были похожи. У вас даже улыбка одинаковая — робкая и беспомощная.

Входит Софья. Она очень расстроена и не замечает Слепого. В сердцах бросает пачку акций на пол. Садится в кресло, покусывая пальцы.

Марина. Что случилось?

Софья. Эти акции никому не нужны. Я обошла весь город. Ни одного скупщика или ростовщика. Все уехали мародерствовать в города, которые уже разбомбили. Говорят, что риск того стоит. Вроде бы в некоторых поселениях после бомбежки пускали какой-то ядовитый газ, так что там теперь можно спокойно гулять и не бояться людей.

Марина плачет. Монстр снова появляется в окне.

Слепой. Не надо расстраиваться, всегда можно что-нибудь придумать.

Софья(как бы очнувшись ). Генрих? О, Генрих, наконец-то ты вернулся. (Бросается ему на шею и целует. ) Генрих, как я рада. Почему ты не писал? О, какая я дура! Прости меня, пожалуйста! Я от радости не знаю что говорю.

Генрих, у нас столько всего произошло в это время. Мы обе очень изменились. Я постарела.

Слепой.Я думаю, что вы такие же, как прежде. А из-за акций не нужно расстраиваться. У меня есть деньги, которых хватит на дорогу. (Достает из сумки, которая у него была за плечами, большую пачку денег. )

Марина(вскидывая руки ). Ах, Генрих, откуда у тебя так много денег? На эти деньги мы сможем уехать далеко. Их хватит даже на то, чтобы улететь на самолете куда-нибудь на другой континент. Дорогие мои, как все замечательно! Мы улетим завтра же! К черту этот дом и этот город. Подальше от этого ужасного госпиталя… Ой! (Берется за затылок. )

Софья. Что случилось?

Марина. Что-то сильно кольнуло. У меня уже с утра начала болеть голова, но такого еще никогда не было. Ой, как больно!

Софья помогает Марине лечь на кровать.

Софья. Потерпи. Потерпи, дорогая. Сейчас все обязательно пройдет.

Марина.Нет, это теперь никогда не пройдет. Я знаю, кто-то мне постоянно желает зла. Сегодня утром я опять нашла две булавки. Одна была воткнута в полотенце, а другую я выдавила из тюбика вместе с зубной пастой. Этим булавкам нет числа. Я уже сбилась со счета. Ума не приложу, откуда они берутся. Господи, как болит голова.

Софья.Потерпи, милая. Я сейчас схожу за доктором, и он что-нибудь обязательно сделает, и все будет хорошо.

Марина.Никуда не ходи. Все пройдет. Оставайся дома, а то у меня что-то на душе неспокойно. Ты ведь знаешь, что было в той шкатулке, которую я видела во сне?

Софья.Что?

Марина. Там ведь тоже была булавка. Она торчала из красной шелковой подушки. Такие специально делают, чтобы хранить в них иголки для шитья. Эта подушка была похожа на сердце. На вынутое сердце. Булавка выскочила из нее и впилась мне вначале в руку, потом в плечо, а потом в висок. Я кричала, пыталась заслонить лицо, но это было бесполезно. Мне казалось, что она искрится.

Софья. Да, я помню эту ночь. Ты металась и кричала. Я потом еле смогла успокоить тебя.

Марина.Тогда я подумала, что это признак того, что твой муж вернется и заберет тебя. Но теперь я поняла, что этот сон касался только меня. Ты ведь знаешь, именно начиная с этой ночи у меня стала болеть голова и появились эти булавки.

Софья. Все пройдет. Все пройдет. Ты не волнуйся.

Марина. Я устала. Мне хочется отдохнуть. Давай уедем отсюда. Уедем на море. Последнее, что я хочу увидеть, — это море. Я все детство провела на Балтике. Моя бабка была скандинавкой. Она много курила и купалась на море даже зимой. И заставляла меня целыми днями плескаться в воде и смотреть на гальку.

Звучит глухой выстрел. Монстр вскидывает руки и, запрокинув голову, медленно сползает на землю.

Софья. Опять стреляют.

Марина. Соня, посмотри, мне опять в руку впилась булавка. Посмотри! Я не могу ее вынуть. Помоги же мне! Она втягивается под кожу. Вот еще одна. И еще. Откуда они берутся? Закрой меня. Они сыплются на меня, как дождь.

Свет гаснет.

Марина.Защити меня, Сонечка.

Темно и тихо.

Картина четвертая

Марина лежит в постели. Слепой сидит на краю кровати, поглаживая Маринину руку.

Марина. Ее нет уже третий час.

Слепой. Она вернется.

Марина.Туда идти от нашего дома всего пятнадцать минут. В городе на каждом шагу расставили ловушки. Она может попасть в одну из них.

Слепой. Она задержалась там внутри. Просто ей пришлось немного подождать. Там она в безопасности.

Марина. Я хочу встать.

Слепой.Тебе нельзя сейчас двигаться.

Марина.Что я, инвалидка? Мне хочется сесть.

Слепой . Я принесу тебе еду и постель.

Марина. Отстань. Ты мне надоел. (Встает и, шаркая тапочками, идет к окну. ) Уже совсем стемнело. Вчера ночью я наблюдала за городом с крыши нашего дома. Городское освещение давно запретили, и все пользуются маленькими карманными фонариками. Очень забавно видеть сверху, как снуют между домов эти хилые лучики. Самое страшное время — это вечер. А ночью бродить по городу не страшно. Все боятся друг друга и сидят по домам. Где Соня? Почему она ушла без моего разрешения? До замужества она просто молилась на меня. И без моего слова не могла сделать шага. По-моему, кто-то идет. (Стук в дверь. ) Кто там? Сонечка, это ты? (Молчание и повторный стук. ) Отвечайте же — кто вы? Что вам надо? (Стук в окно. ) Уходите. У меня есть оружие.

Слепой. Марина, не волнуйся. Это какой-нибудь нищий. Нужно бросить монету в окно. Он подберет ее и уйдет. (Подходит к Марине сзади. )

Марина.Это не нищий. Это военный. Слышишь, как стучат его кованые сапоги? (Прижимается к Слепому, который гладит ее по голове. ) Это ходит ее муж. Она может вернуться в любую минуту, и он снова заберет ее от меня.

(Слепой осторожно обхватывает Маринину шею руками и начинает душить.) Несколько мгновений Марина стоит неподвижно, потом пытается вырваться, но это ей не удается, и тело ее обмякает. Слепой поднимает мертвую Марину и относит в постель, накрыв простыней. В это время в окно заглядывал Ангел. Он еще раз стучит по стеклу и взлетает. (Еще долго будет видно, как он летит, неловко поддерживая раненую руку.)

Входит Софья.

Слепой. Наконец-то ты вернулась. Мы тебя уже заждались.

Софья.Как Марина?

Слепой . Она уснула.

Софья.Давно?

Слепой. Нет, несколько минут назад. Она все время металась и звала тебя.

Софья. Тогда пускай спит. Я принесла ей лекарство. Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я была в этом госпитале. Меня вначале не хотели туда пускать. Сказали, что я могу напугать больных. А на самом деле я сама едва не лишилась чувств, когда увидела их. Ты знаешь, они все изможденные, худые. И у каждого отсутствует какая-нибудь часть тела. Но самое главное — у всех без исключения побриты головы. Они лежали прямо на полу, на грязных тряпках и сухой траве. И смотрели на меня. И у всех были побриты головы. (Пауза. ) В ожидании лекарства я ходила по залу между этими людьми. Они кашляли, стонали, кто-то дотрагивался до моих ног. Мне захотелось облить их всех бензином и поджечь. Одна женщина протянула ко мне руку и коснулась моего колена. Помню, я вскрикнула и ударила ногой эту женщину по бритому черепу. Я могла бы ее убить, но в этот момент доктор принес мне лекарство. Он посмотрел на женщину, которая, упав на бок, обхватила голову руками, и сказал: «Скоро мы все станем такими». Я спросила: «Почему у них побриты головы?» — «Головы побриты? — переспросил он. — Я не понимаю вас». И ушел. Я схватила пузырек с лекарством и побежала прочь. Всю дорогу я думала о Марине. Я взвесила все варианты и поняла, что она должна умереть. Она слишком хрупкая, нежная, чтобы видеть этот ад. Она не должна жить в этом мире. Она должна умереть. Я слишком люблю ее, чтобы позволить ей жить. Уехать мы уже никогда не сможет. Я ходила продавать акции и узнала, что деньги отменены. Я не стала рассказывать вам об этом. Из города можно улететь на самолете. Но за билет нужно платить золотом, которого у нас никогда не было. (Пауза. )

Слепой.Я скоро приду. Мне надо уйти на несколько минут.

Софья. Возвращайся скорее. Мне без тебя плохо. (Слепой уходит. )

Софья подсаживается к мертвой Марине. Сидит и тихонько напевает, поглаживая свое плечо. И укалывает палец булавкой.

Софья. Ой! Меня тоже стали преодолевать эти булавки. Такие незаметные и такие гадкие! Когда же закончится эта война. Ей не будет конца.

Входят Три Священника и Слепой. Их головы побриты. Софья обо всем догадывается и пытается убежать, но это ей не удается сделать. Ее забирают. На сцене только мертвая Марина.

Последний Священник отделяется и разбивает зеленый фонарик.

Свет гаснет. Темно и тихо.