У меня была лучшая подруга. Она оставила меня, когда началась болезнь, она не могла понять меня. Я чувствую себя одинокой. Когда после летних каникул начались занятия, я с ней даже не поздоровалась, она со мной тоже. Словно мы не знакомы. А мы ведь дружили с начальной школы. В ноябре я весила сорок девять килограммов.

Я потеряла все. Я не испытывала больше радости от жизни, мне не хотелось гулять, ходить В столовую, разговаривать с одноклассниками, даже учиться. Как только предоставлялась возможность, я уходила в тихий класс для самостоятельных занятий. Там ученики делают домашние задания. Мои занятия заключаются в беспрестанной проверке и дополнениях к таблице калорий. Я вырезала ее из журнала, переписала в тетрадь, и каждый день в нее что-нибудь добавляю, черпая информацию то тут, то там. Пока одноклассники играют в саду, я хотела бы вернуться к родителям, есть вместе с ними, проверяя, хорошо ли они питаются, контролировать покупки, проглядывать полки в шкафчиках. Я знаю, что моя бывшая лучшая подруга проводит время со своей новой лучшей подругой, которая мне совсем не нравится.

Такие разрывы всегда приносят боль. Мы были неразлучной парочкой и все друг другу рассказывали. С ней я могла критиковать мальчиков, признаться в том, кто из них мне кажется самым красивым или самым глупым. Я открывала ей свои маленькие секреты, я завидовала ей, потому что ее мама принадлежит к категории так называемых ласковых мамочек, я любила ходить к ней в гости и получать долю постоянно проявляемой и неиссякаемой нежности ее матери. Мне необходимо участвовать в жизни других людей. Я чувствую, что не способна жить для себя одной. Как запретить себе требовать любви от других? Я хочу этой любви постоянно, я думаю только об этом. Конечно, счастье других мне небезразлично, но для меня важнее не любить их, а быть любимой ими. Я эгоистка. Я не даю, я жду, чтобы дали мне, чтобы меня окружили любовью, нежностью, уважением или даже восхищением. И вот в преддверии шестнадцати лет, чувствуя себя великолепной, с моим весом меньше пятидесяти килограммов, я вызываю лишь равнодушие или гнев окружающих. Меня больше не любят. Моя бывшая лучшая подруга избегает меня, отказывается разделять мои интересы. Когда-то инициатива в наших отношениях принадлежала мне, а подруга меня слушалась. Я не хотела, чтобы она худела, наоборот, я часто повторяла ей, что она слишком тоненькая от природы. Она должна есть полдник в четыре часа дня и обрести формы! Девушка с округлившейся фигурой — это красиво. Но, конечно, когда это касается других. Не меня. Но подруга покинула меня, и у нее теперь свой мир.

А мне плохо в моем мире взвешиваний, калорий и пищевых добавок, которые нужно сосать, как младенец, из бутылочки. Это последняя находка специалиста по питанию! Сначала я их пила. А потом стала выливать бутылочки в туалет. А затем и вовсе забросила. Я поняла, что проглатываю с этой несъедобной штукой двести пятьдесят калорий, вместо нее я могла бы съесть что-нибудь вкусное, кусок хлеба с орехово-шоколадным кремом, например. Двести пятьдесят калорий в отвратительной жидкости! Смешно.

Понедельник 3 января 2005 года, грустное возвращение после рождественских каникул.

Начинается все с этих восьми с половиной баллов из двадцати возможных по французскому языку. Я стала хуже учиться, я знаю. И я полностью отдаю себе отчет, что в этом виновата моя всепоглощающая болезнь: я думаю только о еде, я ем только с мыслью о еде, я сплю только с мыслью о еде. Я с трудом встаю утром в школу. Я стала каким-то умственным импотентом, я не могу больше размышлять. Все мое существование подчинено анорексии, ее жалким трудам и заботам.

В слезах я звоню по мобильному телефону моей тете.

— Все плохо, я не хочу больше ходить в школу, я больше ничего не хочу.

Я часто обращаюсь к тете в трудных ситуациях.

Я прошу у нее помощи, так как знаю, что она меня не осуждает. Я подозреваю, что она предупредит маму, которая, впрочем, все равно должна позвонить мне в час пополудни. Это произойдет именно сейчас. Я сижу в одиночестве на скамейке. Я жду только одного — ее звонка. Я не свожу глаз с телефона, я топаю от нетерпения ногами в предвкушении звука ее голоса, который на несколько минут перенесет меня домой. Я ненавижу лицей, одинокие трапезы, слишком серьезных учеников, часы работы в классе для самостоятельных занятий.

Наконец вибратор телефона жужжит. Мама.

Когда она работает, эстафету перехватывает папа. Каждый день одни и те же вопросы: «Какие предметы были утром?», «Что ты ела в столовой?» (естественно, до ежедневного звонка я уже узнаю меню). Врать очень тяжело, конечно, но зато я чувствую связь с домом. Все утро я думаю только про «мой дом». Я плачу, мечтая о том, как я вернусь и буду спать дома рядом с мамой. О! Она ходила утром в магазин? Пусть скорее скажет, что же она купила! Этот телефонный ритуал и тягостен, и радостен для меня. Но сегодня звонок не такой, как обычно.

Я много плачу. Больше, чем всегда. Меня терзает мои восемь с половиной баллов. Беспокоит мысль о скромном обеде (Не съела ли я лишнего кусочка тыквы? Надо было съесть три, а не четыре.). Удивительная, даже беспрецедентная вещь — мама предлагает забрать меня немедленно. Я удивляюсь: родители всегда говорят, что пропуск уроков ведет к неприятным последствиям. Ничто не проходит бесследно. Если преподаватель трудится, проводя занятие, если ему за это платят, этим, как минимум, надо воспользоваться. Прогулять урок — значит, в какой-то степени, увеличить дефицит национального образования в свете уровня общей образовательной рентабельности.

Но я сильная, и я справлюсь со своей постканикулярной депрессией, поэтому я отказываюсь.

— Это не ты решаешь!

Мне удается сторговаться:

— Пожалуйста, разреши мне пройти тест европейского английского, и потом ты меня заберешь. Только тест английского, это очень важно, прошу тебя. Я его никогда не пропускаю.

— Хорошо, но затем мы тебя сразу заберем. Тебе нельзя оставаться и дальше в таком состоянии. Надо что-то делать…

Мне очень редко позволяют пропускать послеобеденные занятия. Я учусь в европейском классе, это повышенный уровень сложности, в пятом классе средней ступени образования нельзя ослаблять усилия! Благодаря плохой оценке по французскому я в первый раз оказываюсь среди самых слабых учеников: поэтому я хочу взять реванш во время теста английского. Я рада, что мне разрешают это сделать, но чувствую, что что-то готовится за моей спиной.

Три часа. Пакетик использованных одноразовых носовых платков лежит на моем столе. Я проплакала весь урок, но я должна была на нем присутствовать, должна была просто хотя бы показаться. Я не смогла сделать задание. Мой листок пуст. Вместо чернил текли слезы. Я не сумела сосредоточиться. Я и сама не хотела добиваться успеха любой ценой в этом классе самых сильных учеников, не хотела все время поднимать руку и отвечать первой. Попадаются среди них все-таки и приятные ребята, они обнимают и утешают меня. Я обожаю, когда меня утешают.

Я выходила из класса с горьким чувством. Я потерпела неудачу и понимала, что последствия этого неизбежны, поэтому попрощалась с преподавателем.

— Я думаю, что я вернусь не очень скоро…

Я иду к выходу, сердце у меня щемит. Оно бьется все быстрее и быстрее. Я думаю, я все еще подсчитываю проглоченные за обедом калории. Останавливаюсь на секунду. В машине их двое, и папа, и мама. Я предчувствовала какой-то подвох. Сажусь в машину с улыбкой, что редко бывает со мной в этот депрессивный период. У родителей красные глаза. Мама не улыбается.

— Здравствуй, дочка!

Прежде всего я набрасываюсь на отца.

— А ты почему здесь?

Мама отвечает за него.

— Папа и я, мы решили срочно заняться тобой. Тебе очень плохо, у тебя самоубийственные настроения, и мы больше не можем этого выносить. Ты очень больна.

— Да что с вами происходит? Я не поеду в больницу, об этом не может быть и речи!

Я хорошо себя чувствую, и, пока я могу ходить, госпитализация мне не нужна. Да, у меня срыв, и я даже не знаю, почему, или, скорее, это касается только меня, я так выживаю. Я срываюсь, зову на помощь, но помощи я не хочу. И уж совсем не хочу в больницу! Любой ценой я должна овладеть ситуацией.

— Я сумею выздороветь сама, с этого вечера я буду есть нормально, я вам клянусь!

— Мы везем тебя в детскую больницу. Тебе еще нет шестнадцати, поэтому можно только туда. Это не предложение, это данность.

— Нет! Мне нечего делать в больнице, взаперти!

Я хочу домой, в мое царство еды и отказа от еды. Там я могу спокойно тиранствовать, а это приносит мне облегчение. Там я могу забыть об отчаянии, почить на своих фальшивых лаврах, распространять вокруг себя тревогу и отказываться нести за это ответственность. Отец настаивает.

— Может быть, они и не положат тебя в больницу. Поедем. Это будет контрольный визит, посмотрим, что с тобой не так…

Господи, они издеваются надо мной! Срочно везти меня в больницу для того, чтобы в тот же вечер вернуться домой? Я больше не верю в Деда Мороза, меня достаточно обманывали!

— Я хочу выйти из машины. Я думала, что могу доверять тебе, мама. Я надеялась, что мы будем бороться вместе. Ты предала меня. Ты обманула меня.

— Не двигайся!

— Дайте мне вылезти из этой чертовой машины!

К счастью, я никогда не довожу до конца свои бунтарские порывы. И вот я в отделении педиатрии с внутренним убеждением в том, что занимаю место какого-то ребенка, гораздо больше нуждающегося в медицинской помощи, чем я. Нормального ребенка, который не хотел заболевать, в то время, как я (я это прекрасно осознаю) сделала все для того, чтобы заболеть. Вот только зачем?

Меня срочно отвезли в больницу. Медсестра берет у меня анализ крови и отпускает шутку, которая меня приводит в ужас:

— С анорексичками проблем нет: вены найти легко…

Меня просят раздеться. Мне делают электрокардиограмму. Я жду долгие, долгие часы. Наконец, мне говорят: «Тебе подготовят кровать в педиатрии».

Я оказываюсь среди многочисленных горланящих младенцев. Врач-стажер не понимает, зачем я к ним попала. Почему подростка не отправили к профессору Риго. Но мне не хватает двух месяцев до шестнадцати лет! Два отделения спорят в течение всей моей госпитализации, педиатрия не хочет мной заниматься, а эндокринология не может забрать меня, пока не истекут два месяца. Административное упущение.

Мне остается наблюдать за движением подносов с едой. Я выхожу из больницы через десять дней и чувствую себя еще хуже, чем до госпитализации, теперь я принимаю антидепрессанты и транквилизаторы два раза в день. Мое состояние нисколько не улучшилось. Как мне надоела больница! Мне осточертели дни, проводимые в игровом зале с пятилетними малышами, череда подносов, коллективный душ… Но я все равно старалась и набрала один килограмм. Между прочим, его легче потерять, чем набрать. Я так исчерпала свои ресурсы, что их нужно сначала пополнить, а затем уже наращивать вес. Килограмм, какой ужас! Сразу после больницы я снова сажусь на диету.

Мой случай не опасный, а отделению нужны места для больных. Тем лучше для меня. Я смогу спокойно жить в своих сорока пяти килограммах. Они не заставят меня потолстеть. Я всегда добиваюсь того, чего хочу. Я сильна, несмотря на болезнь. Я потеряла контроль над своим телом, но умом я знаю, чего я хочу. Надо бы сказать мозгом, но это другое. Ум в этой истории никакой роли не играет, хотя тог да я была убеждена в обратном. Я считала, что контролирую свой мозг, а на самом деле, он контролировал меня. Слишком сложно.

Я все больше погружаюсь в депрессию. Профессор рекомендовал прекратить посещение школы на две недели. То есть, я приступлю к занятиям после февральских каникул 2005 года. Это катастрофа. Мне надо будет столько догонять. У меня это не получится, да и в любом случае я не хочу видеть лица одноклассников после каникул. Я не хочу видеть всех этих маленьких умников, которым наплевать на убогую, вечно голодающую, постоянно грызущую ногти, никогда не снимающую зимней куртки, всегда грустную и требующую носовой платок девочку. Но, когда преподаватель испанского языка звонит маме для того, чтобы узнать о моих делах, я всегда спрашиваю: «А в классе обо мне говорят?»

Я не могу больше бороться одна, мне нужна чья-то помощь. При росте один метр семьдесят пять сантиметров я вешу сорок пять килограммов.

Поскольку наблюдение за парадом подносов с едой мне ничего не дало, я впервые встречаюсь с психологом, специалистом по анорексии. Великолепная женщина, сильная и веселая. Во время визитов к ней, я смеюсь, я обожаю посещать ее. Мы с ней вместе строим чудесные планы: например, если меня пригласят на обед или ужин, она поможет мне заранее подготовиться. Придумает, как мне себя вести и чем заполнить тарелку так, чтобы она не отличалась от остальных. Я ужасно боюсь есть вне дома, там, где я не могу подсчитать, как пища повлияет на мой вес…

В течение двух недель отдыха от школы я продолжаю отчаянное бегство от лишних калорий. Самую большую тревогу внушает мне школа, и психолог это понимает. Я не хочу туда возвращаться. Я чувствую, что не выдержу. Профессор решает освободить меня от нее. Я получаю справку о том, что не могу больше посещать занятия по причине крайней физической слабости.

Я останусь дома на восемь месяцев, в покое, ничего не делая. Более-менее точно подсчитав калории, я могу два-три часа поспать днем. Я все время чувствую страшную усталость. Только очутившись в своем убежище — в кровати, я думаю, что жизнь прекрасна. Я опять стану здоровой. Мне не нужно больше сидеть на уроках, делать задания, я не нервничаю, я не испытываю тревоги во время обеда в школьной столовой. Мне не нужно больше по полчаса ждать автобуса, дрожа от холода, несмотря на тройные колготки, сапоги, слои свитеров и курток. Я снова стану здоровой, это начало конца болезни. Мои кости выпирают, волосы выпадают прядями (я слышу, как они шуршат, оставаясь в расческе, я чувствую, как они умирают на голове), у меня болят зубы и ослабевшие десны, у меня нет больше друзей, я одинока и бесстрастна, но я снова стану здоровой, все хорошо.

Это не я хотела всего этого, а кто-то другой в моей голове, какой-то маленький дьявол, который заставляет меня делать совершенно не то, что я хочу. И мне действительно надоело сражаться с ним. Я больна. Я наконец признаю это. Но этот дьявол — лукавый тиран, мой внутренний враг. Я существую в двух ипостасях: есть одна Жюстин, которая хочет выкарабкаться, а за столом, перед тарелкой, есть другая Жюстин, которая слушает тирана. Он говорит мне, что нужно постоянно, постоянно худеть, что жизнь прекрасна тогда, когда я худая. Даже если меня сравнивают с «голодающей девочкой из Сомали», как выражается моя тетя, тарелка заставляет меня поступать не так, как я хочу, а наоборот: «Не ешь этого, ты опять растолстеешь, это ужасно. Осторожно, твоя ложка полна через край, только не бери паштет, перестань обжираться йогуртами».

Мне страшно, мысль о том, что надо сесть за стол, переполняет меня тревогой. Лучше я умру от голода! Но я заставляю себя сесть, поставить тарелку, положить приборы, взять еду (как можно меньше) и растягивать, растягивать процесс ее поглощения. В течение сорока пяти минут (средняя продолжительность семейного обеда) под взглядами родителей я борюсь со своей внутренней тревогой.

Психолог просит меня материализовать дьявола, живущего в моей голове. Я очень боюсь его и поэтому инстинктивно называю его «змеей». Змея — мой враг, я не могу даже видеть ее на фотографиях или по телевизору.

— Найди какую-нибудь плюшевую змею и отомсти ей.

Маме эта мысль показалась здравой. Она достает ужасную мохнатую змею, на которую я набрасываюсь после страшных сорока пяти минут ужина. Я кусаю ее, я бросаю ее на землю, я вырываю ей шерсть и оскорбляю ее. Раньше это «существо» в моей голове не имело ни имени, ни внешности. Это был кто-то, кто желал мне зла, и я плакала в одиночестве на кровати, я кричала, пытаясь защититься: «Почему ты здесь? Оставь меня. Убирайся! Ты портишь мне жизнь! Ты портишь жизнь всем!»

Теперь я могла все выместить на змее, не плакать, а дать выход своему гневу. Мне казалось, что я схожу с ума. Мне даже слышались голоса, уговаривавшие меня: «Не надо есть. Ты хорошо начала, продолжай. Ты взяла равиоли, они ужасно жирные. Не надо больше их есть. Ты объедаешься». В тот день, в среду, я съела четыре равиоли. Четыре несчастные равиоли, выуженные из наполненной тарелки. Я была в ресторане с отцом, я выбрала это блюдо, за него надо будет платить по счету, а я сидела и молча слушала, как змея в голове бичует меня за четыре равиоли. Над этой манией мы поработали с психологом прямо в тот же день. Я говорила и за змею, и за отвечающую ей Жюстин.

— Есть равиоли нехорошо.

— Мне это доставляет удовольствие.

— А я не хочу, чтобы ты получила удовольствие, я хочу, чтобы ты была худой.

Под конец я уже не знала, что отвечать. Змея все время выигрывала. Последнее слово постоянно оставалось за ней, а Жюстин молчала. Я даже не сумела ей сказать, что мне надо есть для того, чтобы остаться в живых.

Раньше я думала, что психолог нужен сумасшедшим, что он уложит меня на кушетку и будет ждать, пока я все расскажу, но мама сказала:

— Сходи хотя бы на первый сеанс, если тебе не понравится, больше не пойдешь туда.

Никакой кушетки, просто стул перед письменным столом и доверительная беседа. В конце концов я должна была признать, что эта женщина — единственный человек, с которым я могу поговорить. У меня больше не было друзей, в школу я не ходила. Оставались только мои родители, которым все уже надоело и которые уже не знали, как вести себя со мной. Психолог была новым приятным знакомым, открытым, простым, Я могла говорить ей то, что хотела.

Я рассказала, как я заболела, как не понимала, отчего эта болезнь на меня свалилась. Она нарисовала схему развития болезни. Первая фаза — начало болезни, потом фаза акцептации, затем фаза попыток выздороветь и, наконец, предупреждение рецидивов. После чего — полное выздоровление.

Это объяснение мне понравилось. У меня была надежда выздороветь, рассчитывая лишь на себя. Я не верила в необходимость и благотворность слов. Даже поняв, что мне нужна помощь домашних, я думала: «Ты можешь выкарабкаться только сама. Ты одна можешь спасти себя от змеи».

В течение восьми месяцев освобождения от школы мне помогает целая команда — диетолог совместно с профессором (специалистом по питанию) и психологом.

Время летит, и я его не замечаю… Мне скучно.

Все утро меня терзает тревога при мысли о том, что я должна буду съесть на обед, потом я сплю днем для того, чтобы забыть о том, что я съела, во время легкого ужина я спорю с родителями, затем засыпаю, чтобы снова все забыть. Иногда я занимаюсь Жанной. Это утомительно. Я должна накормить ее полдником, а сама не ем. Я снова подсчитываю калории, приведенные на пакетах с пирожными, которые даю сестре. Я закармливаю ее. Она должна есть, ведь это так вкусно. Скоро ужин, сестра уже поела у кормилицы, но она все равно должна есть. Я не отдаю себе отчета в том, что она ест «вместо меня»… Кормить других — наслаждение и мука одновременно.

Я встречаюсь с профессором примерно раз в три месяца. Я по-прежнему не люблю его. Он делает все для того, чтобы я поправилась, он хочет превратить меня в толстуху. Если он по-настоящему рассердит меня, я покажу ему, на что способна! Я докажу ему, что анорексичная девочка может сильно прибавить в весе! Я стану примером нового. Я буду той, на которую он сможет показывать пальцем и говорить: «А вот это исключение!» Я говорю невесть что и думаю непонятно о чем. И потом, он мне просто не нравится. Разве может маленький седеющий человечек вернуть мне утраченное счастье? Не понимаю, почему родители упорно таскают меня к нему? Я, между прочим, с ним и не разговариваю. Я плачу: с одной стороны, при этом можно ничего не говорить, с другой — я не могу сдержать слезы. Они подступают, как только я вхожу в больницу. Папа и мама так и не поняли: я не настолько больна, чтобы снова очутиться в «престижном» эндокринологическом отделении. Да профессор и не предлагает мне этого. Меня понимала только мой психолог. Увы! Она бросила меня в апреле и уехала в столицу, а я слишком привязана к ней, чтобы заменить ее кем-то. Я снова чувствую себя покинутой. Никто меня не любит, у меня нет друзей… Старая песня Жюстин, которая предпочитает плакать в одиночестве над своими несчастьями вместо того, чтобы попытаться понять что с ней происходит, и которая пребывает в уверенности, что вылечит себя сама.

У меня часто болит живот из-за желудочного гриппа, я сильно мучаюсь. Мама повторяет:

— Ты себя всю выпотрошишь, вместе с кишками.

Потом у меня совершенно перестает работать желудок. Мама говорит:

— Ты умрешь от непроходимости кишечника.

Она все время обещает мне какую-нибудь смерть, она не понимает. Я слышу разговоры о девушках, которые хотят похудеть, чтобы стать красивыми, как манекенщицы. Это не про меня. Я хочу себя уничтожить. Я хочу разодрать себя на кусочки, настолько я себя не люблю. Я это не сразу поняла.

Диетолог все время расставляет мне ловушки.

Я вхожу в ее кабинет, она берет книгу и показывает мне страницу, на которой изображены три тарелки. Большая, средняя и маленькая.

— Покажи, сколько ты ешь.

Каждый раз я показываю на большую тарелку.

Я действительно считаю, что рисунок представляет то, что я пытаюсь проглотить. Я не знаю, что диетолог постоянно связывается с профессором и сообщает ему о том, что я продолжаю худеть.

Сегодня я пришла с мамой, но она ждет в коридоре. Диетолог приглашает ее войти, показывает ей рисунок с тремя тарелками. Мама без колебаний показывает на маленькую тарелку.

— Жюстин даже этого не съедает.

— Ты хочешь, чтобы меня сочли сумасшедшей! Ты хочешь, чтобы меня в психушку посадили?

Я взрываюсь, потому что не понимаю, зачем мама говорит такое. Между тем, что я ем на самом деле, и тем, что я ем в своем воображении, существует огромная разница! Мама издевается надо мной. Она хочет посадить меня в сумасшедший дом, к ненормальным! Моя собственная мать предает меня самым жалким образом.

Я уже не могу взглянуть на себя со стороны, я не слышу других, я вижу мир не таким, как его видят остальные. Я сошла сума? Да оставьте наконец меня в покое! Я не худая, и, если я говорю, что съедаю большую тарелку, значит, я ее съедаю. Так воспринимает реальность мой мозг. Мне надоело слышать все время одно и то же: «Нет, Жюстин, ты не понимаешь», «Ты в ужасном состоянии, Жюстин», «У тебя вылезают волосы, Жюстин», «Жюстин, у тебя шатаются зубы», «Жюстин, ты умираешь».

Оставьте Жюстин в покое. Она не умрет. Это глупо. Смерть — это совсем другая история, для стариков. Я очень хорошо знаю, что я делаю и чего я хочу.

Я хочу остаться такой, как есть. Я не хочу толстеть, я слишком боюсь.

— Твой следующий визит к профессору будет в конце июня. Ты не соблюдаешь условия контракта. Он будет решать, что делать дальше.

Вот уж на что мне наплевать. Это их заботы, а не мои.

Приближается конец июня, сегодня мама попросила меня забрать младшую сестру из школы. Я дома одна, жарко, я лежу на диване. Вокруг меня неожиданно сгущается какая-то белая дымка. Мне обязательно нужно выпить воды. Пытаюсь встать для того, чтобы пойти попить. Я не могу стоять на ногах. Я похожа на привидение в белом тумане. Я плыву, я парю, я лечу по дому на кухню. Меня больше не существует. Я умру в этой белой дымке. Я обрушиваюсь на диван, не в силах сделать ни шага. Время идет, мне страшно. Я не умираю, мне обязательно нужно позвонить кормилице и попросить ее встретить младшую сестренку.

Я словно подплываю к телефону. Я парю над полом, я не контролирую свои движения. Это не я иду. У меня глаза и мозг Жюстин, но мной движет кто-то другой, я — марионетка в его руках. Я снова ложусь, но не чувствую своего тела, оно исчезло. Я тщетно пытаюсь менять позы — на спине, на боку, на животе, но по-прежнему ничего не ощущаю, кроме пустоты. Мне остались только глаза и мозг. Я пытаюсь заговорить вслух, что-то лепечу и отдаленно слышу какой-то странно звучащий голос. Словно меня записали на магнитофон.

Чтобы стряхнуть с себя этот кошмар, я пытаюсь шуметь, громко выкрикиваю: «Эй! Жюстин, вставай! Давай!» Как страшно быть одной. Должно быть, у меня гипогликемия. У меня уже были головокружения и дурнота, но не до такой степени. Происходит что-то необычное. Я плыву, я планирую до кухни и ищу кусочек сахара, приговаривая: «Это пройдет, это пройдет». Ничего не проходит. Я продолжаю плыть, это невыносимо — быть бестелесным существом. Сахар не помогает. Я ничего не ела в полдень, я лежу весь день.

— Мама, мне сегодня было плохо, совсем не было сил, мне казалось, что я летаю.

— Но ты же сама знаешь, отчего это: ты мало пьешь.

— Но я пила.

Она мне не верит. Я не сказала: «Мама, мне казалось, что я умираю…» Просто: «Совсем не было сил», но я очень испугалась. Если бы я была в здравом рассудке, я добавила бы: «Отвези меня в больницу, мне очень плохо, моя страшная слабость длится часами». Но я не хочу в больницу, где меня заставят толстеть. И, сама того не понимая, я подвергаю себя риску остановки сердца или какого-нибудь другого необратимого осложнения.

И потом, если я начну умирать, я поем перед этим и не умру.