13. ФИНАНСИСТ НА ВОЗДУШНОМ ШAPE

Устройство в Париже. Путешествие в Шотландию. Рождение сына Мишеля. Жюль Верн пишет еще одну историю с воздушным шаром.

Молодожены селятся сперва на бульваре Бонн-Нувель, а через несколько дней перебираются на улицу Сен-Мартен. А что же было с двумя дочками Онорины? Не годилось перевозить ex abrupto в Париж этих девочек, привыкших к тихому Амьену. Весьма вероятно, что обе бабушки, де Виан и Морель, были к ним привязаны, да и Онорина понимала, что не подобало мешать медовому месяцу. Со свойственной ей женской проницательностью она догадывалась, что мужа необходимо приучать к семье, нарушавшей его жизненный уклад, и что, несмотря на всю его добрую волю, делать это надо постепенно. Есть поэтому основания предполагать, что в течение некоторого времени, по меньшей мере до апреля, девочки — Валентина и Сюзанна — находились на попечении деда и бабки. Впрочем, это всего лишь предположение, ибо Жюль сразу же учел эту трудность и вовсе не намеревался препятствовать своей жене в удовлетворении ее материнского инстинкта. Девочки не должны были пострадать от того, что их мать вышла замуж. И действительно, Жюль очень скоро стал относиться к ним как к своим родным детям. Вероятно, все это и было причиной частых переездов с квартиры на квартиру, которые должны были по мере улучшения материальных возможностей обеспечивать семью помещением, соответствующим ее требованиям.

Известно, что с улицы Сен-Мартен он перенес свои пенаты сперва на бульвар Монмартр, затем на бульвар Мажента, пассаж Сонье, перекресток Круа-Руж. Обстановка была скудная, что существенно облегчало дело. Довольно долгое время для ее перевозки достаточно было ручной тележки!

Жюль вновь обрел свои привычки и с самого раннего утра садился за работу, прерывая ее лишь для того, чтобы посвятить себя на несколько часов финансовой деятельности: теперь на его письмах штамп не Лирического театра, а маклерской конторы Эггли. Онорина тем временем проявляет свои таланты в сфере домашнего хозяйства: она изысканная повариха, превращающая в гурманов своих сотрапезников. Но тут ее постигает первое огорчение: Жюль отнюдь не гастроном! Он совершенно не способен оценить подлинное кулинарное искусство и поглощает с возмущающим жену безразличием все, что кладут ему на тарелку.

За первым последует второе: мужу приходится часто отлучаться из дому, чтобы довольно скудно зарабатывать на жизнь и сохранить общение со своими друзьями из литературного мира. Разумеется, он добросовестно посещает биржу, но дел у него довольно мало, и, похоже, он ходит туда, как в клуб! Под колоннадой биржи толпятся такие же, как он, молодые финансисты, но среди них много и тех, кого интересуют литература и искусство, ибо в то время финансы и литература существовали в добром согласии: Дюкенель, которому предстояло стать директором театра Шатле, Ф. де Кардайяк, владелец театра Водевиль, Шарль Валлю, главный редактор «Мюзе де фамий», Филипп Жиль, ставший после Жюля Верна секретарем Лирического театра, Лоруа, пианист Делиу, Забба из редакции «Шаривари», Гайярдо, Дюклерк, романист Фейдо (отец автора водевилей) и еще много других!

К счастью, Жюля поддерживал Шарль Мезоннэв. «Он не был человеком финансового мира», — отмечает сын последнего, и нас это не удивляет; поэтому доходы Жюля были невелики, и хватало их ровно настолько, чтобы могли существовать члены его семьи. Онорина без ворчанья довольствовалась ими, но она сожалела, что муж пренебрегает биржевой деятельностью, тратя время на исписывание бумаги. На ее взгляд, он слишком увлекался занятиями, смысл коих от нее ускользал, и предавался литературной работе, которую она считала пустым делом. Разговора с ним она поддерживать по-настоящему не могла. Но к счастью, его острые словечки способны были вызывать у нее смех, и она в состоянии была должным образом ему отвечать.

Жизнь между тем текла без осложнений. Онорина вся в заботах о домашнем хозяйстве, хлопотала возле своих девочек и — может быть, даже чрезмерно — около мужа, уткнувшегося в свои бумаги. Заботы, которыми она окружила его, сперва казались весьма приятными этому холостяку, ведь в течение стольких лет их так ему не хватало. Однако вскоре он стал от них уставать. Они мешали сосредоточиться, и он вздыхал, когда его отвлекало от дела заботливое внимание жены.

Он стал искать квартиры более удобной, где площадь была бы больше и каждый мог заниматься своим делом, не мешая другому. Не была ли эта постоянная перемена местожительства унаследована от привычки, усвоенной в годы холостяцкой жизни?

15 июля 1859 года он пишет отцу:

«Мы только что вернулись из сельской местности Эссон, мы, то есть Онорина, я, Валентина, Иньяр, Делиу и Леруа, провели три дня у Огюста, где нам было очень весело, несмотря на сорокаградусную жару… Через недельку мне представится возможность поехать в Нант, но одному. Альфред Иньяр предлагает мне и своему брату даровую поездку в Шотландию туда и обратно. Не премину воспользоваться этой восхитительной возможностью… На путешествия мне сейчас везет. Будучи в Эссоне, я махнул в Реймс, где основательнейшим образом осмотрел изумительный собор. Пока я буду в Шотландии, Онорина поедет в Амьен.

Путешествие в Шотландию окажется знаменательным. Позже оно вдохновит его на роман («Черная Индия») и, может быть, заронит в нем любовь к шотландцам, которые в его произведениях выступают очень симпатичными. Он вернется оттуда с целым арсеналом заметок: путешествие это его обогатило.

Однако деятельность Жюля Верна в области литературы и театра как будто замедляется. Все же в 1860 году (1 сентября) на сцене Лирического театра ставится «Гостиница в Арденнах», комическая опера на музыку Иньяра, с либретто, написанным Жюлем и Мишелем Карре, а в театре Буфф — «Месье Шимпанзе», тоже комическая онера, написанная в том же соавторстве. «Одиннадцать дней осады», комедия в трех действиях, созданная совместно с Шарлем Валлю, пойдет в театре Водевиль 1 июня 1861 года.

3 августа 1861 года перевернута первая страница другой комедии: у Жюля родился сын Мишель. Не было ли тут неблагоприятного предвестия? Жюль с радостью принял предложение брата Иньяра пуститься в шестинедельное плаванье на одном из его торговых судов, направлявшихся в Норвегию и другие Скандинавские страны. Друзья сели на корабль 15 июня. Но после того как он оставил Иньяра в Дании, где тот пытался обрести вдохновение, ища следы Гамлета, о котором писал оперу, Жюлю пришлось сократить путешествие: он, хотя и с сожалением, вынужден был возвратиться в Париж, так как жена скоро должна была родить. Он прибыл сразу после того, как сын его родился, что, говоря откровенно, избавило его от многих неприятностей!

Из этого путешествия сделан был несколько опрометчивый вывод, что у Жюля Верна не хватало отцовской жилки, и это мнение звучит как упрек. Действительно, если иметь жилку отцовства — значит находить личное удовольствие в няньченьи ребенка, у него, видимо, этого не было. Во всяком случае, при сдержанности и даже некоторой робости характера он не склонен был проявлять такие чувства. Но если отцовская жилка состоит в заботе о судьбе ребенка, то ничто не позволяет считать, что он был лишен ее, ибо сын этот стал в дальнейшем главной его заботой. Отдав должное чувствительности, вспомним, что ему приходилось работать, несмотря на беспокойство, причиняемое криками и плачем ребенка, на что он не перестает жаловаться. Шум был для него тем более тягостным, что он с увлечением отдавался работе, требующей изысканий и огромной сосредоточенности. Речь шла об истории с воздушным шаром, и Онорина жаловалась, что он «не вылазит из воздушного шара», а это представлялось ей близким к помешательству. Со вздохом облегчения воскликнула она в один прекрасный день: «Наконец-то он покончил со своим воздушным шаром!»

Напрасно недооценивала она законченную рукопись, которая должна была принести ей материальный достаток. Жюль показал Дюма только что завершенную книгу. Великий повествователь пришел в восторг и всячески подбадривал автора, убеждая его продолжать начатый путь: после романа приключений написать роман науки! Так к литературной палитре Жюля Верна прибавились новые оттенки. Дюма сделал и большее: он связал его с романистом Биша, представившим его Этцелю.

 

14. ДВА ЖЮЛЯ

Жюль Верн знакомится с издателем Жюлем Этцелем. Это знакомство будет началом тесной дружбы и плодотворного сотрудничества между ними. Жюль Верн становится сотрудником «Журнала воспитания и развлечения». Опубликование в издательстве Этцеля «Пяти недель на воздушном шаре», завоевавших огромный успех.

Пьер-Жюль Этцель, известный под именем Жюля Этцеля, родился 15 июня 1814 года. Отец его, происходивший из старинной эльзасской семьи, был шорником в первом уланском полку. Находясь на гарнизонной службе в Шартре, он женился на девушке из этого города, и в Шартре родился его сын, в котором соединилась эльзасская пылкость с уравновешенностью, свойственной уроженцам Босы.

Ребенок, отличавшийся большой одаренностью, одиннадцати лет был отослан в Париж и помещен в пансион при коллеже Станислава, где блестяще учился. Двадцати одного года он, чтобы не висеть на шее у родителей, решил поступить приказчиком в книжный магазин Полена на улице Сены в Париже. Владелец магазина был также издателем, а сверх того и публицистом. Совместно с Тьером и Минье он стал издавать «Националь», газету, оппозиционную режиму Карла X. А в 1843 году ему предстояло основать «Иллюстрасьон».

Это означало, что книжное дело Полена открывало перед своим новым служащим широкое поле деятельности, давая ему возможность проявить свои интеллектуальные качества. Полен скоро понял, что юный Этцель может стать драгоценным сотрудником; через два года он сделал его своим компаньоном. Заметив его литературный талант, он включил Этцеля в состав редакции «Националь», где стали появляться его статьи. Одновременно Этцель вступил в республиканскую партию, став активнейшим ее членом, но не пренебрегал при этом своей издательской деятельностью.

В 1843 году ему удалось основать свое собственное издательство на улице Сены, 33, приобретя одновременно всю материальную часть одного издательства религиозной литературы. Связанный дружескими отношениями с Бальзаком, Мюссе, Санд, Нодье, Виардо, Жаненом, будучи завсегдатаем «Арсенала», он и сам стал писателем под псевдонимом Сталя. Добавим, что он являлся ближайшим личным другом Биксио, основавшего вместе с Бюлозом журнал «Ревю дэ дё монд».

Накануне Февральской революции 1848 года Бастид, главный редактор «Националя», и Марраст, основатель республиканской партии, попросили его пойти за информацией к Ламартину. Поэта он нашел в кровати, в жару, и не без удивления услышал его пророчество: «Республика неизбежна!» Убедившись, какую позицию занял Маконский оратор, он решился просить его стать во главе движения. Тотчас же было договорено, что на следующий день Ламартин встретится с Бастидом и Маррастом в одном из кабинетов Палаты депутатов.

Беседа состоялась, но ее пришлось сократить, так как приехала герцогиня Орлеанская представить собранию дофина. Этцель прервал речь Ледрю-Роллена, потребовав, чтобы он уступил слово Ламартину, провозгласившему Республику. Список членов Временного правительства был составлен Бастидом и Этцелем, и именно Этцель начертал его крупными буквами, обмакнув палец в чернила, и вывесил для всеобщего обозрения.

Ламартин, Ледрю-Роллен, Дюпон де л'Эр, Кремье, Арсен Уссэ, Пельтан, Лаверон и Этцель направились пешком вдоль набережных в Ратушу, где Ламартин, стоя на диванчике, поддерживаемый Этцелем, произнес с полдюжины речей! Чтобы не слишком тревожить европейские дворы, Ламартин взял на себя министерство иностранных дел, назначив Бастида генеральным секретарем, а Этцеля шефом своего кабинета.

Когда 11 мая Временное правительство было заменено новым кабинетом министров, портфель министра иностранных дел перешел к Бастиду, при котором Этцель опять-таки был шефом кабинета. В сменившем его правительстве Кавеньяка Бастид и Этцель выполняли те же функции. Стоит отметить, что в августе 1848 года шеф кабинета Этцель вступает в сношения с Надаром (Феликсом Турнашоном), художником-сатириком и весьма язвительным журналистом. Тот предлагал свои услуги в качестве тайного агента, он же воспользовался его услугами карикатуриста.

Луи-Наполеон Бонапарт был провозглашен президентом Республики 10 декабря 1848 года. С этого момента Этцель отходит от политики, однако не отказывается от сбора информации в Германии, миссии, порученной ему Токвилем. Издателю пришлось отдавать все время своему предприятию — к величайшему благу для Бальзака, Санд, Ламартина, — оставаясь при этом сотрудником «Националя».

Во время государственного переворота 2 декабря 1852 года он едва избежал ареста, но герцог де Морни предложил ему покинуть Францию. Он отправился в изгнание и подобно многим обосновался в Брюсселе, продолжая держать тесную связь с Виктором Гюго, которому пришлось перебраться на Джерси, а затем на Гернси. И в подполье он неизменно поддерживал своих друзей — и издавал их. Он проявил интерес к Прудону, Луи Блану, Рошфору и несколько позже к Реклю. Называю их имена, чтобы яснее было видно, что это за человек.

Наконец, воспользовавшись амнистией, он смог вернуться в Париж, в то время как многие другие, часто лишь для того чтобы покрасоваться, упорно продолжали оставаться добровольными изгнанниками; таким образом, здравый смысл босеронца возобладал у него над эльзасской пылкостью, да впрочем, его решение одобрили даже самые яростные враги режима. Собравшись с мужеством, он занялся восстановлением своего издательского дела, в чем, как известно, блестяще преуспел.

Таков был человек, точнее — важное лицо, которому Жюль Верн робко вручил в 1862 году рукопись «Путешествия на воздушном шаре». Первая их встреча не была столь впечатляющей, как ее описывает госпожа Аллот де ла Фюи: она весьма прозаически состоялась в кабинете издателя на улице Жакоб. Однако оба Жюля, без сомнения, понравились друг другу. На многое смотрели они одинаково: студент появился в Париже тогда, когда Этцель оказался членом Временного правительства, первый приветствовал детский лепет Республики, которой второй помогал появиться на свет — оба были люди «сорок восьмого года».

Писателю было тридцать четыре года, издателю — сорок восемь. Восторженности хватало и тому и другому, но и того и другого жизнь обучила достоинству и уравновешенности.

Этцель всегда сочувствовал молодежи. Он не только писал для нее, он и побуждал других писателей обращаться к этой публике. Он издал изящную серию сказок лучших писателей своего времени; в 1844 году написал, в подражание одной английской книжке, «Новые и единственно достоверные приключения Тома Пуса». В 1861 году он выпустил отличную «Историю кусочка хлеба» Жана Масе.

Когда увлеченный Верн изложил ему свои планы, писатель Сталь понял весь их смысл, издатель Этцель даже подскочил на месте — так они отвечали его замыслу создать интересный журнал для подростков. Некоторые страницы рукописи привлекли его внимание и открыли ему, что молодой автор отнюдь не витает в облаках: работа у него основательная. Будучи в этом деле ювелиром, он кое-что покритиковал и дал несколько советов этому очень интересному дебютанту. И критика, и советы были приняты с благодарностью, и оба договорились, что Верн, пересмотрев свою рукопись, вернется через две недели.

Не знаю, право, разделила ли Онорина с таким же энтузиазмом надежды, которые питал Жюль. Когда «эта история с воздушным шаром» завершилась, она с радостью вообразила, что избавилась наконец от нагромождений бумаги, и думала, что снова заполучит мужа. По-видимому, когда рукопись опять очутилась на столе, а Жюль погрузился в доработку, она пережила некоторое разочарование.

Невозможно установить, какие именно советы давал Верну Сталь. Это не могла быть полная переделка, как раньше предполагали. Вернее всего — замечания по стилю, ибо Сталь был стилистом и из его переписки видно, что честолюбивой мечтой его нового собрата стало совершенство стиля. Кроме того, речь, наверно, шла о вымарке длиннот и добавлении каких-то эмоциональных моментов: на большее не оставалось времени.

Тема романа общеизвестна: доктор Фергюссон, бесстрашный и испытанный исследователь, предпринимает в 1862 году при поддержке Лондонского королевского географического общества попытку пересечь на воздушном шаре Африку с целью уточнения картографических данных. Понимая, что управляемость воздушного шара — утопия, он придумал оригинальный способ поднимать или опускать аэростат по своей воле, не теряя ни молекулы газа; достаточно подогреть с помощью змеевика водород оболочки, чтобы набрать высоту, и прекратить нагрев, чтобы снизиться. Таким образом он сможет нащупать благоприятное воздушное течение.

Вылетев из Занзибара, Фергюссон и его спутники, Кеннеди и Джо, достигают Сенегала после многочисленных приключений, являющихся сюжетом рассказа, который нельзя было придумать в последний момент. Приятно изложенная госпожой Аллот де ла Фюи сцена, когда Этцель просит писателя взять обратно рукопись, сделать из нее «настоящий роман» и принести ему через две недели, представляется весьма маловероятной.

Закончив доработку, автор снова явился на улицу Жакоб. На этот раз Этцель принял его в своей комнате, ибо здоровье его было настолько расшатано, что ему часто приходилось ложиться в постель. Рукопись была принята. Автор без возражения согласился вычеркнуть «длинноту» — рассказ Джо. Но издатель не ограничился принятием рукописи: он обнаружил в этом произведении столько таланта и знаний, такой дар рассказчика, что решил не расставаться с тем, кто его написал. Он увидел в нем идеального сотрудника журнала, который им создавался для подростков и для которого подобрался прекрасный коллектив под руководством Жана Масе. Он имел в своем распоряжении и ученых, и писателей, но искал того, кто мог бы воодушевить и объединить всех этих разнородных специалистов таким образом, чтобы название издания «Журнал воспитания и развлечения» оказалось оправданным. Хотя Жан Масе и писал сам прелестные вещи, они носили слишком выраженный дидактический характер, чтобы завоевать симпатии молодежи.

Этцель сразу же уразумел, что Жюль Верн как раз и был тем человеком, которого он искал для осуществления намеченной программы, — ведь он-то способен сочетать научность и литературный вымысел. Да разве это и не было целью автора новой рукописи? Был подписан договор: Жюль Верн брал на себя обязательство поставлять Этцелю три романа в год, Этцель же обязался уплачивать по 4900 франков за том. Издания иллюстрированные оговаривались особо.

Жюль Верн видел во всем этом лишь одно: он сможет располагать 500 франками в месяц и жить своим пером. Работоспособность у него была такая, что он не отдавал себе ясного отчета в том, какие от него потребуются усилия.

Цена, предложенная Этцелем, может показаться нам крайне незначительной. Следует, однако, считаться с эпохой. Бальзак и Санд соглашались на 2000 франков за книгу. Литераторы, по-видимому, всегда нуждались, а может быть, издатели этим пользовались, но Этцелю действительно было трудно дать дебютанту столько же, сколько и Жорж Санд, писательнице уже известной. Вызывает, впрочем, и некоторое удивление тот факт, что Этцель порою переживал материальные затруднения, притом такие, что Жюлю Верну случалось, как мы увидим, приходить ему на помощь.

Итак, Жюль Верн стал избранником «Журнала воспитания и развлечения». Но одновременно этот отлично организованный журнал был избранником Жюля Верна, он стал теперь главной его заботой.

Кое-кто может огорчиться по этому поводу, да и сам Жюль Верн, бывало, высказывал сожаление о том, что все время должен думать, как бы не допустить чего-либо не подходящего для юных читателей. По правде говоря, первые его произведения напечатаны были вовсе не в «Журнале воспитания и развлечения». «Пять недель на воздушном шаре» вышли отдельной книгой в 1863 году. Книга имела огромный успех у взрослых читателей, которые, помимо всего прочего, радовались, что книгу можно давать читать детям.

Вещь эта заслуживала успеха не только своей оригинальностью, для этого сложились и весьма благоприятные обстоятельства. Впрочем, она сама явилась одним из элементов этих обстоятельств.

Читатель помнит, что в 1848 году Этцель познакомился с Надаром, карикатуристом, ставшим к тому же модным фотографом, натурой деятельной, неугомонной и страстной, увлекающейся всяческой новизной. Можно полагать, что Жюль Верн познакомился с Надаром через Этцеля. Однако это не так, ибо дружба, связывавшая этих двух обладателей яркого воображения, началась еще до 1863 года. Жюль Верн всегда интересовался воздухоплаванием. Как мы уже упоминали, он опубликовал «Драму в воздухе», повесть, в которой рассказывается о наиболее знаменитых подъемах на воздушных шарах, а также работу о По, в которой подробно рассматривает «Приключение Ганса Пфалля» и «Шар-выдумку»; эта работа написана была, по-видимому, в 1863 году. Весьма вероятно, что молодой писатель, целиком поглощенный своим «Путешествием на воздушном шаре», рассказал Надару, над чем он работал, а возможно, пошел еще дальше и поведал ему о своих планах насчет воздухоплавания. С его точки зрения, шар, который должен был пересечь Африку, не был дирижаблем в собственном смысле, но своего рода воздушным парусником, улавливающим попутный ветер благодаря приспособлениям, позволяющим ему произвольно подниматься и опускаться. Будущее принадлежало аппаратам тяжелее воздуха, они действовали в атмосфере, не будучи ее бессильной игрушкой. Не исключено, что пылкий Надар сразу же увлекся решением проблемы, которая была ему известна и на которую было таким образом обращено его внимание. Поскольку он практически знал всех и каждого, ему не составило труда связаться с Лаланделем и Понтон д'Амекуром, пытавшимися разрешить рудиментарными средствами ту же проблему. Он задумал основать Общество для изысканий в области воздухоплавания, где Жюль Верн был казначеем, а оба его друга — исследователями. Совершенно очевидно, что для более основательного изучения проблемы надо было собрать денег.

Он тотчас же задумал привлечь внимание публики, построив крупных размеров воздушный шар, который назван был «Гигант» и должен был подняться в воздух в тот же момент, когда «Виктория» из «Пяти недель на воздушном шаре» начинала свое путешествие над Африканским континентом. «Гигант» был действительно построен, и его первый подъем в воздух отпразднован с большим шумом. Говорят, что в его просторной гондоле находились весьма известные лица, а также продовольствие, оружие и даже негр! К сожалению, третье путешествие «Гиганта» должно было завершиться в Ганновере: Надар и жена его попали в очень опасное положение. Между тем «Виктория» из «Пяти недель на воздушном шаре» победоносно летела по намеченному курсу над Африкой. Нет сомнения, что публика затаив дыхание следила за одиссеей обоих шаров, действительного и воображаемого, и со страстным вниманием вчитывалась в «Приключения доктора Фергюссона».

Успех «Пяти недель на воздушном шаре» знаменовал собой рождение нового литературного жанра. Нельзя недооценивать и того, что автор показал себя в этом произведении первоклассным повествователем. Крайне трудным представлялось заинтересовать читателей романом в основном географического плана, в котором не излагалось никакой любовной истории. На страницах этого произведения в оболочке увлекательного рассказа представляется удивительно обширная документация. В нем можно найти великолепное описание истоков Нила, определенных автором почти точно, а между тем они были впервые открыты 28 июля 1862 года путешественником Спиком, о благополучном возвращении которого в Хартум стало известно лишь 30 апреля 1863 года благодаря телеграмме, посланной из Александрии. Эдмондо Маркуччи отметил еще одну любопытную подробность: в романе говорится, что женщины различных народностей Карагуэ, живущие к западу от озера Виктория, стараясь пополнеть, поглощают большое количество творога, что отметил во время своего путешествия Спик, но сообщил в печати лишь в 1863 году, после того как вышла книга Жюля Верна. Следует допустить, что писатель узнал об этом, вероятно, от кого-либо из спутников Спика, возвратившихся в Европу раньше его.

Документация эта тем более примечательна, что в то время писатель еще не имел возможности пользоваться связями, которые Этцель обеспечил ему в дальнейшем.

Что касается иллюстраций, то совпадение, обнаруженное между рисунками Риу и рисунками Бара, помещенными в дневнике Спика, опубликованном в «Вокруг света» в 1864 году, объясняется очень просто: иллюстрированное издание романа относится к 1867 году. Главное — это текст, который ученым Вивьеном де Сен-Мартеном рассматривается как результат серьезных и глубоких исследований.

 

15. ГАТТЕРАС

Зов Севера. Жюль Верн приступает к работе над «Приключениями капитана Гаттераса» и пишет «Путешествие к центру Земли».

1863 год был для Жюля Верна годом успеха. Стал он также годом доверительного сотрудничества и прочной дружбы между автором и издателем. В этом году были начаты «Необыкновенные путешествия». Мозг Жюля Верна возбужден до предела. В июне 1863 года он пишет Этцелю, что сделал мощный «рывок, достойный хорошего нормандского першерона» и недели через две пришлет ему первую часть «Путешествия к Северному полюсу». Из этого следует, что текст «Приключений капитана Гаттераса» значительно продвинулся.

В этой книге ярко проявляется способность писателя отключаться от окружающей действительности и силой воображения переноситься в места, где действуют его персонажи. «Сейчас, — пишет он, — я весь в своем романе, нахожусь на 80-й параллели, температура 40° ниже нуля. Простужаюсь только оттого, что пишу об этом. Но это не так уж неприятно, принимая во внимание, что теперь лето». Можно с уверенностью сказать, что в сентябре он все еще работает над вторым томом «Капитана Гаттераса», поскольку сам он пишет об этом в письме от 4 сентября 1863 года, а в письме от 16-го того же месяца, соглашаясь с одним замечанием Этцеля, заявляет, что намерен сделать Гаттераса «дерзновенно-храбрым, но мало удачливым, его храбрость будет просто пугать». Тем не менее приходится признать, что он написал уже и «Путешествие к центру Земли», которому предстоит выйти в 1864 году.

С сентября 1863 года он живет в Отёйе, улица Лафонтена, 39, что свидетельствует об улучшении его материального положения. Тем не менее он еще работает у Эггли, биржевого маклера, но при последнем расчете ему не повезло, и он оказался в стесненном положении, так что не смог предоставить 40 000 или хотя бы 20 000 франков в распоряжение Этцеля, тоже переживающего финансовые затруднения.

«Приключения капитана Гаттераса», гранки которых он отнес в типографию 10 сентября, проделав большую стилистическую обработку, заслуживают пристального внимания. Если ему не удалось внести в них элемент «сердечных чувств», чего требовал Этцель, но что вряд ли было уместно в этой суровой книге, то он сумел создать в ней атмосферу столь захватывающую, что порой она заражает читателя настоящей тревогой. Поэтому не исключено, что высказанное Этцелем пожелание относится скорее к «Путешествию к центру Земли», публикация которого должна была начаться в августе 1864 года, а еще более вероятно — к «Детям капитана Гранта».

Этого мало. Можно полностью доверять глубине познаний писателя: его воображение питалось только вполне реальными ситуациями. Мы не только находим в этой книге материал, почерпнутый из документов о подлинных полярных экспедициях, но рассказ дышит такой правдивостью, что Шарко считал это произведение «лучшим бортовым журналом» и утверждал, что лично пережил все изложенные в нем события. Знаменитый исследователь сказал мне, что писатель к тому же весьма точно определил место, откуда через сорок пять лет отправится экспедиция на Северный полюс. Я разделил восхищение знаменитого полярного мореплавателя, ознакомившись по его совету с английскими картами.

Действительно, инструкции, которые таинственный капитан «Форварда» давал своему помощнику, предписывали тому попытаться проникнуть в пролив Смита, и лишь потому, что пролив этот оказался забит льдами, Гаттерас, выйдя из своего инкогнито, решил предпринять попытку пройти проливом Ланкастера, что давало возможность романисту обучить нас географии. В плаванье своем «Форвард» остановился на широте 78°15', но Гаттерас впоследствии обнаружил американский корабль, достигший широты 83°15' — это был крайний предел для навигации, возможный с точки зрения автора. Если перенести эту широту к выходу из пролива Смита, то мы обнаружим мыс Коломбиа — именно то место, где Пири разбил основную базу, с которой можно было продолжать путь на санях. Точность эта, вызвавшая восторг Шарко, была бы невозможной, если бы, обладая общими познаниями и воображением, писатель не сумел совершенно правильно оценить возможности хорошо знакомой ему проблемы. Это умение сопоставить все элементы и сделать единственно правильный вывод является у Жюля Верна тем здравым смыслом, который Этцель называл «чувством перпендикулярности».

Данная книга, написанная, как мы знаем, в 1863 году, вышла в свет только в 1866. Правда, в 1864 году она еще не была вполне закончена, ибо после сделанного Этцелем замечания оба открывателя полюса, англичанин и американец, не дерутся на дуэли, как предполагалось. Впрочем, автор отказывается устроить их примирение «благодаря спасению одной жизни», намереваясь достичь этого способом, который никому еще не пришел в голову. Конец Гаттераса, который должен был погибнуть, бросившись в кратер вулкана, был впоследствии изменен. «Как же вернуть этого Гаттераса в Англию? Что ему там делать? Ясно, что этот человек должен умереть на полюсе, вулкан — единственная достойная его могила», — заявил Жюль Верн которому, однако, удалось придумать для него более оригинальный конец: он вернул его в Англию, но вернул жертвой «полярного безумия»; «капитан Джон Гаттерас неизменно двигался по направлению на Север».

В то время общественное мнение живо интересовалось вопросом о северо-западном проходе, который был открыт Мак-Клюром после ряда гибельных попыток, в частности попытки Франклина, вышедшего в 1845 году в плавание на «Эребусе» и «Терроре». Лишь в 1859 году капитан Мак-Клинток привез несомненное доказательство смерти его и 123 его спутников. Автор находился еще под сильным впечатлением сверхчеловеческих усилий, делавшихся для обнаружения пресловутого прохода: вполне понятно, что он ведет нас в те места и старается, нагромождая всевозможные препятствия, создать у читателя представление о невыносимых условиях местности. Так заставляет он нас пройти проливом Регента, проливом Белло, проливами Франклина, Росса, Мак-Клинтока, Мелвилла, Барроу, Уэллингтона, Пенни! Весь этот маршрут, если бы не опасности, с которыми он был связан, имел для читателя своего рода «туристический» характер. Кроме того, писатель получил, таким образом, возможность умножать драматические инциденты, а главное — достичь того места, где Белчер увидел открытое море, расстилавшееся необъятной ширью к северо-западу, что подтверждало свидетельства Стюарта и Пенни. Книга и строится на гипотезе свободного ото льдов моря. Но так как погода каждый год бывает разная, кораблю Гаттераса предстояло вмерзнуть в ледяное поле, дрейфующее к северу, и зимовать на Полюсе холода, то есть в самых неблагоприятных условиях.

Это свободное море замечено было мореплавателями, достойными доверия. Что же обнаружил Пири, достигший Полюса 6 апреля 1909 года? В своем доклада 4 мая 1910 года в Королевском географическом обществе в Альбертхолле он сообщил, что, обогнув Черный мыс, он 4 сентября вышел «в открытое море». Пройдя мыс Шеридан и изо всех сил гоня свой «Рузвельт» вперед, так чтобы он попал в «глубокую воду», он завез большое количество съестных припасов на мыс Коломбиа.

Четыре месяца дул вместо южного ветра северный, что предвещало ему «не столь уж открытое море». Пришлось решиться на переход через Айс Филд (Ледяное поле). За пять переходов он достиг широты 85°23', затем еще два перехода привели его к 85°48' и, наконец, последний — к 86°. В течение первого перехода он попал в зону снега более плотного, чем ему когда-либо приходилось видеть, во время второго «ледяной пирог тронулся», и на протяжении 6 миль ему пришлось пересекать «пирог» недавно образовавшегося льда, «который прогибался» под санями. Он напрягал все силы, чтобы проходить 25 миль сразу. На полпути к 89-й параллели, отмечает он, «слышно было, как вокруг нас трещал лед». Ему пришлось пройти «стометровое поле, которое провалилось, как только через него перебралась последняя упряжка».

В тот год из-за неблагоприятных ветров море не было полностью свободным ото льдов, но лед был слабым. Он оказался настолько непрочным и тонким, что Пири очень опасался появления открытой воды, через которую невозможно было бы перебраться.

Романиста нельзя даже упрекнуть в том, что он предположил существование земли, Новой Америки, где потерпел крушение «Порпойз», ибо как раз на этой широте у 108° долготы должна была находиться, согласно более новой карте Полакки, какая-то малоизвестная земля.

В путешествии Гаттераса самое сильное впечатление производит созданная писателем атмосфера, делающая правдоподобной массу подробностей, впрочем вполне соответствующих действительности. Я лично не мог без дрожи читать то место, где появляется «Палец Дьявола», и то, что благодаря эффекту преломления света собака превращается в апокалиптическое чудовище. Недавно я перечел эту книгу и признаюсь, что ощущал холод вместе с этими исследователями полярных областей и с ними же чувствовал себя пленником ледяных просторов. После этих драматических, а порой и фантастических эпизодов повествователь, отдаваясь мечте, включает в свой рассказ умиротворяющие сцены. Арктическая Аркадия дает нам отдохновение от борьбы с айсбергами во время шторма; прежде чем обрушить на своих героев циклон, не дающий, видимо, приблизиться к Полюсу, писатель, основываясь на фразе мореплавателя Пенни, согласно которому Полярный океан «являет собою странным образом поразительнейший вид моря, наполненного миллионами живых существ», описывает нам эти необычайные воды, столь прозрачные, что сквозь них видны кишащие там морские твари, в то время как над их поверхностью проносятся бесчисленные стаи птиц, среди которых попадаются экземпляры с размахом крыльев до двадцати футов шириной. Эти воздушные чудища напоминают стаю гигантских свинцово-белых птиц с их вечным криком «Текели-ли! Текели-ли!», когда Артур Гордон Пим попадает в водопад белого пепла. Влияние По здесь совершенно очевидно.

 

16. ПОРЫВ ВЕТРА ИЗ АМЕРИКИ

В статье, напечатанной в 1864 году в «Мюзе де фамий», Жюль Верн дает анализ творчества великого писателя Эдгара По, преданного миру таинственного, влияние которого он неизменно испытывает.

Когда читаешь «Приключения капитана Гаттераса» и «Путешествие к центру Земли», несомненно, убеждаешься в том, что французский писатель не однажды воссоздавал странную и фантастическую атмосферу, царящую в произведениях американского поэта. Разумеется, он передает ее по-своему, это влияние Эдгара По началось с того самого момента, когда ему суждено было прочесть и проанализировать творения этого гениального новеллиста.

Необходимо иметь в виду, что публикация в апрельском номере «Мюзе де фамий» в 1864 году очерка Жюля Верна «Эдгар По и его сочинения» близка по времени к завершению «Гаттераса» и «Путешествия к центру Земли». Автор статьи, краткое изложение которой мы даем для тех, кто ее не читал, подчеркивает прежде всего «высокую репутацию американского писателя», равно как и то обстоятельство, что публика хорошо знает «его имя, по мало — произведения, хотя он занимает весьма важное место в литературе поэтического воображения, ибо По создал совершенно своеобразный жанр, ни у кого ничего не почерпнув… Его можно считать главой «школы пишущих о странном».

У него появятся подражатели, которые попытаются пойти еще дальше, усилить особенности его манеры. Но ни один из тех, кто вообразит себя превзошедшим его, на самом деле с ним не сравняется… Шарль Бодлер предпослал своему переводу предисловие не менее необычное, чем сами произведения, он достоин был истолковать творчество американского писателя. И французскому поэту не пожелаешь иного истолкователя его творений, чем новый Эдгар По».

Воображение По иногда доходило «до бреда»!

«…Именно в романе проявляется вся необычность его гения… Анна Радклиф использовала «страшный» жанр, где фантастическое всегда объясняется естественными причинами. Гофман создавал чистую фантастику, которая не связана ни с какой физической реальностью… Персонажи По могут, «на худой конец, существовать в действительной жизни», они в высшей степени человечны, но при этом одарены чувствительностью сверхвозбудимой, болезненно-нервной, индивидуумы исключительные, «гальванизированные», если можно так выразиться, подобные людям, которые дышат воздухом, перенасыщенным кислородом, так что жизнь для них — быстрое сгорание. Если персонажи По с самого начала не безумцы, они неизбежно становятся таковыми от непосильной работы мозга… Они предаются размышлению и дедукции, доходя в этом до крайности, они — поистине устрашающие аналитики… отправляясь от какого-нибудь незначительного факта, они достигают истины абсолютной. Из произведений Эдгара По нам доступны две книги «Необычайных историй», переведенные господином Шарлем Бодлером, «Неизданные рассказы» в переводе Уильяма Л. Хьюза и роман под заглавием «Приключения Артура Гордона Пима», или «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».

Затем Жюль Верн подвергает анализу некоторые из наиболее известных новелл Эдгара По, в частности «Убийство на улице Морг», «Похищенное письмо» и «Золотой жук». Они слишком хорошо знакомы читателю, чтобы излагать здесь их содержание, хотя бы вкратце. Упомянем только, что автор статьи особенно восхищен «Золотым жуком». С подлинным наслаждением прослеживает он дешифровку знаменитого пергамента, на котором после подогрева выступило изображение черепа и какое-то сообщение, состоящее из нескольких строк цифр, без каких-либо промежутков между ними. И заканчивает он так:

«Такова эта новелла, любопытная, удивительная, возбуждающая в читателе интерес неизвестными доселе способами, полная наблюдений и дедукций высочайшей логики. Ее одной достаточно было бы, чтобы прославить американского писателя. На мой взгляд, это самая замечательная из «Необычайных историй», ибо в ней полностью проявляет себя тот литературный жанр, который мы теперь называем жанром По».

Добавим, что вкус французского писателя к криптограммам развился, по-видимому, под впечатлением этой новеллы.

Между прочим, исследует он и мало известный рассказ «Три воскресенья на одной неделе» (перевод Уильяма Л. Хьюза), где По доказывает, что неделя с тремя воскресеньями действительно возможна для трех человек. Первый предпринимает кругосветное путешествие в западном направлении и таким образом выиграет один день по сравнению со вторым, оставшимся в Лондоне. «Если же третий совершит такое же путешествие в таких же условиях, но в противоположном направлении, у него получится опоздание на один день. Что же получится у трех этих персоналией, собравшихся в некое воскресенье в месте, откуда они разошлись? Для первого воскресенье было вчера, для второго оно сегодня, а для третьего наступит завтра. Как видите, это очень любопытным образом выраженная космографическая шутка», — заключает Жюль Верн.

По тону этого очерка заметно, что идея Эдгара По увлекла будущего автора «Путешествия вокруг света в 80 дней», он вспомнит о ней, когда будет писать эту книгу.

Переходя к «Приключениям Артура Гордона Пима», Жюль Верн высказывает мнение, что этот роман, «быть может, более человечный по теме, чем «Необычайные истории», не выпадает благодаря этому из данного жанра». И он дает пространный анализ этого произведения, который мы здесь повторять не станем. Но так как значительно позже Жюль Верн под влиянием романа По написал своего странного «Ледяного сфинкса», где дается конец недосказанного американским писателем путешествия Пима, мы в нескольких словах напомним его наиболее существенные эпизоды.

Припомним страдания Артура Гордона Пима, спрятавшегося в трюме «Дельфина» при сообщничестве своего приятеля Августа Барнарда, сына капитана… Мятеж на корабле… истребление части экипажа… Барнард спасается благодаря покровительству Дирка Петерса, матроса необычайной физической силы… зловещая хитрость помогает Пиму, Барнарду и Петерсу избавиться от мятежников, за исключением некоего Паркера, перешедшего на их сторону. Затем идет мучительная одиссея четырех уцелевших на «Дельфине», с которого бурей сбросило мачты и который начинает давать течь. Ужасная сцена, когда, умирая от голода, потерпевшие кораблекрушение решают, что кто-то из них должен быть принесен в жертву, и бросают жребий. Судьба указывает Паркера, которого тотчас же убивает Дирк Петерс.

Барнард погибает от истощения. Подобранные наконец шхуной «Джейн Гай» оставшиеся в живых еще не пришли к концу своих испытаний. Вышедший в море ради охоты на тюленей капитан Гай решает разведать морской простор в направлении Южного полюса и останавливается на странном острове Тсалал, где туземцы, чернокожие с черными зубами, испытывают, по-видимому, ужас и отвращение ко всему, что белого цвета… Затем следует ужасная гибель экипажа «Джейн Гай», погребенного на дне оврага под многотонным слоем рыхлой и жирной земли, сброшенной на них дикарями. Единственные уцелевшие — Пим и Петерс — должны будут провести много дней в лабиринтах шахты, прежде чем им удастся захватить шлюпку и бежать с проклятого острова, забрав с собой туземца…

Затем оба они принимают решение плыть на юг и попадают «в какую-то неизвестную, диковинную область океана». Вокруг них творится нечто необыкновенное: «их засыпает дождем из пыли, которая, однако, тает, едва коснувшись воды», температура повышается. «Верхняя часть пелены пропадает в туманной вышине. Мы приближаемся к ней с чудовищной скоростью».

Вот последние страницы записок Пима, которые Жюль Верн цитирует полностью: «Оттуда несутся огромные мертвенно-белые птицы и с неизбежным, как рок, криком «Текели-ли!» исчезают вдали. Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятия. И вот в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты человеческая фигура в саване.

И кожа ее белее белого».

Жюль Верн завершает свою статью восклицанием:

«Так заканчивается это повествование. Кто его довершит? Человек, более дерзновенный, чем я, и более склонный углубляться в область невозможного».

Однако надо полагать, что Гордон Пим благополучно избег гибели, ибо он ведь сам публикует свою странную исповедь. Но смерть застигла Пима до того, как он закончил ее. По выражает сожаление об этом, но отказывается написать конец повествования.

Вот каково краткое содержание основных произведений американского писателя. Не зашел ли я слишком далеко, выдавая их за странные и сверхъестественные? А может быть, он на самом деле создал новый литературный жанр, порожденный (выражаясь одним из его терминов) обостренной чувствительностью его мозга?

Оставив в стороне непонятное в произведениях По, мы восхищаемся в них новизной ситуаций, обсуждением явлений мало известных, наблюдением над болезненными проявлениями человеческой психики, выбором своеобразных сюжетов, всегда оригинальной личностью его героев, их болезненным и нервным темпераментом и манерой уснащать свою речь странными междометиями. И несмотря на то что все у По необычно и невозможно, порой возникает правдоподобие, заставляющее читателя верить ему.

Да будет мне позволено теперь привлечь внимание к материалистической стороне этих повествований. В них никогда не чувствуется потустороннего вмешательства. По, видимо, не желает допускать его и претендует на то, чтобы все объяснять физическими законами, которые он при случае даже придумывает сам. В нем не чувствуется той веры, которую должно было бы породить беспрестанное созерцание сверхъестественного. Фантастику создает его холодный ум, если можно так выразиться, и этот несчастный человек к тому же апостол материализма. Но мне представляется, что это не столько вина его темперамента, сколько влияние чисто практического, промышленного общества Соединенных Штатов. Он писал, мыслил, мечтал, как американец, человек позитивного созерцания. Отметив эту тенденцию, мы можем восхищаться его произведениями.

По необычайным историям Эдгара По можно судить о том, в каком постоянном перевозбуждении он жил. К сожалению, ему не хватало сил, и он прибегал к излишествам, которые повлекли за собой, по его же словам, «ужасную болезнь алкоголя», от которой он умер.

Жюль Верн извлечет из этого анализа пользу. Он сохранит то, что считает достоинствами: новизну ситуаций, обсуждение мало известных явлений, выбор своеобразных сюжетов, правдоподобие, внушающее читателю веру. Но герои его будут не больными, а людьми, полными энергии и здоровья. И он заставит нас верить в невероятное.

Разумеется, созданные им фрески прославляют человеческую энергию, но и она имеет пределы. Когда человек исчерпает свои внутренние силы, на помощь ему приходит провидение. Нет сомнения, что Жюль Верн был деистом. Религиозные верования, унаследованные им от отца, проявляются именно тогда, когда в своих произведениях он при крайних обстоятельствах прибегает к вмешательству провидения.

Между тем его упрекали, как и он упрекал По, что он обращается к богу слишком редко. И в том и в другом случае упрек этот — если речь идет об упреке — является следствием недоразумения. Разве можно упрекать ученого в том, что он, делая свои опыты, не обращается к богу? Позитивизм того или иного человека науки отнюдь не исключает у него религиозных убеждений. Только средневековая инквизиция могла бы осудить его за научный позитивизм. Надо согласиться с тем, что писатель, на каждой своей странице взывающий к богу, может лишь наскучить читателю, породить в нем равнодушие и в конце концов обесценить саму идею божественного.

Фактически рассказы По свидетельствуют о том, что автор их был словно заворожен идеей смерти. Американский писатель терзался вполне человеческим чувством ужаса и допускал бытие бога, стремясь обосновать его какими-то новыми доводами. Не в одном рассказе у него действуют призраки или силы магнетизма. Уже в «Правде о том, что случилось с мистером Вальдемаром» он показывает своего героя во власти месмерического воздействия. В «Месмерическом откровении» По идет еще дальше, вкладывая в уста мистера Вэнкерка следующие слова: «Вы же знаете, что начало есть бог» — и затем: «Я представляю себе, он не дух, ибо он — сущий. И вместе с тем он и не материален в вашем понимании».

Жюль Верн пишет в своей статье, что По материалист и мыслит позитивистски, но это ничем не оправдано. На самом деле По имел, по всей видимости, немалую склонность ко всему таинственному, рассказы его представляют собой сцепление «чудесных» происшествий. Если же он и обращается к законам физическим, то с огромной долей фантазии.

Жюль Верн в своем творчестве совершенно противоположен этому своеобразному писателю. Его герои — люди живые, и действуют они во вполне реальной среде. Если в его повествованиях и происходит что-либо таинственное, то оно всегда разъясняется. В мире его действуют не призраки, а живые существа. Имеется лишь одно серьезное исключение: он решится проникнуть к центру Земли, следуя указаниям «криптограммы, написанной руническими письменами одним ученым XVI века», Арном Сакнуссемом, которого он называет знаменитым алхимиком. Здесь влияние По несомненно. Оно проявляется и тогда, когда Аксель получает урок проникновения в бездну от своего дяди Лиденброка, как Пим на острове Тсалал получил его от Петерса. Через кратер вулкана Снеффельс наши герои проникают во внутренние области земного шара, и автор пользуется случаем, чтобы прочесть нам краткую лекцию по геологии. Но вскоре ему удается создать для героев окружение, полное таинственной тревоги, и под конец он приводит их к странному подземному морю, населенному доисторическими чудовищами. На берегах его исследователи обнаруживают даже гиганта праадамита, пасущего стадо мастодонтов. Это же настоящий Эдгар По!

Еще дважды обратится он к манере американского поэта: в 1875 году, описывая ужасы, пережитые путешественниками на «Ченслере», и в 1892 году, взявшись дописывать путешествие Пима в романе «Ледяной сфинкс». Что касается прочих своих произведений, то в них он обращается только к физическим законам и действует в мире, порою необычном, но всегда возможном.

Тем не менее и он в свое время поражен был неким психическим феноменом. В 1850 году двадцати двух лет от роду ему случилось повстречаться со знаменитым гипнотизером Алексисом, и тот дал ему вполне точные сведения о его сестренке Мари и о путешествии, которое совершал его брат Поль, причем Алексис назвал и корабль и место, где он находился. «Ты видишь, — писал он отцу, — это же настоящее волшебство».

Однако он не свернул со своего пути и ограничился только тем, что внимательно следил за работами доктора Шарко: он познакомился в них с явлением гипноза, которое и использовал в некоторых своих рассказах, отказываясь выходить за пределы научных знаний. Манера мышления его отличалась от манеры американского писателя, и к явлениям сверхъестественным он относился скептически. В письме к матери от 6 мая 1853 года он откровенно потешается над ним.

«Я еще не предавался божественному наслаждению, заставляя вращаться столик или шляпу (замечаю, что папа вроде сомневается в том, чтобы у меня была шляпа!). Признаюсь также, что до сих пор страдаю дикарским недоверием на этот счет. Впрочем, слыхал, будто три каких-то человека, подав друг другу руки, окружили таким образом Вандомскую колонну и заставили ее вертеться. Правда, все трое были пьяны, поэтому вертелась также вся Вандомская площадь, и Тюильри, и бульвары!»

И тем не менее родство — пусть и не близкое — между американским и французским писателями все же существует. Остается впечатление, что второму пришлось сделать над собой усилие, чтобы не увлечься примером своего предшественника. Многие его страницы носят печать того же поэтического вдохновения, но, озабоченный научной точностью, он старается обосновать то, что вначале было лишь мечтой.

Отмечался уже его вкус к криптограммам, но не следует ли отметить, что, как и персонажи По, Захариус, Гаттерас, Лиденброк — существа исключительные. Если Легран, герой «Золотого жука», в какой-то степени безумен, то ведь это же можно сказать и о капитане, одержимом влечением к Северу, часовщике, изобретшем Время, профессоре с навязчивой идеей углубиться как можно дальше в недра Земли. Да и Немо, бороздящий морские бездны, не был ли он существом исключительным, колеблющимся между предельным милосердием и яростной ненавистью?

Влияние По особенно сказывалось в годы, непосредственно следовавшие за изучением творчества этого писателя, затем оно ослабеет, но все же будет ощущаться до самого конца.

Нельзя обойти молчанием появление в «Фигаро иллюстре» в декабре 1884 года короткого фантастического рассказа «Фритт-Флакк». В деревушке, расположенной в вулканической местности, исхлестанной дождями и ветрами, некий врач, более интересующийся гонорарами, чем здоровьем своих больных, вызван как-то ночью к умирающему бедняку. Он не намерен выходить из дому в такую ночь за несколько фретцеров и потому отказывает сперва жене, потом дочери умирающего. При третьем вызове, который делает мать больного, он соглашается умерить свои требования, однако ему надо уплатить такую сумму, что старая женщина решается продать свой дом. Врач в сопровождении своего пса, к шее которого подвязан фонарь, идет за старухой. В это время происходит извержение вулкана, сильный удар опрокидывает его. Встав снова на ноги, он убеждается, что старуха исчезла. Среди непогоды он, видя вдали освещенное окно, идет к дому больного и, добравшись до него, удивляется тому, что этот дом так похож на его собственный. Войдя, он попадает в свою комнату и видит, что умирающий больной — он сам! Тщетно пытается он использовать доступные ему средства врачевания, чтобы спасти этого человека. Несмотря на все свои усилия, «он умирает у себя же на руках».

 

17. «ПУТЕШЕСТВИЕ К ЦЕНТРУ ЗЕМЛИ»

Этот фантастический роман появляется в 1864 году. Жюль Верн, вооруженный основательной научной документацией, готовит «С Земли на Луну».

«Пять недель на воздушном шаре» был романом чисто географическим, открывшим не одному французу, этому «господину с орденом в петлице, совершенно не знающему географии», существование обширных территорий Центральной Африки и великих озер Танганьики, Виктории и Чада.

Жюль Этцель-сын, перенявший дело отца, умершего в 1886 году, сообщает в письме от июля 1896 года о весьма поучительном в этом отношении инциденте, который произошел на съезде издателей.

«Три присутствовавших министра, — пишет он, — решили нам помочь и пустить пыль в глаза нашим иностранным собратьям, подчеркивая значение современной французской литературы. Все шло очень хорошо, Буше и Рамбо перебрасывались воланом, делая красивые выпады ракеткой, и игра пошла еще живее, едва лишь было упомянуто Ваше имя. Тут вмешался Аното и принялся рассказывать, как, сопровождая В. на Берлинской конференции по размежеванию сфер влияния в Африке, он, основательно знакомый с африканской проблемой, натолкнулся на полнейшее равнодушие или даже просто невежество своего начальника, который не желал ни отдавать себе отчета в необходимости иметь совершенно определенную точку зрения насчет французских притязаний, ни выбрать время, чтобы ознакомиться со всеми дипломатическими и особенно географическими документами, которых было в избытке. И особенное пренебрежение В. высказывал в отношении озера Чад, утверждая, что в детстве никогда не видел его на школьных картах».

«При упоминании о детстве, — говорит Аното, — я подумал, что, в конце концов, озеро Чад для меня — детское воспоминание, что благодаря «Пяти неделям на воздушном шаре» оно превратилось в наваждение и теперь возникло в инструкциях, которые я составлял по распоряжению министра, и что Верн, быть может, и на более пожилого человека повлияет так же, как на ребенка. Я побежал приобрести экземпляр «Пяти недель на воздушном шаре», а вечером сказал послу, что если он пожелает прочесть эту книгу, то у него составится должное представление об озере Чад. На следующий день он вернул мне книгу, в которой все страницы были разрезаны до конца. Я выиграл свое дело, а Жюль Верн, еще раз оказавшись провидцем, уже в первом своем романе определил границы Франции в Африке…»

Воображаемое путешествие, с помощью которого автору удалось заставить читателя, преодолев его естественную лень, ознакомиться с важнейшей документацией, показывает, в какой мере литература может стать способом приобретения информации. Правда, именно с этой точки зрения Жюля Верна долгое время расценивали скорее как популяризатора, чем как мастера слова. Но разве это утверждение общего характера не должно быть пересмотрено, и не должны ли мы быть благодарны ему за то, что он пробил брешь в искусственно возведенной границе между литературой и наукой?

Хороший писатель — своего рода иллюзионист. Прибегая к приемам, которые не должны бросаться в глаза, романист заставляет нас верить в истинность того, что он нам рассказывает. Если ему удается создать у нас впечатление, что мы присутствуем при действиях его персонажей в обстановке, которая перед нами предстает, значит, он отличный рассказчик.

Наш автор сумел вызвать у нас это ощущение присутствия, заставляющее нас видеть реальность в происшествиях воображаемых. В его вымыслах есть некая «объемность», придающая им не только правдоподобие, но даже истинность. Именно таким было впечатление читателей 1863 года, которые стали предполагать, что «Пять педель на воздушном шаре» — отчет о действительно совершенном путешествии. В Национальной библиотеке имеется весьма забавное письмо некоего господина Лефевра, который спрашивает Этцеля:

«Меня интересует один факт, по поводу его я хотел бы получить точные сведения, поэтому позвольте просить Вас о разъяснении, которое может оказаться мне очень полезным.

Речь идет об изданной Вами книге под названием «Пять недель на воздушном шаре». Прошу Вас, соблаговолите разъяснить мне: действительно ли доктор Фергюссон пересек Африку на воздушном шаре?»

Существуют весьма строгие критики, неодобрительно отзывающиеся о стиле Жюля Верна в узком смысле этого слова. И действительно, слишком увлеченный вымыслом событий для своих повествований, он порой допускал стилистическую небрежность, которой мог бы избежать, если бы не огромная работа, к которой себя принуждал. Но этой небрежности недостаточно, чтобы опровергнуть мнение Аполлинера, утверждающего: «Жюль Верн! Какой стилист! Сплошь существительные!»

В 1864 году вышло «Путешествие к центру Земли», в 1865 — «С Земли на Луну», «Гаттерас» же появился только в 1866 году. Если это последнее произведение — роман по существу своему географический, то два предыдущих относятся к иному жанру. Первый из них, как мы уже говорили, задуман в манере По, и чувства, охватывающие читателя, напоминают те, которые вызывают «Приключения Гордона Пима». Большая часть «этого безумного нисхождения» происходит в мире вполне реальном, где скалы — порождение геологических процессов, где вода, если даже она теплая, остается обычной водой и отнюдь не являет глазам всех оттенков пурпура, которыми она переливалась на острове Тсалал! Эта успокоительная обстановка позволит нам безо всяких подозрений проникнуть в мир странного.

Главный герой романа, Аксель, молодой человек, «по характеру несколько нерешительный», без всякого восторга покидает свое уютное жилище в Гамбурге, свои привычки, а также свою невесту по имени Гретхен, «которую он любит со всей немецкой уравновешенностью». Но именно эта девушка — очаровательная блондинка с голубыми глазами, с несколько твердым характером и «серьезным складом ума» — толкает его на это необыкновенное путешествие, речь о котором могла вообще зайти лишь потому, что не кто иной, как Аксель, нашел ключ, позволивший расшифровать документ Арна Сакнуссема. Гретхен, девушка с мужественным и требовательным сердцем, решает судьбу своего колеблющегося жениха, сказав ему: «По возвращении ты станешь человеком…»

Под водительством своего дяди Лиденброка Аксель пройдет через ряд испытаний, которые его укрепят…

Перенеся ужасные невзгоды и опасности, Аксель получит возможность заглянуть в прошлое и познать исчезнувший мир предыстории. Более того — он увидит человека, существовавшего до появления нынешней расы сынов Адама.

Отныне ничто человеческое не казалось ему невозможным и — «я забыл прошлое, я не страшился будущего».

Все пережитое Акселем — фантасмагория, и читатель в этом нисколько не сомневается, но что ему до того? Ведь он разделяет чувства, владевшие Акселем, его охватывает та же буря мыслей и ощущений, он переживает тот же кошмар. Незачем и задавать себе вопрос: правда ли все то, что он нам рассказывает? Кто, видящий сон, может сказать, что он не живет в некой реальности? Еще не определенная пока граница между истинным и воображаемым установится лишь после пробуждения. Так вот здесь мы усыплены неким волшебством и прожили в сновидении, которое закончится лишь тогда, когда Аксель перенесет последнее испытание.

Во время немыслимого подъема обратно на поверхность Земли, вызванного извержением Стромболи, мужество его слабеет, что дает повод его дяде преподать ему последний урок: «Пока сердце бьется, пока плоть его наша, я не допускаю мысли, чтобы существо, наделенное волей, позволило себе хоть на миг впасть в отчаянье».

Отправившись в свое путешествие из мрачной Исландии, он пробуждается «в одной из самых чудесных стран Земли, под лазурным небом Сицилии». Таким образом, тревога, терзавшая читателей, внезапно исчезнет в атмосфере яркого света, которая явится и апофеозом героя. В конце своих испытаний Аксель получает награду, завоевав свою возлюбленную. Сама Гретхен свидетельствует о полноте его победы: «Теперь ты герой, теперь тебе не придется расставаться со мной, Аксель». Их союз не будет теперь тусклым сожительством гамбургской мещаночки с робким молодым человеком, а соединением двух существ, закаленных испытаниями: Аксель пережил опасности своего драматического приключения, Гретхен — тоску и волнения разлуки.

История Акселя являет нам как бы краткую притчу о судьбе человеческой, изображение извечной тревоги и беспокойства человеческой души, прерываемых краткими периодами отдохновения, позволяющими человеку собираться с силами для новых деяний. Когда же поступки наши заводят нас в тупик и нас охватывает отчаянье, когда нас со всех сторон объемлет «чернота», мы сознательно или неосознанно взываем к некоему молчаливому божеству, отдавая себя в его руки. И этот отчаянный призыв с самого начала становится спасительным, так как вливает в нас мужество, необходимое для того, чтобы выжить…

Марсель Море провел очень тонкую параллель между этим произведением.и повестью Вилье де Лиль-Адана «Клер Ленуар», опубликованной в 1887 году в сборнике под заглавием «Трибюла Бономе». Он соглашается с мнением М. Другара, что старый датский писатель первой версии «Клер Ленуар», появившейся в 1867 году, в издании 1887 года ставший Бьорном Закнуссеном, есть не кто иной, как автор криптограммы из «Путешествия к центру Земли» Арн Сакнуссем — искаженное имя исландского ученого, родившегося в 1663 году, Арна Магнуссена. Из этого он делает вывод, что Вилье, перерабатывая «Клер Ленуар» для издания 1887 года, читал и перечитывал «Путешествие к центру Земли», а это тем более вероятно, потому что он употребил в новом тексте редкое слово ignivome (извергающий огонь), которое у Жюля Верна встречается довольно часто. Есть и другое объяснение: то же слово появилось в статье Леона Блуа о Гюисмансе в 1887 году, а как раз в это время Вилье, Леон Блуа и Гюисманс встречались каждое воскресенье. М. Другар отметил также, что Вилье написал крупное драматическое произведение, в котором герой, как и в «Путешествии к центру Земли», зовется Аксель.

Марсель Море искал в «Отчаявшемся» Леона Блуа и в «Навыворот» Гюисманса следы влияния Жюля Верна. Он приходит к выводу, что Гюисманс и оба его сотрапезника «зачитывались произведениями автора „Необыкновенных путешествий"».

«Пять недель на воздушном шаре» принесли автору славу. Можно не сомневаться, что и новое его произведение превозносилось и критиковалось в литературных кругах. Гюисманс, Леон Блуа и Вилье, которые любили все странное и даже загадочное, не могли не заинтересоваться романом, насыщенным близкой им символикой. В атмосфере этого подземного мира, построенного согласно требованиям нашего интеллекта, в образах населяющих его фантастических существ им слышался отзвук их собственных произведений, проникнутых самыми потаенными тревогами человеческой души.

Что же касается представления о земном шаре как о полой сфере — хотя Лиденброк обнаружил в нашем сфероиде только «частичную пустоту», — то оно возникает в воспоминаниях Акселя «о теории одного английского капитана, уподобляющего Землю полой сфере, внутри которой воздух светится, находясь под сильным давлением, и где два светила, Плутон и Прозерпина, совершают круги по своим таинственным орбитам». Быть может, он не ошибался.

В «Приключениях капитана Гаттераса» («Ледяная пустыня», глава 24) мы найдем более точные сведения — их дает доктор Клоубонни — об этом английском капитане, «по-видимому, капитане Сайннесе, предложившем Гемфри Дэви, Гумбольдту и Араго попытаться совершить подземное путешествие. Однако ученые отвергли его предложение!».

Нет сомнения, что Жюль Верн числил эту теорию среди тех химер, которые порождал этот пункт земного шара. Нет сомнения и в том, что ее поэтическая сторона покорила его, ибо он тотчас же подхватил ее, написав «Путешествие к центру Земли».

Любопытную вещь отметил господин Саломон в «Познании литературы» (Ашетт, 1958): Жорж Санд опубликовала в 1864 году в «Ревю дэ дё монд», а в 1865 году отдельной книжкой псевдонаучное фантастическое повествование, «вдохновленное ее увлечением минералогией», единственный интерес которого — в его удивительном сходстве с «Путешествием к центру Земли». Название этого произведения — «Лаура».

Госпожа С. Вьерн с большой тонкостью отметила родство обоих романов и констатировала, что в основе сходства — общность темы морального возмужания. По-видимому, можно считать, что оба писателя вдохновились одной идеей.

Тут возникает вопрос о том, кто же на кого оказал в данном случае влияние. Жорж Санд написала «Лауру» в 1863 году и правила корректуру в 1864 году. Жюль Верн написал «Путешествие к центру Земли» в 1863 году и 1 августа 1864 года спрашивает, когда роман начнет печататься. Следовательно, обе книги написаны были одновременно. Санд не могла знать ни «Путешествия», ни «Гаттераса». Жюль Верн не мог читать «Лауру».

Не следует ли искать общий источник вдохновения у Этцеля? Издатель связан был личной дружбой с Жорж Санд. Если дружба между Этцелем и Жюлем Верном еще не была такой тесной, как впоследствии, то, во всяком случае, была уже достаточно прочна. Оба они виделись ежедневно. Добавим, что Этцель был даже заинтересован в том, чтобы его подопечный воспользовался преимуществами интеллектуального общения с кругом его друзей. Среди ученых в компании Этцеля был Сент-Клэр-Девиль, он мог в беседе упомянуть о теории Дэви и английского капитана, а этим воспользовалось воображение как Жорж Санд, так и Жюля Верна.

Характерно, что оба романа — и «Путешествие», и «Гаттерас» — задуманы были почти в одно и то же время. Один из них основан на столь точных географических данных, что как бы калькирует действительность, другой — вдохновлен фантастическими представлениями, которые критикует доктор Клоубонни. Оба, однако, развиваются в атмосфере тревожной и таинственной, передающей одно и то же душевное состояние их авторов. Кажется, что писатель, сожалея, что не может предаваться без конца поэтическим грезам, вызванным завораживающим воображение видением ледяных глыб, плавающих по водам Арктики, не смог удержаться от искушения тотчас же перенести эти грезы в другой роман, где мог выразить самые потаенные свои чувства, не будучи сдерживаем дисциплинирующими узами точного научного познания.

И раз уж мы упоминали здесь имя Вилье де Лиль-Адана, не стоит ли отметить, что такой же смутный трепет воодушевлял автора «Клер Ленуар», чей мистицизм одерживает легкую победу над педантом Бономе, который, несмотря на это, все же сохраняет вкус к сомнительного рода шуткам. Не этот ли конфликт между наукой и верой, намеченный Жюлем Верном еще в 1854 году в новелле «Мастер Захариус», питал в его творчестве поэтический идеализм? Известно, как восхищался он Бодлером, об этом он сам говорит в своей работе об Эдгаре По. Поэтому «Путешествие к центру Земли» следует читать, подходя к нему иначе, чем к географическим и научным романам Жюля Верна.

Должны ли мы сожалеть, что он не удержался на этом пути, который привел столько талантов к литературе, волнующей душу и воображение, но многими считающейся болезненной?

Мишель Кордэ дает нам ответ в «Исповеди родившегося в осаде»:

«Один человек оказал могучее влияние на детей, родившихся непосредственно до и после минувшей войны (1870), — Жюль Верн. Как должно быть благодарно ему это поколение. Он сумел устроить ему бегство из его глупейшей темницы. Он внушил ему любопытство — стремление узнать мир, вкус к научному знанию, культ мужества и энергии… Я глубоко уверен, что через столетие наши потомки не смогут объяснить себе, почему этот совершеннейший писатель, могучий поэт, воспитатель, наделенный магической силой, предтеча, чьи фантазии в их время будут уже воплощены в жизнь, не был осыпан самыми высшими почестями, какие только наша эпоха даровала своим великим писателям. И только наш невероятный страх показаться смешными, наше низменное раболепие перед законами моды, грязная изнанка, всегда имеющаяся там, где мы что-то освящаем, — только это все явится для них ключом к разгадке».

Если «дитя осады» сказал правду, мы должны порадоваться тому, что, утолив свою поэтическую тревогу и преодолев, подобно своему Акселю, все преграды сумрачного лабиринта, Жюль Верн вновь обрел чувство юмора и, повеселившись за счет знатоков артиллерии, поведал нам о весьма необычайном по тем временам путешествии на Луну!

Романист, так благополучно вырвавшийся из кратера Стромболи, был через десять лет обвинен неким господином Дельма, прозывавшимся де Понжест, в том, что, работая над «Путешествием к центру Земли», он сплагиировал его рассказ под заглавием «Голова Минервы», и ему было предъявлено требование уплатить 10000 франков штрафа. «Почему не 10 миллионов!» — вскричал он.

Рассказ этот был напечатан в «Ревю контампорэн» (вторая серия, том 35); герой его находит голову в гробнице на вершине горы. «Между двумя сюжетами, — объясняет Жюль Верн своему издателю, — не было и намека на близость», но «имелся один сходный момент, несколько удивляющий: местонахождение гробницы обнаруживается тенью, которую отбрасывает палочка при свете луны, а у меня тень горного пика при солнечном свете указывает на место, откуда начинается спуск к центру Земли. Вот и все! Рассказ господина де Понжеста кончается приблизительно там, где начинается мой роман!…»

«Даю вам слово чести, я понятия не имел о рассказе господина де Понжеста, когда писал „К центру Земли”».

Очень важно иметь в виду факт, что, обратившись за арбитражем в Общество литераторов, он был вынужден переменить юрисдикцию, потому что был осужден Обществом как плагиатор…

Процесс состоялся в 1875 году, господин де Понжест проиграл его и был приговорен к уплате расходов.

 

18. «С ЗЕМЛИ НА ЛУНУ»

Опережая на столетие «Аполло-IX», но по той же траектории, что и он, космический корабль мчится к Луне. Роман печатается в «Журналъ де Деба» в 1865 году, затем выходит отдельной книгой. «Гаттерас» выпускается в свет в 1866 году. Жюль Верн работает над «Детьми капитана Гранта» и «Таинственным островом».

Рассказ «Нарушители блокады», напечатанный в «Мюзе» в 1865 году, является доказательством — если таковое требуется, — что писатель внимательно следит за развязкой войны в Соединенных Штатах. Война эта подходила к концу: военные действия закончились сдачей Ли Гранту 9 апреля 1865 года в Аппоматоксе. Либералы, группировавшиеся вокруг Этцеля, пламенно желали победы северянам, борцам за близкие им антирабовладельческие идеи, чье превосходство над южанами все более явно утверждалось. Антирабовладельческий пыл Этцеля не затухал: даже когда работорговля была запрещена, он продолжал настаивать, чтобы Немо был охотником за перевозящими невольников судами! Жюль Верн со страстным вниманием следил за этой братоубийственной борьбой, и то, что он о ней написал несколько позже, в «Севере против Юга», показывает, насколько он находился в курсе событий. Между прочим, он был поражен теми огромными усилиями, которые делались обеими сторонами для того, чтобы придать неведомую дотоле мощь артиллерийскому огню, и эти усилия внушали ему страх. Как пацифист, он с тревогой думал о том, что же станут делать с наступлением мирного времени артиллеристы, в течение ряда лет преследовавшие лишь одну цель — открыть наилучшую формулу уничтожения себе подобных. Эти фабриканты пушек рисковали стать весьма опасными смутьянами. В какое же русло отвести их внезапно прерванную активность?

Свое перо драматурга он обмакнул в чернила, надеясь найти вдохновение и использовать их против изобретателей орудий разрушения, «куда менее полезных, чем швейные машины». Первый том, озаглавленный «С Земли на Луну», — полный юмора сатирический памфлет. Что можно сделать с обременительными артиллеристами? Драматург театра бульваров сразу нашел шуточный ответ: пусть они бомбардируют Луну и пусть их даже отправят туда на худой конец!

Цель была найдена, оставалось достичь ее. Артиллеристы могли придумать лишь одно средство — пушку. Надо, впрочем, признать, что в то время ничего другого и не было.

Писатель, однако, слишком властно ощущает свою творческую ответственность, чтобы не стремиться к научному обоснованию того, что сперва было шуткой, но вдруг оказалось «возможным» предприятием. Поскольку Барбикену приходится приводить доводы, физика и математика поспешат на помощь фантазии. Романист обращается к научным знаниям, накопленным за многие годы, а его карандаш набрасывает колонки цифр, из которых он и делает вывод, что проект этот находится на грани осуществимого с баллистической точки зрения. Ядро можно заменить снарядом, полым внутри, и вот он как бы слышит: его друг Надар шепчет ему, что в этой полости может поместиться человек. Этот энтузиаст, готовый к любому дерзновению, не поколебался бы сделать безумную попытку. И он существует: Мишель Ардан — анаграмма Надара — будет первым астронавтом.

Жюль Верн все же слишком осторожен и не может не убедиться в том, что расчеты его правильны. Он попросит своего кузена Анри Гарсе, профессора высшей математики, внимательно проверить их, тем более что это в его компетенции, он ведь является автором трактата по космографии. Траектории установлены, однако, остается еще много непреодолимых препятствий. Высокая честность романиста отмечает их, ибо, по выражению Шарля-Ноэля Мартена, он «не невежда, не простак». Тут воображение повествователя придет на помощь науке, дабы убедить читателя, что все препятствия преодолены и действие романа может развиваться дальше. Резкость в ускорении движения, перегрев из-за трения стремительно движущегося снаряда о слои атмосферы — все эти препятствия можно ведь устранить, использовав ракету, которая, как известно, и разрешила проблему. Писатель не был чужд представления о ракетах, ибо снабдил свой снаряд ракетными тормозами. Однако о настоящей ракете в Пушечном клубе не могло быть и речи! Еще существеннее то, что горючего, необходимого для движения ракеты, в то время не существовало. Практически тогда не было ничего, кроме пороха, а взрывчатая сила его была неуправляема.

Читая эту книгу, мы можем констатировать, что Жюль Верн был прекрасно осведомлен о достижениях космографии, физики, математики и химии своего времени. Траектории его межпланетного корабля отличались точностью, сделан он был из алюминия, высота и вес его оказались вполне правильными, и автор предугадал регенерацию воздуха в замкнутом кругообороте. Можно лишь удивляться тому, что он пишет об установлении в Скалистых горах телескопа с диаметром 16 футов (4,8768 метров), способного обеспечить наблюдение отдельных звезд крабовидной туманности, то есть аппарата, странным образом похожего на тот, с пятиметровым диаметром, который был впоследствии установлен в тех же самых горах на вершине Паломар! Что же до отдельных звезд крабовидной туманности, то они вот уже двадцать пять лет являются предметом астрономических изучений.

В «Журналь де Деба» роман «С Земли на Луну» появился в 1865 году. 6 сентября автор пишет из Кротуа Этцелю: «Вскоре мы появимся в „Деба”», а еще через несколько дней он с удовлетворением констатирует, что «Луна наконец-то взошла на горизонте „Деба”». Поскольку он добавляет, что Этцель должен оставаться в Бадене до конца сентября, а сам он будет до 10 октября в Кротуа, мы можем сделать вывод, что фельетон был напечатан в сентябре. Из того же письма от 6 сентября 1865 гола мы с некоторым удивлением узнаем, что он работает «напряженно, но с большим удовольствием над совсем иным произведением». «Роберт Грант, — пишет он, — становится очень смелым и почти героическим парнем». Из другого письма, последовавшего за этим, мы узнаем, что он намеревается «дать некоторый отдых „Детям капитана Гранта” и предаться мечтаниям о «великолепном Робинзоне», добавляя, что «у него возникают замечательные идеи: когда вещь будет готова, она сможет при всей своей скромности выдержать сравнение с швейцарским Робинзоном».

Он не ошибался, ибо «Робинзон» его был не чем иным, как «Таинственным островом», которому предстояло выйти в свет только в 1874 году! Он признается, что в настоящий момент находится «за тысячу миль от Гранта» и даже не знает, «будет ли продолжение». Однако имеется другое его свидетельство, примерно в то же время, о том, что первый том «Капитана Гранта» значительно продвинулся вперед.

 

19. СЛОВО ОТ СЕРДЦА

Влияние Жюля Этцеля и сотрудничающих с ним писателей на Жюля Верна. Плоды дружеского сотрудничества. Поездка в Кротуа.

Может быть, уже настала пора поговорить о договорах, связывавших Жюля Верна с Этцелем, поскольку они давали ему возможность существовать и работать.

Мы знаем, что первый договор 1863 года обеспечивал писателю сумму в 1900 франков за каждую книгу. Он же должен был давать издателю за год три книги, что составляло 5700 франков в год, или 465 франков в месяц. Условия эти были улучшены по договору от 11 декабря 1865 года на период времени от 1 января 1866 по 31 декабря 1871 года. Гонорар был увеличен до 3000 франков за книгу, при оговорке, что издатель сохраняет в течение 10 лет исключительное право собственности на книгу со дня выпуска ее в свет, причем публикация книги будет осуществляться издателем, как ему заблагорассудится. Что касается книг иллюстрированных, то на них издатель имел полное и неограниченное право собственности, иначе говоря — как это было уточнено, — автор уступал издателю полное и не ограниченное во времени право собственности на свои произведения для их выпуска в виде изданий иллюстрированных. Однако за пять уже выпущенных книг автору предоставлялась компенсация в сумме 5500 франков, т. е. по 1100 франков за том. 25 сентября 1871 года вступила в силу новая договоренность: вместо трех книг за год писатель обязывался поставлять только две, издатель же уплачивал не 9000, а 12 000 франков в год, или 1000 франков в месяц. Со своей стороны автор продлевал на три года право собственности издателя на неиллюстрированные издания как ранее выпущенных книг, так и тех, которые предстояло выпустить. Было, кроме того, указано, что «продолжение великих путешествий и великих путешественников, которое может составить еще два тома, будет предоставлено издателю за 3000 франков том и помимо двух ежегодных томов».

Этцель и в дальнейшем улучшал условия договоренности в пользу автора, который был этим вполне удовлетворен. Впрочем, последний не допускал, чтобы его издателя и друга подвергали критике. В то время издатель обычно приобретал право на книгу за твердую цену, принимая на себя весь риск по ее изданию. Иногда просто уславливались, что после того, как дело будет завершено издателем, выручку разделят пополам, и это было началом исчисления авторского гонорара за вышедшую книгу. Этцель был сторонником авторских прав и сам написал несколько статей в защиту литературной собственности. Впоследствии полная уступка права на издание по установленной цене была заменена получением авторского процента с проданных экземпляров издания.

Есть вообще нечто трогательное в том, что личное обаяние и литературный талант романтика Сталя привлекали к нему симпатию писателей, произведения которых он издавал: они доверяли его несомненному вкусу, его суждениям, его честности и добросердечию. Об этом свидетельствует его переписка с Ламартином, Бальзаком, Гюго, Жорж Санд, если говорить лишь о самых известных именах. Гюго, всегда очень ревниво относившийся к своим интересам, порою упорствовал, это не мешало ему в трудные минуты бывать должником своего издателя, который неизменно оставался ему предан. Бальзак очень охотно прибегал к его помощи, когда находился в отчаянном положении. Ламартин никогда не сомневался, что может рассчитывать на его дружбу. Все знали, что его деловая сметка всегда к их услугам. Что касается Гюго и Ламартина, то к восхищению их творчеством добавлялось еще и восхищение политической деятельностью.

Но, по-видимому, самые близкие дружеские отношения были у издателя с Жорж Санд. Их переписка свидетельствует о взаимной, полной доверия симпатии, которую они хранили всю жизнь. Он был для нее компетентным советчиком и защищал ее интересы вплоть до того, что наблюдал за репетициями ее пьес.

Этцель, подобно статуе Януса, имел два лика: один — обращенный к прошлому, другой — к будущему. Пропитанный классической литературой, он с жадным интересом относился и к новым формам выражения, благодаря чему в нем выработалось то тонкое чутье, которое помогало открывать и поддерживать новые литературные дарования, часто с материальным ущербом для себя.

За обликом издателя вырисовывался облик литературного критика. Трудно было отделить издателя Этцеля от писателя Сталя. Благодаря столь счастливому сочетанию он мог с полным основанием вмешиваться в работу своих авторов. На этцелевской выставке в Национальной библиотеке можно было видеть целую страницу Бальзака, перечеркнутую и заново переписанную Сталем! Санд с закрытыми глазами принимала критику своего издателя и с готовностью переделывала текст так, как он считал нужным. Талант Сталя допускал такого рода полезное сотрудничество.

Этот человек 48-го года, мечтавший о благородной и великодушной Республике, привлекал к себе людей, разделявших такие же убеждения, так что круг его друзей политически имел республиканскую окраску, то есть революционную в том смысле, что состоял он преимущественно из людей, находившихся в оппозиции ко Второй империи. После падения Наполеона III он сохранил эти левые тенденции, хотя не сочувствовал крайностям Коммуны, ставившим Республику под удар.

Жюль Верн, новый человек в кругу Этцеля, но разделявший его убеждения, отлично чувствовал себя среди этих людей, открытых всем новым веяниям, но в то же время уравновешенных, для которых понятие Республики неотделимо было от представления о порядке. Это сочетание мудрости и смелости не могло ему не нравиться. Среди друзей Этцеля были писатели и ученые. Силою обстоятельств он оказался в дружеской связи с Жаном Масе, которому поручена была должность главного редактора «Журнала воспитания и развлечения». Он познакомился с Сент-Клер-Девиллем, математиком Бертраном, Эрнестом Легуве и, по всей вероятности, с Жорж Санд. Он несколько раз встречался с Этьеном Араго, братом Жака, умершего в 1855 году…

Для авторов, связанных с издательством, Этцель-Сталь был покровителем, мэтром, а порой и школьным учителем. Он не отказывался от этой роли по отношению к дебютанту и продолжал выступать в ней даже тогда, когда тот мог уже расправить крылья. Его замечания, его мнение, советы, критика всегда охотно принимались.

Утверждение, что Этцель как духовный отец заменил Жюлю Верну отца по крови, было бы верным лишь частично. Этцель действительно стал его отцом по духу, но отнюдь не вытеснив при этом образ родного отца, а, так сказать, переняв от него эстафету. Между 1863 и 1870 годами влияние стареющего Пьера все время уменьшалось, в то время как влияние Этцеля усиливалось и благодаря дружбе между ним и Жюлем, и благодаря его авторитету литературного критика. В 1871 году Пьер скончался. Этцель заменил его в роли советчика и друга. Оба писателя не только питали друг к другу взаимное уважение и величайшую привязанность, но каждый из них высоко ценил творчество другого. Произведения Сталя походили на него самого: в них было изящество, элегантность стиля и трогательная чувствительность. Писателя-романтика восхищало в его «Вернишоне» искусство повествования, познания, умение четко и убедительно очерчивать свои персонажи — иначе говоря, его изумительное воображение, поставленное на службу научному складу ума, однако он сожалел, что Жюль Верн слишком редко взывает к умиленной чувствительности.

Когда у Жюля Верна появлялась какая-нибудь идея, автор делился ею с издателем, и они вместе обсуждали ее. Затем Жюль Верн начинал работать над рукописью, которую и сдавал Этцелю.

Почерк его, тщательно выведенный, был, однако, исключительно мелким, из-за этого читать его было крайне трудно, так что очень скоро дело доходило до гранок. Писатель правил их и возвращал Этцелю, который по ним и делал свои замечания. Происходило новое обсуждение, опять появлялись гранки, учитывавшие все исправления, и вновь правились автором и издателем. Так, первая часть «Путешествия к Северному полюсу» была передана Этцелю в первых числах июля 1863 года, 4 сентября, уже работая над второй частью, Жюль Верн торопился прочесть эту первую часть в гранках и узнать мнение Этцеля о ее конце. 10 сентября 1863 года он еще предлагает для этой первой части название «Приключение капитана Гаттераса», а в качестве подзаголовка — «Англичане на Северном полюсе»; 16-го же, соглашаясь с одним замечанием издателя, он уточняет, что Гаттерас у него будет «дерзновенным и не столь уж неудачливым», однако отказывается включить в экипаж судна француза: ему нужны одни англичане. От гранок к гранкам, от гранок до корректурного оттиска — первая часть «Капитана Гаттераса» появилась в первом номере «Журнала воспитания», вышедшем 20 марта 1864 года. Вторая часть прошла те же этапы.

Жюль Верн, в общем, очень доволен, что Этцелю правится «безумие и конец Гаттераса» — в них, по его мнению, заключается нравственный смысл произведения. Известно, что, хотя писатель заявлял, что не желает «приспосабливать факты», он тем не менее сумел примирить точку зрения издателя со своей собственной.

Меняя свое местожительство — сперва улица Сен-Мартен, затем бульвар Монмартр, перекресток Круа-Руж, пассаж Сонье, бульвар Мажента, — супруги Верн устроились наконец вполне комфортабельно в 1863 году в Отёйе, на улице Ла-Фонтен, 39. Жюль Верн принимал там многочисленных друзей — Шарля Валлю, Делиу, Филиппа Жиля, Лео Делиба, Виктора Масе, Иньяра и других. Для летних каникул избран был Кротуа в надежде, что жизнь у моря принесет пользу обеим дочкам Онорины и маленькому Мишелю. Писатель останется верен Кротуа, будет ездить туда много лет подряд, и место это станет его постоянной обителью.

Начав писать «Детей капитана Гранта», он уверяет Этцеля, что должен «обрести относительное спокойствие после драматической развязки первого тома, но это долго не продлится». «Что касается стилистических погрешностей, — продолжает он, — я их признаю, и они довольно грубые, но уже исправлены в гранках, которые я сейчас читаю». «Теперь о самом важном, — пишет он дальше, — я очень неловок, когда приходится говорить о любовных чувствах. Я даже просто боюсь писать это слово «любовь». Я прекрасно сознаю свою неуклюжесть и всячески изворачиваюсь, ничего не достигая. А потому, стремясь обойти эту трудность, намерен быть немногословным. Вы просите меня бросить мимоходом хоть одно слово от сердца! Всего-навсего! Только это самое слово у меня не получается, а не то оно давно уже стояло бы там, где следует!»

Это признание — для нас очень существенное, ибо оно подчеркивает различие творческих темпераментов, — мы находим в письме с одним лишь обозначением: суббота. Можно полагать, что это 1865 год. Романтический Сталь был человеком сентиментальным. Он писал и читал сердцем, если можно так выразиться. «До понедельника, дорогой мой учитель, и я не стану занимать у Вас «слов от сердца», — писал ему Жюль Верн, — хотя Вы достаточно богаты ими, чтобы поделиться со своим преданным другом».

В этой маленькой фразе содержится и некоторое сожаление автора письма, и вместе с тем дружеская насмешка над чрезмерной чувствительностью приятеля. Мы сказали бы теперь, что он обладал чувствительностью, готовой излиться вовне. Корреспондент его по натуре был суше, чувства его всегда контролировались рассудком. Не отдаваясь никогда первому впечатлению, он и писал головой. Между тем и он отличался крайней чувствительностью, однако старался владеть ею. Некая внутренняя стыдливость не позволяла ему выражать свои интимные чувства, тем более глубокие, что он никогда не выставлял их напоказ. Именно в этом смысле Малларме назвал его своеобразным человеком, а Пьер Верон — скрытным.

Редко можно наблюдать более яркий пример теснейшего сотрудничества между автором и издателем. С 1863 года Жюль Верн пытался оказывать материальную поддержку Этцелю, когда у того бывали затруднения. В 1868 году он пожелал, чтобы отец его внес определенную долю в издательское предприятие Этцеля. В других случаях мы видим, что он успокаивает Этцеля насчет репорта ценных бумаг, что является свидетельством помощи, которую он ему оказывал в трудные времена. Обмен мнениями, доверительными признаниями мог быть только плодотворным: у друзей, преследовавших одни и те же цели, и заботы были общие. Жюль Верн действительно вел себя, как его компаньон, разделяя его треволнения, и даже заменял его, когда по состоянию здоровья тот не мог заниматься делами.

Этцель вообще отличался хрупкой комплекцией. Жюль Верн в то время был здоровяком и, что еще лучше, находился в полном расцвете сил. Физическое состояние того и другого соответствовало их психологическому облику, отчасти объясняя его. Оба были мужественны, оба энергичны. Один, ослабленный болезнью, жизненными испытаниями и уже немолодой, прислушивался к голосу своего сердца. Другой — крепыш, более прямой, более цельный — и способен был, и хотел создавать только персонажи, мало склонные к углублению в свои внутренние переживания. Вот как он высказывался об этой манере видеть вещи в беседе с английским журналистом:

«Любовь — это чувство всепоглощающее, в сердце человека оно оставляет мало места для чего-либо иного. Моим героям нужны все их способности, вся их энергия, а присутствие рядом с ними пленительной женщины часто мешало бы им осуществлять их грандиозные замыслы».

Этцеля, правда, огорчало, что его автор не занимается должным образом замечательными персонажами, которые создает, не анализирует более обстоятельно их психологию и оставляет в тени их эмоциональную жизнь. Но нет уверенности в том, что, если бы он это делал, они не предстали бы перед читателем несколько измельченными. Любовная психология — не дело Жюля Верна. Впрочем, женщина не отсутствует в его произведениях: она занимает там то место, какое ей подобает. Часто она выступает вдохновительницей, иногда является целью. Она неизменно кротка и мужественна.

Леди Гленарван выносит окончательное решение об экспедиции по розыскам капитана Гранта, которую должен предпринять ее муж; миссис Уэлдон, женщина сильного и стойкого характера, будет спасена пятнадцатилетним капитаном. Любовь как будто отсутствует в этих книгах, и сдержанная идиллия Мэри Грант и Джона Манглса не поправляет дела.

Однако именно любовь Акселя к Гретхен увлекает молодого человека к центру Земли. Любовь Нади дает Строгову силы для достижения его цели. Любовь связывает Сангарру с судьбой предателя Огарева и бросает миссис Брэникен в опасное предприятие — розыски мужа. Источник драматизма в «Паровом доме» — ненависть между двумя мужчинами, стремящимися отомстить за убийство своих жен, а леди Монро, «блуждающий огонек», ускоряет наступление развязки.

В «Необыкновенных путешествиях» женщин не так уж мало. А «В стране мехов» их даже, может быть, слишком много.

У всех героинь Жюля Верна, которые принимают непосредственное участие в приключениях, неизменно являющихся основным элементом повествования, одинаковые натуры: это женщины умные и энергичные. Многие из них проявляют выносливость, необычную для того времени. При этом они отнюдь не лишены чувствительности, ибо им свойственна и еще одна общая черта: это женщины с нежным сердцем. Даже такой дракон, как Полина Барнет «В стране мехов», обладает этим качеством. Усилием воли эта властная женщина сохраняет свою мнимую силу; она позволяет себе поплакать, но ей тотчас же делается стыдно за свою слабость, и она жестоко корит себя. Эти женщины умны и сердечны. Порою они бывают трогательны. Автор полон уважения к ним, ибо часто у него умная маленькая женщина исправляет оплошности своего бестолкового мужа, как, например, миссис Джолиф.

Разумеется, это не тот тин героини романа, к которому мы привыкли: в их сердце нет места конфликтам или интригам. Можно сказать, что в них мало человеческого, поскольку они далеки от проблем, возникающих при взаимоотношениях между полами. Романы Жюля Верна — это не романы о любви. Их главный предмет — борьба человека с природой, и потому любовь в них может занимать лишь второстепенное место.

Может быть, Жюль Верн и сожалел об этом, ибо однажды он воскликнул: «Ах, если бы я мог сунуть туда несколько адюльтеров, мне было бы гораздо легче! Если бы руки у меня были развязаны, как у Дюма, я бы над двадцатью книгами трудился меньше, чем над четырьмя своими».

Если уж говорить о литературном труде, то следует признать, что писать романы без женщин — дело неблагодарное. И хотя в некоторых романах Жюля Верна порою ощутимо присутствие женщины, а иногда даже она действует в них, то в большинстве — и это лучшие — женщины отсутствуют. Писатели, которым удалось создать значительные произведения, не прибегая к женским образам, заслуживают не упрека, с нашей точки зрения, а восхищения. Если они нас увлекли и взволновали, затронув в нас какие-то необычные струны, это означает, во-первых, что подобные струны действительно существуют в глубинах человеческих душ, а во-вторых, что у таких писателей большое дарование.

 

20. РАБОЧАЯ ЛОШАДЬ

Жюль Верн обосновывается в Кротуа и трудится, как «рабочая лошадь». Он подготавливает «подводное путешествие», прогуливается по морю на своем собственном суденышке «Сен-Мишель». Он затевает огромный труд «География Франции». Путешествие в Соединенные Штаты на пароходе «Грейт-Истерн».

Когда речь зашла о том, чтобы найти для семьи подходящее место летнего отдыха, Жюль Верн, естественно, подумал об устье Соммы, чьи воды, медленно струясь по направлению к морю, встречаются с ним километрах в шестидесяти от Амьена. В 1865, а может быть уже в 1864, году он провел лето в Кротуа. Это было всего-навсего рыбацкое местечко на плоском побережье, которое вряд ли привлекло бы внимание любителей живописной природы. Берега эти обретали некоторую величественность лишь в период бурных приливов, когда ничто не могло противостоять бешенству волн.

Жюлю там нравилось, да и Онорина не имела ничего против. Дети могли сколько угодно резвиться на песке, а неугомонный Мишель даже заработал себе прозвище «гроза Кротуа». В марте 1866 года, с нетерпением стремясь вновь обрести здесь мирное существование, писатель перебирается в Кротуа и решает поселиться там надолго…

Спокойная жизнь дает ему возможность работать, как и сколько он хочет. Главное развлечение его — прогулки в порт и беседы с рыбаками. Вскоре ему удастся приобрести одно из суденышек. Жюль с величайшим удовольствием решает перестроить на нем все, как нужно. Это суденышко, названное «Сен-Мишель», станет великой радостью его жизни. Рыбацкий баркас, достаточно прочный, чтобы отваживаться на длительные переходы, вскоре сделается для него обычным средством передвижения. Огибая Котантен и Финистер, он морем отправляется в Бордо за своим братом Полем и оттуда доставляет его в Нант. Проведя два дня в Бордо, он возвращается обратно в полном восторге, его «застиг мощный порыв равноденственных ветров, угрожавший выбросить на берег, — словом, настоящая буря». «Сен-Мишель I», хотя и был всего-навсего рыбацким баркасом, а может быть, как раз именно по этой причине, наверное, отлично держался на воде и был вполне приличных размеров, потому что в 1870 году на нем установили небольшую пушку, дабы он обеспечивал охрану бухты!

В Кротуа, и в Нанте, и в доме родителей в Шантене Жюль Верн упорно работает, занимаясь третьим томом «Гранта», и, следуя за Паганелем в Новую Зеландию, он не оставляет мыслей о «Путешествии под водой».

Можно лишь удивляться, что, еще «не спустив со стапелей» «Детей капитана Гранта», он справляется и с дополнительной работой, которую взвалил на него Этцель.

«Работаю как каторжный, — пишет он отцу 19 января 1866 года, — представь себе, что я составляю словарь! Да, серьезный словарь, «Иллюстрированную географию Франции» по департаментам, которая выходит отдельными выпусками, по десять сантимов каждый; словом — золотое дело. Работу над ним начал Теофиль Лавалле, который написал вступление. Но он умирает, и я согласился продолжать…»

И все же он «думает, что найдет время написать хотя бы первую книгу «Путешествия под волнами океана», план которого разработан во всех подробностях».

Правда, охотнее всего работает он над словарем в своем мирном уединении в Кротуа.

До конца лета 1866 года в Шантене и в Кротуа он отдает все время «Географии Франции», но заканчивает «Детей капитана Гранта», заявив, однако, Этцелю, что стал теперь ученым-географом и в настоящий момент превратиться снова в романиста не может, а потому рассчитывает на его чтение корректур последнего тома. Он отказывается бесконечно продолжать повествование о том, что капитан Грант сделал на своем острове.

В августе, сдав сороковой выпуск «Географии», он чувствует себя совершенно обессиленным, но все же читает рукопись, которую Этцель дал ему на отзыв. «Ознакомился с Вашим необычным открытием: по недостаточности физических обоснований — это Эдгар По, но без гениальности этого странного новеллиста. В общем, полагаю, это не бог весть что». Фраза эта решает вопрос о том, что произведение, о котором идет речь, не принадлежит Жюлю Верну, хотя его пытались приписать ему.

Оп возвращается в Париж в конце сентября, написав предварительно Этцелю: «Сколько труда! Никогда я не понимал так хорошо, что такое скала Сизифа и бочка Данаид! Я сдал уже 55 выпусков, из которых 33 вышли в свет! Осталось 45! Черт побери! Вы и представить себе не можете, что это такое, и, однако, чем дальше идет работа, тем внимательнее я отношусь к ней».

Все же он не теряет из виду роман, который должен выйти в 1867 году; 31 декабря в письме к Этцелю он восклицает: «Пусть я лопну, как говорят, только бы дети капитана Гранта соединились, — это все, что мне нужно!» В том же письме он успокаивает издателя, правившего корректуру второго тома: «Могу Вам сказать, что феномен в Кордильерах, который я описываю, совершенно точен: так оно и происходит, даю полную гарантию!»

Географический словарь, для которого он еженедельно выверяет данные по двум департаментам, делается им так добросовестно, что под конец он и сам увлекается этой работой. Он повторяет Этцелю, что «этот труд должен быть но возможности на самом современном уровне» и необходимо использовать в нем данные самого последнего часа. Цель его будет достигнута, «если в нем будет меньше ошибок, чем в предшествующих трудах такого рода, а в нем их наверняка будет меньше», — уверяет Жюль Верн. «Но словарь чертовски длинный, божественный мой учитель! — продолжает он. — В законченном труде будет три миллиона печатных знаков…»

Наконец-то работа доведена до конца: «Благодаря Онорине я закончу географию на будущей неделе, во всяком случае — весь текст. Несчастная! Я заставляю ее переписывать по восемьсот строк в день… Уф! Ну и годик был! Чтобы отдохнуть, я начну «Путешествие под водой». Это будет для меня настоящим удовольствием».

Все же с половины марта до половины апреля 1867 года он получил возможность поехать с братом в Америку на «Грейт-Истерне», этом морском гиганте. Несмотря на задержку в пути, ему удалось посетить Ниагарский водопад. Корабль испытал несколько сильнейших штормов, из-за которых поездка удлинилась и заняла четырнадцать дней вместо десяти по расписанию. А для посещения водопада пришлось проехать еще двадцать часов по железной дороге.

 

21. «ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА»

Путешествие вокруг света, красочное, полное увлекательных приключений, где наконец читатель находит «слово от сердца», о котором мечтал Этцель. Роман выходит в свет в 1867 и 1868 годах.

Мы знаем, что с 1865 года Жюль Верн писал «Детей капитана Гранта». По всей вероятности, в сентябре 1865 года он находился вместе со своими героями в пампах Аргентины и боролся с красными волками, ибо сообщал тогда же в одном из писем, что «Роберт Грант становится юношей весьма мужественным и даже героическим!»

Содержание романа общеизвестно. Речь идет о путешествии вокруг света, которое лорд Гленарван предпринимает с целью разыскать капитана Гранта, потерпевшего кораблекрушение где-то на 37-й параллели.

Легко заметить, что это путешествие вокруг света является длительным, трудным поиском отца, которого и находят после тяжких испытаний, превративших мальчика Роберта Гранта в энергичного взрослого человека. Не замечательно ли, что Роберт открывает местонахождение своего отца по его крику о помощи, который доносится из мрака, крик этот был услышан только детьми капитана, ибо сердце их, особенно чуткое из-за длительных страданий и долгого ожидания, способно было на него отозваться!

Эти розыски отца предпринимаются на основании очень неточных сведений благодаря настояниям леди Элен Гленарван, поддавшейся какому-то наитию свыше. Другие участники этой одиссеи придали ее интуитивному озарению некую основу, более реальную, но все же достаточно зыбкую. Что касается Роберта и Мэри Грант, то у них была только вера. Мучительная тревога Мэри должна была тронуть сердце капитана «Дункана», и его сочувствие к ней неизбежно перешло в любовь.

Истинный герой этого приключения — Роберт. Когда «Дункан» выходит из устья Клайда, он еще мальчик. По вот выясняется, что в документе, найденном в бутылке, не указана долгота, на которой произошло кораблекрушение, и Роберт проявляет характер, восклицая: «Обойдемся без нее!» В действие он по-настоящему вступает лишь тогда, когда вместе с Гленарваном, Паганелем и майором совершает переход через Южноамериканский материк. Его поведение заслуживает похвалы, и лорд говорит ему, что он станет взрослым мужчиной в возрасте, когда другие еще дети. Отвагой своей мальчик вызывает в нем восхищение, привязывает его к себе, тем более что Гленарван чувствует личную ответственность, согласившись, правда по настояниям оптимиста Паганеля, на участие Роберта в восхождении на Анды, что ему было не но силам. Поэтому, когда во время ужасающего землетрясения Роберт исчезает, Гленарван впадает в полное отчаяние, не отказывается прекращать поиски, несмотря на их очевидную бесплодность. Когда же он находит его, чудом спасенною из когтей кондора, «никогда из уст человеческих не вырывалось еще такого радостного возгласа…». И первые слова Роберта дают ясное представление о природе взаимного чувства, выявившегося благодаря этому происшествию. Едва открыв глаза, мальчик произносит: «А, это вы, сэр… отец мой!»

Роберт в том возрасте, когда ему нужен отец, защитник в еще неведомом ему мире, который может отвечать на вопросы обо всем, что мальчику непонятно. Случилось так, что Роберт оказался в очень юном возрасте разлученным с отцом, на розыски которого теперь отправился. Чувствуя себя в этом смысле обделенным, Роберт как бы проецирует образ отца на того, кто дает ему ощущение безопасности, которого он был лишен, точно так же, как проецировал на сестру образ матери, которой ему не довелось знать. Поскольку цель его совпадает с намерением Гленарвана, между ними никакой конфликт невозможен. Разумеется, проблемы могли бы возникнуть после того, как Грант был найден, если бы два отца конкурировали между собой, чего, по счастью, не случится. Так что образы двух отцов смогут совмещаться без помех и трений. Гленарван, духовный отец Роберта, поможет мальчику обрести родного отца, даже не задумываясь над тем, что рискует потерять сына, отдав его Гранту.

Критики наслаждались возможностью обнаружить здесь внутренние треволнения автора, якобы терзаемого «проблемой отца». При этом они забывали, что у Роберта не было никакой неразрешимой проблемы и что образ отца по духу может легко слиться с образом отсутствующего отца по крови.

Итак, именно Роберт является героем этого романа, который можно было бы озаглавить «Приключения Роберта Гранта». Справедливо и его название «Дети капитана Гранта», не исключающее участие Мэри и подчеркивающее основную тему — поиски исчезнувшего отца.

Что же касается внутреннего замысла, то он имеет явно символический характер. Речь идет здесь о цели всей жизни, о смысле, который надо придать земному существованию, и о выполнении этой цели, являющейся для человека самоутверждением, о необходимости иметь достаточно душевных сил, чтобы осуществить эту цель, подсказанную человеку внутренним чутьем, опираясь на мысль и действуя разумом. Разумеется, бывают обстоятельства, ниспосланные провидением, но орудие его — сам человек.

Так исполнилось обещание, данное Паганелем леди Элен. Она сказала ему: «Да поможет нам бог!» Географ ответил: «Поможет, поможет, сударыня, ибо, можете не сомневаться, мы сами себе поможем!»

Паганель — тип рассеянного ученого. Он занимается точной наукой, его разносторонний ум поглощен реальностью. Но, увлекшись данным опытом, он совершенно не принимает во внимание всевозможные сопутствующие обстоятельства, почему и впадает в невероятную рассеянность. Ему кажется, что он на борту «Шотландии», а на самом деле он на «Дункане»; он стремится в Индию, а направляется в Америку; он принимает свою подзорную трубу за трость, изучает испанский язык по книге португальца, пишет «Зеландия» вместо «Австралия» и забывает о хорошо известном ему обстоятельстве, что остров Марии-Терезы то же, что остров Табор!

Он отправляется на розыски Гранта, по его увлекает не столько сама эта цель, сколько проблема интерпретации документа, благодаря которому его можно будет найти. Проницательность его направлена на один предмет, который должен дать ключ к разгадке тайны. Для него важнее всего решение поставленной задачи.

Равнодушный к внешним событиям, он благодаря этому отважен. Неизменно пребывая в отличном расположении духа, он усматривает в самых ужасных катастрофах лишь то, что в них любопытно с научной точки зрения. Склонный к философствованию, он полагает, что, чем меньше удобств, тем меньше потребностей, а чем меньше потребностей, тем человек счастливее, и это вполне соответствует воззрениям самого автора. Персонаж так удался ему, что более полувека он воспринимался читающей публикой как тип рассеянного ученого.

Разумеется, на протяжении этого длинного повествования Жюль Верн всячески выражает свою симпатию к шотландцам и антипатию не столько даже к англичанам, сколько к Англии, особенно к ее колониальной гегемонии, которая зиждется на истреблении покоренных народов. К сожалению, в подобных вещах трудно проводить особенно тонкое различие: за поведение, которое большинство той или иной нации навязывает меньшинству, способному лишь протестовать, отвечает вся нация в целом.

Жюль Верн устами Паганеля осуждает «золотую лихорадку», к этой теме он вернется в дальнейшем своем творчестве. Книга не лишена весьма удачных описаний, оправдывающих похвалы стиля Мишелем Бютором и Ж.-Ж. Бриденном. Таковы описания грозы, воспламенившей дерево; бури, выбросившей «Дункан» на побережье Австралии; эвкалиптового леса; отдыха путешественников в имении Готтем, где они неожиданно слышат ночью арию из оперы Моцарта; вида, открывающегося с Австралийских Альп; плавания вверх по реке Уанкато; озера Таупо; погребения маорийского вождя и т. д.

Как бы там ни было, но на этот раз в повествовании имеется и «слово от сердца», которого требовал Этцель.

Добавим, что с помощью Деннери «Дети капитана Гранта» появились на театральной сцене. Пьеса была поставлена 26 декабря 1878 года» в театре Порт-Сен-Мартен. Несмотря на обычную ловкость Деннери, старого знатока сцены, она получилась весьма неудачной. Зачем оба приятеля решили отступить от сценария, который давала книга? Трудности сценического воплощения далеко не все объясняют, ибо сами они усложнили сценарий, включив в него… охоту на кита! У Гранта не двое, а трое детей, еще один сын, разделяющий его одиночество на острове Балкер, а не на Таборе. Паганель убивает кита, в котором уже торчит гарпун, к счастью, с надписью «Капитан Грант, 1877, островок Балкер». Нити, которые управляют марионетками, здесь такие же толстые, как веревка гарпуна.

А где же находится этот островок? В Антарктике! Ибо Грант намеревался не основывать Новую Шотландию, а открывать… Южный полюс!

До сих пор не могу понять, как автор романа мог согласиться, чтобы его произведение было до такой степени искажено.

 

22. «ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЛЬЕ ПОД ВОДОЙ»

Где появляется величественный образ капитана Немо, анархиста, мятежника, который, однако, признается: «Я умираю оттого, что думал, что можно жить одному!…»

В 1867 году Жюль Верн был занят не только тяжелым трудом по составлению «Географии Франции» и завершением романа «Дети капитана Гранта», но и начал работу над повой книгой — «Двадцать тысяч лье под водой».

Еще с 1866 года, оснащая «Сен-Мишель I», он обстоятельно обсуждает эту последнюю книгу с Этцелем, которому пишет из Кротуа:

«Работаю с яростным пылом, мне пришла в голову прекрасная мысль, очень благодарная для сюжета. Надо, чтобы мой неизвестный не имел ни малейшего соприкосновения с остальным человечеством, от которого он полностью отделен. Он и не живет на земле, он обходится без земли. Моря ему достаточно, но надо, чтобы море давало ему все, вплоть до одежды и пищи. Никогда он не ступает ногой на какой-либо из материков. Даже если бы материки и близлежащие острова исчезли из-за нового всемирного потопа, он продолжал бы существовать как ни в чем не бывало, и — можете мне поверить — его ковчег будет построен лучше чем Ноев.

Я полагаю, что от такой «абсолютной» ситуации произведение очень выиграет. Ах, дорогой мой Этцель, если с этой вещью у меня получится неудача, я никогда не утешусь. Ни разу у меня еще не было в руках такого замечательного сюжета».

Так из родившегося в 1865 году первого замысла «Путешествия под водой», ставшего сперва «Путешествием под волнами океана», затем «Двадцатью пятью тысячами лье под морями» и, наконец, «Двадцатью тысячами лье под водой», в сознании писателя возник образ Немо.

Сперва он намеревался написать поэму во славу моря. Первоначальным сюжетом ее было море и любовь к нему, он вынужден был признать, что волны моря, гнев бури — только являемый нам внешний облик его. Чтобы овладеть сердцем Амфитриты, чтобы познать все ее сокровенные богатства, надо проникнуть в глубины морского покрова, скрывающего все внутреннее великолепие, и исследовать бездны, таящиеся под волнами.

«Путешествие под водой» — таков был замысел. Но как сделать эту мечту реальностью? В то время были уже придуманы аппараты для погружения человека под воду и, как это отмечает господин Дольфус, с мыслью о подводном судне уже свыклись и моряки, и ученые. Жюль Верн не мог не знать о Фултоне и его «Наутилусе» 1797 года. Изучая перипетии Гражданской войны в Соединенных Штатах, он знал, что американцы использовали подводные лодки, в частности судно Вильруа, о котором уроженец Нанта не мог забыть. Поэтому, чтобы додуматься до подводной лодки, ему и не нужен был Фигье, как это предполагает господин Дольфус. Он имел у себя тома «Чудес науки» Фигье, вышедшие в 1867-1869 годах, но в 1865 и 1866 годах они этих мыслей ему подсказать не могли, хотя в дальнейшем он охотно черпал оттуда информацию. Немыслимо представить себе, что он не ознакомился с литературой о подводном плаванье. И мы знаем, что он длительно обсуждал со своим братом Полем, моряком, детали и свойства этого фантастическою корабля. Однако сюжет романа отнюдь не сам «Наутилус», судно гораздо более усовершенствованное, чем те, которые изобретались в то время; оно лишь способ осуществлять подводные исследования, а для героя книги Немо — возможность стать гением морей. Однако он сделал «Наутилус» таким привлекательным, что это стальное веретено поглотило все внимание читателей, и они полюбили его больше, чем путешествие и даже чем самого Немо. Может быть, так получилось потому, что идеальный подводный корабль еще доныне не создан, хотя атомная подводная лодка, обладающая более существенной полезной площадью, дает основание думать, что вскоре это будет достигнуто.

Правда, мы до сих пор рассматриваем подводную лодку лишь как военное судно. Между тем Саймон Лэйк приветствовал «Наутилус» Немо как первую «гражданскую подводную лодку». Находясь под впечатлением этой идеи Жюля Верна, он всю свою жизнь посвятил изысканиям в этой области. Сейчас широко известно, что изобретено уже немало аппаратов для исследования морских глубин, а ведь это одна из идей, которые осуществлял Немо, ибо для него океанические глубины были гигантским резервуаром богатств и неисчерпаемым источником энергии, каким может явиться хотя бы использование температурной разницы различных слоев морской воды.

Хотя Жюль Верн и работал «как каторжный», по рукопись «Двадцати тысяч лье под водой» он не смог представить Этцелю ранее конца августа. Он закончил ее вчерне в конце июля, но все надо было переписывать, трудность состояла в том, чтобы сделать абсолютно правдоподобными вещи совершенно невероятные. Он надеется, что достиг этого, но есть у него и сомнение. Надо тщательно отработать стиль. Имеются отрывки, которые требуют «изящества г-жи Санд или одного славного господина, который вам известен».

Наконец, надо было, чтобы «после пятнадцати месяцев воздержания в мозгу его произошел взрыв». Для подводного путешествия это просто необходимо. «Всего там будет в избытке, и я уж порезвлюсь вволю. Но откровенно говоря, жалко мне моего поляка. Мы были добрыми друзьями, да и с ним все было яснее и честнее». Поляк? Почему — увидим.

Таким образом, несмотря на головные боли и головокружения, ему удалось в этот короткий промежуток времени окончить географический словарь, третий том «Капитана Гранта» и «Двадцать тысяч лье под водой», а также «Вокруг Луны». Писатель быстро двигался вперед, ибо «Дети капитана Гранта» вышли в 1867 и 1868 годах, «Двадцать тысяч лье под водой» и «Вокруг Луны» — в 1870, а «Плавающий город» — в 1871.

Интересно, что знаменитая трилогия — «Грант», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров» — возникла в сознании автора в одно время и постепенно вызревала. Разумеется, отдельные элементы ее еще не были объединены. Когда Айртон был оставлен на своем островке, автор еще не предвидел, что ему окажут помощь потерпевшие кораблекрушение из «Таинственного острова», и лорд Гленарван не думал, что ему придется возвращать на родину одновременно и их и Айртона. Однако, так как все три романа задуманы были почти одновременно, представляется вероятным, что развитие авторской мысли должно было почти неизбежно объединить их друг с другом: во всех трех героями являются настоящие Робинзоны — либо добровольно порвавшие со всем прочим обществом, либо ставшие жертвами злосчастных обстоятельств. Впрочем, желание написать своего Робинзона владело воображением писателя, который несколько раз обращался к этой теме, хотя и с меньшей удачей. Любопытно то, что образец он искал не столько в «Робинзоне Крузо», сколько в посредственном «Швейцарском Робинзоне».

К счастью, возможно под влиянием сильного характера, который был создан им в «Двадцати тысячах лье под водой», он сумел вырваться из слишком узких рамок, в которые сперва сам пытался втиснуть свое воображение. Да и как мог бы он удовлетвориться еще одной робинзонадой, когда сознанием его владел благородный образ Немо, предстающий у него гением моря. Немо страстно любит море. «Море — это все! Дыхание его чисто, животворно… В лоне морей обитают невиданные, диковинные существа. Море — это вечное движение и любовь…» Но тут же он добавляет: «Море не подвластно деспотам. На поверхности морей они могут еще чинить беззаконие, вести войны, убивать себе подобных. Но на глубине тридцати футов под водой они бессильны, тут их могущество кончается!… Тут, единственно тут, настоящая независимость! Тут нет тиранов! Тут я свободен!»

Это кредо поэта и философа. Неполное кредо, ибо сам Немо действует против деспотов, выступая «страшным судией, настоящим архангелом мести», когда наблюдает за погружением на дно раненного им военного корабля. Корабль этот не выкинул флага, и национальность его остается неизвестной. В чем тут дело? Сознательная осторожность издателя или, вернее, символический характер сражения, ибо на бизань-мачте военного корабля мог ведь развеваться флаг любой великой державы?

Переписка с Этцелем показывает, что он был поражен образом Немо и его беспощадной ненавистью. Жюль Верн попытался успокоить своего чувствительного друга, несколько смягчив жестокость героя книги. В одном письме из Кротуа он обещает ему убрать «отвращение, которое в самом конце Немо внушает Аронаксу, выражение ненависти, появляющееся на лице и в позе Немо, когда он видит, как тонет корабль, и даже совсем не выводить его в сцене, когда корабль идет на дно».

Однако он заявляет, что не может согласиться с финалом, который предлагает ему издатель. «Ваше предложение сделать так, чтобы «Наутилус» оказался в замкнутом пространстве, из которого ему можно выбраться, только потопив корабль, не дающий ему выхода, само по себе хорошо. Однако тут возникают две трудности: во-первых, если «Наутилус» оказался в безысходном положении, значит, это уже не судно, ни с чем не сравнимое, превосходящее все другие мощностью и скоростью хода. Во-вторых, если он в западне и может выбраться из нее, только пройдя над потопленным препятствием, значит, глубина здесь недостаточна. А при отсутствии глубины во что превращается сцена потопления? Она просто невозможна».

Продолжение этого письма разъясняет нам, какой флаг мог быть поднят на военном корабле:

«Теперь, дорогой мой Этцель, продолжая чтение, не теряйте из вида, что вызов брошен иностранным кораблем, который пытался уничтожить «Наутилус», что принадлежит он нации, которую ненавидит Немо, мстящий за смерть своих близких и друзей! Предположите то, что и должно было быть по первоначальному замыслу и что читатели могли предчувствовать… предположите, что Немо — поляк, а потопленный корабль — судно русское, была бы тут возможна хоть тень возражения? Нет, тысячу раз нет! Терпеливо перечитайте рукопись, дорогой Этцель, а затем перешлите ее мне, и я сделаю все, что нужно будет сделать, но не забывайте того, что я только что сказал и что было в первоначальном замысле — правдивом, логичном, законченном: поляк и Россия. Раз этого мы сказать не можем — что весьма досадно в некоторых отношениях, — предоставим читателю возможность предполагать: возможно, так оно и есть!»

После неудавшегося восстания Польши против царя Николая I в 1831 году во Францию эмигрировало немало поляков. Новый польский мятеж против русского господства в 1863 году был подавлен с жестокостью, взволновавшей великие державы. Франция при поддержке Англии и Австрии пыталась оказать давление на Александра II, который отомстил, сохраняя нейтралитет во время войны Пруссии с Данией (1864), с Австрией (1866) и с Францией (1870).

Словом, в 1866 году французы были возмущены поведением русских в отношении поляков, которым они всегда сочувствовали. Республиканцы же, которым невыносима была власть Наполеона III, кипели яростным гневом против самодержца, чьи войска так жестоко обошлись с повстанцами.

Этцель, разумеется, разделял взгляды своего автора и, подобно ему, считал царские репрессии в Польше бесчеловечными. Но, имея опыт государственной деятельности, он понимал трудности, испытываемые французским правительством, которому нельзя было портить отношений с Россией. Нельзя было усложнять и без того трудную работу французской дипломатии. Если бы Немо был по национальности поляком, книга приобретала бы характер провокации, и правительство воспротивилось бы ее выходу в свет. Поэтому Этцель хотел, чтобы автор согласился сделать из Немо врага торговли неграми и охотника за судами работорговцев. Жюль Верн решительно возражал: «Раз я не могу объяснить его (Немо) ненависть, я умолчу о причинах ее, как и о прошлом моего героя, о его национальности и, если понадобится, изменю развязку романа. Я не желаю придавать этой книге никакой политической окраски. Но допустить хоть на миг, что Немо ведет такое существование из ненависти к рабовладению и очищает моря от работорговых судов, которых сейчас уже нет нигде, — значит, по-моему, идти неправильным путем. Вы говорите: но ведь он совершает гнусность! Я же отвечаю: нет! Не забывайте, чем был первоначальный замысел книги: польский аристократ, чьи дочери были изнасилованы, жена зарублена топором, отец умер под кнутом, поляк, чьи друзья гибнут в Сибири, видит, что существование польской нации под угрозой русской тирании! Если такой человек не имеет права топить русские фрегаты всюду, где они ему встретятся, значит, возмездие — только пустое слово. Я бы в таком положении топил безо всяких угрызений совести. Пусть читатель предполагает то, что пожелает, в зависимости от своего умонастроения. Я не упомяну ни кнута, ни Сибири — это было бы слишком прямым намеком. Я не намерен заниматься политикой — для этого я не гожусь, да и политика здесь вообще ни при чем. Что касается развязки — устремление в неведомые моря, захват Мальстремом, так что Аронакс и его спутники даже не подозревают об этом, их мысль остаться на «Наутилусе», едва они услышали зловещее слово «Мальстрем», шлюпка, унесенная водоворотом, вопреки им и вместе с ними, — это же будет великолепно! Да! Великолепно! А затем — вечная тайна — «Наутилус» и его командир! Но я горячусь, пока пишу Вам…»

Горячность этого письма несколько озадачивает. Восторженность автора — впрочем, залог его искренности — дает понять, почему в этой книге, несмотря на обилие чисто научных сведений (на что жаловался Этцель и что, с его точки зрения, замедляло развитие сюжета), чувствуется столь страстное биение жизни. Научные сведения в книге представляли дополнительные трудности, которые писателю приходилось преодолевать; но было ли это ловким ходом, рассчитанным на то, чтобы безболезненно было воспринято критическое содержание романа?

Удивительно, что книга эта вышла в серии книг для юношества и читалась подростками с полного согласия их родителей. Немо ведет речи, которые могли правиться благородным сердцам, защитникам угнетенных народов, но кое-что из того, что он говорил, могло встревожить мирных буржуа, преданных установленному порядку.

Этцеля все же пугает кораблекрушение, устроенное капитаном Немо; писателю приходится настаивать, чтобы он принял этот эпизод романа. В письме из Кротуа он явно намекает на это. Хотя Жюль Верн «всем своим существом устремился на Луну» и «предпочел бы оттуда не возвращаться», он возвращается к своей аргументации:

«Не забывайте о том, что я говорил Вам в последнем письме. Если бы Немо был поляком… и этот поляк увидел перед собой русское военное судно, имея возможность его уничтожить, весь мир оправдал бы его мщение. И если бы Вы сами были этим поляком, Вы поступили бы точно так же, и я поступил бы, как Вы.

Признайтесь, что это единственное честное решение вопроса, не требующее никаких объяснений, и мы, несомненно, пришли бы к нему, если бы не особые цели ”Журнала воспитания"». И действительно, Этцелю приходится считаться со своими читателями. В польском вопросе общественное мнение не было единодушным, и он, обеспокоенный горячностью Жюля Верна, старался успокоить его. В письме, по-видимому 1868 года, писатель высказывается о своих сокровенных чувствах:

«Самое лучшее — это Немо, восставший против всего общества в целом. Ситуация прекрасная, но в ней трудно убедить, так как основание для такого рода борьбы отсутствует. На втором месте борьба угнетенного с угнетателями, поляка с Россией. Здесь была бы ясность. Мы отказались от этого по причинам чисто коммерческого характера. Теперь, поскольку остается только борьба Немо с фантастическим противником, столь же таинственным, как и он сам, это всего лишь поединок между двумя личностями. И конфликт оказывается странным образом измельченным.

Нет, все же, как Вы советуете, придется держаться неопределенности».

Жюль Верн сделал из Немо фигуру значительную, символ восстания против любой тирании, откуда бы она ни исходила. Несмотря на весь пыл своего гнева, доводящий его порой до жестокости, загадочный капитан полон бесконечной любви, его ненависть против угнетателей лишь следствие беспредельного сочувствия угнетенным.

На мгновение возникает некий женский облик; Аронакс застает Немо за созерцанием портрета своей жены, загубленной угнетателями, но кто именно она — не уточняется.

Такое понимание Немо вполне обоснованно, и, по-видимому, так думал о нем его создатель, который и объясняется по этому поводу в одном письме из Кротуа к еще имеющему возражения издателю:

«Я хорошо понимаю, что Вам видится человек, весьма отличающийся от моего. Это дело серьезное, ибо я совершенно неспособен создать то, чего не чувствую. Я со всей решительностью заявляю, что вижу совсем другого Немо. В двух пунктах мы с Вамп вполне согласны:

1. Убрать чувство отвращения, которое вызывает капитан после учиненной им расправы. Это необходимо в интересах действующих лиц.

2. Ускорить действие после потопления двухпалубника. Это я сделаю, но что до остального, то достаточно будет ужасный поступок капитана оправдать тем, что он оказался жертвой провокации. Немо топит корабль не просто так. Он не нападает. Он отвечает на нападение. Никогда, что бы ни говорилось в Вашем письме, я не допустил бы, чтобы мой герой убивал ради убийства. Это благородная натура, но чувства его проявляются так или иначе в зависимости от обстоятельств, порождаемых средой. Его ненависть к человечеству достаточно объяснена тем, что он выстрадал сам и что перенесли его близкие. Читателю не приходится требовать ничего другого, тем более что основной интерес произведения не в этом.

Вы пишете: «Отмена рабства — величайший экономический факт нашего времени». Я с этим согласен, но полагаю, что к данному делу она никакого отношения не имеет. История Джона Брауна понравилась мне своей четкостью и сжатостью, но, если бы ее применить к капитану Немо, она снизила бы значительность его образа. Надо сохранить некоторую неясность и насчет его национальной принадлежности, и насчет его личности вообще, и насчет причин, заставивших его вести столь странное существование. К тому же случай, подобный случаю с Алабамой или псевдо-Алабамой, совершенно неприемлем и необъясним — если бы Немо хотел мстить работорговцам, ему было бы достаточно пойти добровольцем в армию Гранта, и все было бы сказано.

Перехожу теперь к той части Вашего письма, где Вы говорите, что второй том резко отличается от первого в том смысле, что герой в нем оказывается гораздо более агрессивным. Из этого я заключаю, что Вы недостаточно хорошо помните первый, ибо я убежден, что характер героя развивается у меня в определенном направлении вполне естественным образом. Он все время проявляет великодушные чувства, особенно во второй части, и лишь силою обстоятельств превращается в грозного судию.

…Неприемлемыми показались Вам последние страницы. Вы правы насчет впечатления, которое все это произвело на Аронакса, и тут я внесу изменения. Но в отношении капитана Немо — дело совсем иное: истолковывая его по-другому, Вы его совершенно меняете, до неузнаваемости. Вы должны понять, что, если бы образ пришлось переделывать заново — а на это я не способен, так за два года сжился с ним и не могу видеть его иначе, — мне пришлось бы задержаться в Париже не на день, а на месяц».

Трудности, вызываемые дипломатическими соображениями, иногда идут на пользу делу: без них фигура Немо не имела бы своего величия. Капитан «Наутилуса» не просто патриот, преследуемый властями своей страны, но обобщенный образ человека, восставшего против несправедливости и тирании в обществе, где всем заправляют нации завоевателей.

Он, конечно, анархист, но лишь в том смысле, что требует независимости, признающей лишь один предел — высокое моральное сознание. Личность, в общем, вызывающая тревогу, ибо сам он тоже применяет насилие, что и свойственно мятежникам, колеблющимся между любовью и ненавистью, жалостью и жаждой мщения. Он не принял формулу Бланки — «ни бога, ни господина», ибо им владеет чувство, что он выполняет некую важную задачу, дело, порученное ему самим богом: он орудие в его руках, и дело, возложенное на него, наполняет его ужасом; «Боже мой! Довольно! Довольно!» — восклицает он. Таков мир, человек бьется, разрешая проблемы, которые свыше его сил и которые его сокрушают. Что же до господина, то и его он обрел, считая, что повинуется только самому себе, то есть всей совокупности своих моральных принципов и даже своих предрассудков. И не является ли он силою обстоятельств господином для своей команды, которая слепо, хотя и по доброй воле, повинуется ему?

Как все капитаны, Немо на своем судне полновластный хозяин, его авторитет признается всеми и не вызывает сомнений.

Такова, впрочем, оборотная сторона анархизма, который, с самыми лучшими намерениями, приводит лишь к тому, что заменяет одного повелителя другим и стремится создать новый порядок, более или менее определенный, но в конечном счете навязываемый обществу силой, если это оказывается необходимо.

Немо — персонаж любой эпохи, ибо он не столько реальный человек, сколько обобщенный образ человека: его странствование — это одиссея всего человечества, ищущего разрешения некоей важной проблемы большого масштаба, а не одного конкретного человека, пытающегося решить своп личные трудности более узкого характера.

Он, как ни странно, является и прообразом человека наших дней — целиком предавшегося мятежу против всевозможных общественных ограничений.

Бессильный этот мятеж приводит к пренебрежению общечеловеческими установлениями и самими людьми. Тому, у кого еще сохраняются гуманные чувства, остается лишь уход в одиночество. Найдет ли он успокоение в нем? Непохоже, чтобы Немо, создавший себе эту «абсолютную ситуацию», достиг покоя, — ведь в «Таинственном острове» он признается: «Одиночество, оторванность от людей — участь печальная, непосильная…» «Я умираю оттого, что думал, что можно жить одному».

Многие задумывались над тем, кто был прообразом капитана Немо. Мы знаем из одного письма к Этцелю, находящегося в Национальной библиотеке, что им мог быть Шаррас, но что сам писатель подумал об этом уже после того, как написал книгу. Физический облик Немо — это действительно Шаррас. Есть сходство и в их психике: оба полны энергии, порою доходящей до ярости. Оба патриоты, воодушевленные передовыми идеями, страстно любящие свободу и восстающие против несправедливости.

Полковник Шаррас родился в 1810 году в Пфальцбурге. В 1848 году он был депутатом Учредительного собрания и военным министром. Этот непримиримый эльзасец был в 1852 году изгнан правительством президента-принца. Гордый, надменный, он отказался воспользоваться амнистией и заявил, что вернется во Францию лишь тогда, когда там восторжествует свобода. Умер он в начале 1865 года. До конца непримиримый, он потребовал, чтобы его похоронили в Базеле, не желая, чтобы останки его покоились во Франции, пока там царствует Наполеон III.

Поэтому нетрудно найти аналогию между характерами Шарраса и Немо. Разумеется, есть и существенное различие, но весьма вероятно, что, очутившись в тех же условиях, что и Немо, Шаррас и повел бы себя так же, как он. Не будем сомневаться в том, что капитан «Наутилуса» выражает взгляды автора, с которым они очень близки.

 

23. «ВОКРУГ ЛУНЫ»

Жюль Верн превращает свой снаряд в спутник Луны, но Барбикен, как и астронавты «Аполло-XIII», сумеет возвратиться на Землю.

Этцель как-то упрекнул Жюля Верна за то, что тот пишет три книги одновременно. Писатель стал возражать. Но упрек не был лишен основания. Нет! Он не пишет трех книг одновременно, но ему случалось задумывать в одно и то же время несколько книг. Здесь крылась опасность, против которой его надо было предостеречь. Одна мысль порождает другую. Пущенная в ход на потребу читателя, она, словно бумеранг, возвращается в мозг автора, который в пылу творчества обретает в ней новую пищу. Если он поддастся увлечению, может произойти путаница. Похоже, что Жюль Верн не останавливался перед тем, чтобы на время оставить текущую работу и заняться развитием внезапно соблазнившей его повой мысли. Мы уже видели, как, занимаясь «Гаттерасом», произведением, требовавшим времени, он вдруг увлекся поэтической стороной гипотезы, выдвинутой доктором Клоубонни, притом настолько, что бросил своего героя на полюсе холода и в один присест написал путешествие Акселя к центру Земли. Тем временем некое актуальное событие, происшедшее в конце Гражданской войны в США, подсказало ему тему «С Земли на Луну». Однако, закрыв эти скобки, он снова принялся за «Гаттераса» и закончил его с тем же увлечением, с каким начал. Герои, оставленные им как бы в летаргическом сне очнулись, полные жизни, после этой паузы, позволившей подсознанию автора объединить еще рассеянные элементы замысла. «Таинственный остров» долго оставался в зачаточном состоянии, в то время как подводное путешествие не продвигалось вперед, а «Дети капитана Гранта» редактировались. Однако эти скачки мысли в постоянно кипящем мозге не вызывали никакой путаницы, и каждое произведение сохраняло свое единство и жило своей особой жизнью.

Можно задать вопрос, как мог он задуматься над возвращением своих «трех авантюристов», которые пять лет назад были запущены по направлению к Луне. Правда, он дал себе зарок вернуть их на Землю, но как не удивляться тому, что он «заперся в своем снаряде», будучи в то же время поглощенным еще не законченным подводным путешествием? Не фраза ли из IX главы второго тома «Двадцати тысяч лье под водой» вновь вернула его к мысли о своем плане насчет возвращения с Луны? Когда Немо ступал по затопленной почве Атлантиды и раздумывал об исчезнувших поколениях людей, мысленно расспрашивая их о тайне судеб человеческих, «…Луна проглянула сквозь водную толщу и бросила свои бледные лучи на потонувший материк».

Вспомним, что роман «С Земли на Луну» заканчивается сообщением директора Кембриджской обсерватории о том, что снаряд колумбиады не достиг цели и движется теперь по эллиптической орбите вокруг Луны, став ее спутником. Поскольку данные о новом светиле еще не определены, астроном выдвигал две гипотезы: либо притяжение Луны в конце концов возобладает и путешественники достигнут цели, либо снаряд будет вращаться вокруг лунного диска до скончания веков. Во вступлении ко второму тому указывается, что сообщение было составлено слишком поспешно и что существует еще и третья гипотеза.

Мысль о превращении снаряда в лунный спутник возникла у писателя с самого начала, ибо рукопись первого тома озаглавлена «С Земли на Луну и вокруг Луны». Но вторая часть этого лунного путешествия некоторое время существовала лишь в стадии замысла. По-видимому, Жюль Верн приступил к его реализации лишь в 1868 году: в письме от 31 декабря 1868 года из Нанта говорится, что он работает над возвращением с Луны.

В феврале 1869 года он уже полностью закончил второй том «Луны» и «наполовину переписал второй том „Двадцати тысяч лье под водой"».

Надо признать, что авторские раздумья за время, протекшее между появлением первого и второго томов, не были бесполезными. Полет снаряда, выпущенного на Луну, натолкнулся на непреодолимые трудности. Они отмечены самим автором, и лишь его юмор их так или иначе замаскировал. Жюль Верн тотчас же понял — и это немалая заслуга, — что, если его герои попадут на Луну, возвратиться оттуда они уже не смогут. Даже если бы снаряд заменен был ракетой, возвращение все равно было бы неосуществимым. И действительно, груз горючей смеси, необходимой для того, чтобы затормозить спуск, а затем преодолеть силу лунного притяжения и оторваться от Луны, оказался бы чрезмерным; при отсутствии атомного двигателя, предприятие по возвращению на Землю можно было бы планировать только за счет гравитации. Межпланетный корабль, превратившийся в лунный спутник и движущийся по эллиптической орбите, в течение половины времени обращения испытывает влияние лунного притяжения. Когда во время этого обращения он приближается к зоне притяжения земного, достаточно будет силы, не столь уж значительной, чтобы его траектория изменилась и он устремился к Земле.

Можно ответить на это, что нашим современным космонавтам удалось и спуститься на поверхность Луны, и оторваться от нее. Но они достигли этого лишь благодаря капсуле Лема, более легкой, чем ракета, от которой она отделилась, благодаря чему она смогла использовать меньшую порцию горючего и для торможения при спуске, и для последующего отрыва от лунной поверхности и возвращения на орбиту. Не располагая этой капсулой и не имея возможности маневрировать, Барбикен для возвращения на нашу планету мог прибегнуть лишь к одному способу: постараться изменить траекторию с помощью подсобных ракет. По правде говоря, не Барбикен, упорно стремившийся попасть на Луну, совершил этот подвиг, а сам романист, достаточно хорошо знакомый со всеми возможностями небесной механики, чтобы вообразить себе технику возвращения на Землю.

Когда в 1868 году он задумал продолжение — вышедшее в 1870 году — рискованного путешествия Барбикена, Мишеля Ардана и Николя, превратившихся в спутники Луны, он сообщил о своем замысле Бертрану, непременному секретарю Академии паук, усмотревшему в этом замысле «лишь материал для легковесной книжонки». Но если бы он «подумал с недельку», пишет Жюль Верн, которого воображение преобразило в астронавта, «он пришел бы к другому мнению». «Я живу в своем снаряде», — пишет он другу-издателю. За время этого существования в космосе он сталкивается с трудными проблемами, которые приходится разрешать, и он разрешил их: представленный на суд Бертрана замысел писателя получает одобрение великого математика.

Так как первоначальная траектория была нарушена и снаряд обращается вокруг Луны, необходимо внести исправления, чтобы он не затерялся в солнечной системе. Первая коррекция обеспечивается появлением небесного тела в то время, когда снаряд находится на невидимой стороне Луны. Вторая совершится в момент, когда на снаряд снова окажет свое влияние притяжение Земли. Барбикен пустит в ход вспомогательные ракеты. Те же коррекции были, несомненно, сделаны нашими современными астронавтами, и тоже с помощью вспомогательных ракет.

«Здесь не может быть речи о простых совпадениях», — пишет астронавт Фрэнк Борман, чей космический корабль, пущенный из Флориды, так же как и снаряд Барбикена, такого же веса и высоты, упал в Тихий океан в месте, на четыре километра отстоящем от пункта, указанного в романе. Фрэнк Борман сообщил мне, кроме того, что его жена, прочитав «С Земли на Луну», была крайне встревожена грозившей ему судьбой и что он принужден был посоветовать ей прочесть «Вокруг Луны», чтобы ее успокоить!

В примечательном вступлении к изданию «Ранконтр» Шарль-Ноэль Мартен, отдавая дань писателю, подчеркивает:

«Только он, и он один, имел смелость и необыкновенную интуицию, позволившие ему представить себе возможность послать на Луну снаряд так же, как и вообразить еще более удивительный факт превращения снаряда в спутник Луны (о чем было упомянуто Ньютоном в его «Началах» в 1687 году), к которому он не раз возвращается в своем творчестве. Снаряд обращается вокруг Луны после того, как он встретил вторую Луну Земли, а труп собаки вращается, как спутник, вокруг снаряда).

Рассуждение это тем более существенно, что романисту неизвестно было о замечании Ньютона. «Почему же Бертран, которому мы рассказывали нашу историю, не сказал нам, что Ньютону пришла в голову мысль о посылке снаряда на Луну?» — пишет он Этцелю.

Произведение это весьма характерно. Юморист превращается в поэта, обращающегося к науке для обоснования своей мечты и для того, чтобы поднять ее до высокого уровня научно-технического проекта, которому суждено будет осуществиться. До какой же степени верно, что глубочайшим побудителем научного поиска является поэтическое чувство!

Госпожа Вьерн отметила, что две эти книги о путешествии к Луне представляют несомненный интерес и с чисто литературной точки зрения, приведя в своей статье цитаты, свидетельствующие об их поэтическом значении.

Жюль Верн полагался на Гарсе, который должен был тщательно проверить точность его допущений.

«Как только в руках у меня будут корректуры первой части «Луны», я дам их прочесть моему математику, весьма компетентному космографу. Лишь тогда я буду уверен, что не допустил несуразность. Чем больше я читаю и правлю, тем лучше мне все это кажется, и я очень надеюсь, что читатели, несмотря на странность и смелость некоторых положений, допустят возможность приключений наших трех героев и вполне переварят их».

Впрочем, никаких иллюзий насчет участи этого произведения он себе не строит:

«Я разделяю все Ваши взгляды на «Луну», я чувствовал это, когда писал книгу. На нее можно смотреть как на своего рода фокус, но для фельетона она не годится. Поэтому что касается меня, то я охотно отказался бы от чести печататься в «Деба», если бы Вы со своей стороны отказались от прибыли… Если Вы сразу же отдадите ее в набор, меня это очень устроит, так как я дам читать корректуру моему ученому кузену, а это будет гораздо лучше».

Следовательно, он отнюдь не легкомысленно вообразил себе события, которые в конце концов осуществились на деле: воображение его опиралось на математику и законы небесной механики. Если бы дело обстояло иначе, Борман не написал бы, что здесь нет никаких случайных совпадений и что Жюль Верн может рассматриваться как один из пионеров путешествия в космос.

Издателю, у которого уже были неприятности с епархией, находившей его предприятие чрезмерно мирским, и который поэтому несколько беспокоился насчет того, что могут подумать духовные власти о человеческих подвигах, опирающихся на одну только пауку, романист ответил, что, насколько ему помнится, «где-то в романе верующий Барбикен говорит: „Некий бог хранит нас"»…