I
В королевстве одевания
Вследствие испытанных мной больших сердечных огорчений и душевных мук я был вынужден покинуть отчий дом и родные края, приняв решение посетить самые отдаленные страны, до которых я только смогу добраться, пусть даже на краю света. Я не стану останавливаться подробно на описании многих приключений, которые мне довелось пережить, а сосредоточу свое внимание лишь на описании тех краев, что поразили мое воображение.
Итак, однажды я оказался на другом конце света, не важно, где именно, но, во всяком случае, на границе некоей страны, преданной забвению, причем не только летописцами, но и картографами, ибо о ней не упоминали хроники и летописи, ее изображение отсутствовало на географических картах. Чтобы попасть в эту страну, понапрасну путешественник стал бы считать шаги, километры и мили, понапрасну стал бы сверяться с компасом и уточнять азимут, ибо единственным компасом, способным указать путь в эту страну, является буссоль мечты, грезы, сна…
Чтобы продолжить путешествие, мне надо было пересечь пустыню, а для этого следовало присоединиться к торговому каравану. Ждать мне пришлось недолго, всего несколько дней, так как вскоре купим, торговавшие тканями, прослышав про мое желание ехать с ними, сами мнились ко мне на постоялый двор, дабы обговорить со мной цену, которую я должен буду уплатить им за то, что они возьмут меня с собой и обеспечат мне относительную безопасность во время перехода через пустыню. Во время нашей беседы купцы почему-то постоянно дотрагивались до моего жилета, щупали ткань, мяли ее, что было крайне неприятно, не говоря прямо, что же их в нем так заинтересовало. Следует сказать, что жилет этот был действительно вещью особенной, я никогда его не снимал с тех пор, как покинул родной дом; ткань, из которой он был сшит, была соткана из шерсти очень редкого животного, обитающего в наших краях; вообще такие жилеты у нас носят все, не снимая, никто из нас не расстанется с таким жилетом ни за что на свете, ибо он, так сказать, составляет часть каждого из нас. Могу сказать про себя следующее: порой, когда я терял уверенность в себе и в своих силах, когда я не знал, какую землю попирают мои ноги, я иногда легонько касался моего жилета, гладил его ладонью, проводил по нему сверху вниз и ощущал несравненную мягкость шерсти, и благодаря этим прикосновениям я словно получал чью-то помощь и поддержку, я обретал новые силы, чтобы продолжить путь.
Купцы все допытывались у меня, откуда я родом, из каких краев прибыл, откуда у меня такой замечательный жилет из необыкновенной, невиданной ими ткани. Они выказали большое разочарование, когда я им объяснил, сколько морей мне пришлось пересечь, сколько горных цепей и раскаленных пустынь преодолеть, чтобы добраться до этих мест, когда я им рассказал, что на путешествие ушли годы и годы; еще большее разочарование их постигло, когда я им поведал, сколь дорогой, поистине драгоценной и редкостном била ткань, из которой был сшит мой жилет, когда я в красках живописал им те чудеса смелости, хитрости и сноровки, которые требовались для того, чтобы поймать живьем редчайшее и чрезвычайно осторожное животное, которое только потом убивали и очень аккуратно сначала снимали шкуру, а потом состригали тонкую, нежную шерсть, дабы обработать ее и получить из нее ценнейшую ткань; я был вынужден сообщить купцам, что никогда не слышал о том, чтобы кто-нибудь из нас когда-нибудь продавал эту ткань в другие страны, потому что ее хватало только на то, чтобы обеспечить жилетами наших мужчин, и каждый из них почитал своим долгом носить свой жилет днем и ночью. О, горе было в нашем краю тому, кто по рассеянности потерял бы свой жилет из шерсти фландрина! Разумеется, купцы слушали меня, разинув рты от изумления… Ну конечно, откуда этим необразованным людям, облаченным в замызганные, залатанные одежды из грубых дешевых тканей, было знать о наших утонченных обычаях и манерах? Должен сказать, что мой жилет заинтересовал их куда больше, чем я и мое путешествие вместе с их караваном, я же сообразил, что именно благодаря этому обстоятельству я могу надеяться получить разрешение присоединиться к каравану за вполне разумную сумму. Предугадав свою возможную выгоду, я проявил смекалку и сумел повести разговор таким образом, чтобы не лишить купцов хотя бы призрачной надежды на возможность заполучить мой жилет, мой несравненный жилет из шерсти фландрина. Вот почему купцы согласились взять меня с собой, не потребовав с меня вовсе никакой платы, я же взамен должен был во время перехода через пустыню выполнять обязанности погонщика верблюдов. Я был уверен, что с легкостью справлюсь с этой задачей, ибо в юности довольно долго занимался этим почтенным ремеслом и могу сказать без хвастовства, но и без ложной скромности, что был в нем признанным мастером; я был очень доволен тем, что мне предстояло заняться столь знакомым делом, тем более для меня приятным, что оно напоминало мне о моей далекой родине.
Купцы направлялись в страну Мод, что на их языке, как я вскоре узнал, означало в «страну Одевания», где они рассчитывали выгодно продать свои товары. И вот через две недели после крайне утомительного перехода через пустыню мы наконец добрались до королевства Одевания. Край этот показался мне очень бедным, заброшенным; местные жители обрабатывали клочки истощенной, неплодородной земли, селения представляли собой скопления жалких хижин, по разбитым дорогам было не пройти, леса все были завалены валежником и буреломом, и даже воины королевского войска были одеты в столь невообразимые лохмотья, по сравнению с которыми незамысловатые одеяния купцов, на первый взгляд показавшиеся мне весьма непрезентабельными, выглядели почти роскошными. Что до меня, то я в моем несравненном жилете из шерсти фландрина выглядел настоящим принцем или князем, владыкой богатых земель, несмотря на штаны с заплатками и на протертые до дыр, порванные сандалии. А ведь в моем родном краю, появись я там в таком виде, на меня посмотрели бы с презрением, как на беднейшего из бедных. Я не переставал дивиться названию королевства… Уж не в насмешку ли этот печальный, нищий край называли страной Одевания? И какие же товары надеялись здесь распродать мои друзья-купцы (я говорю «друзья», потому что за время опасного и тяжелого путешествия через пустыню мы, постоянно помогая друг другу, действительно прониклись взаимной симпатией). Так вот я все время задавался вопросом, какие же сделки намеревались заключить здесь мои друзья, в краю, где, как было совершенно очевидно, никто не был способен приобрести те дорогие ткани, образцы которых они мне показывали. Ткани действительно были прекрасные, роскошные, а некоторые и вовсе можно было назвать бесценными. Однако купцы очень быстро развеяли все мои сомнения. Разумеется, край выглядел очень и очень бедным, но на самом деле был необычайно богат, ибо в горах было множество копей, где добывали золото и драгоценные камни, и в королевском дворце на наряды ежегодно уходило совершенно невероятное количество тканей, а на их закупку выделялись баснословные суммы.
Купцы поведали мне о том, что дела они вели только с интендантами, что так повелось уже очень давно и что так поступали еще их отцы, но что они были не единственными поставщиками королевского двора, что еще множество купцов, прибывавших с караванами из соседних стран, без особых трудностей сбывали в королевстве Одевания свои товары, при условии, что они были достаточно хорошего качества; кстати, всем купцам платили всегда ту цену, которую они называли, без всяких споров и долгого торга, платили всегда либо чистым золотом, либо звонким серебром, или редкими дорогими жемчужинами, но такое случалось нечасто. Что же касается того, на шитье каких платьев расходовались поставляемые ими ткани, то купцы признались мне в том, что подобных вопросов они себе никогда не задавали. Однако самого быстрого и приблизительного подсчета прибывающих в королевство караванов, приходивших с этими караванами купцов и привозимых каждым купцом кип и тюков с тканями, из которых каждый был размером не менее одного дрога ткани (а надо сказать, что дрог – местная мера длины, довольно большая), так вот, такого приблизительного подсчета было вполне достаточно для того, чтобы прийти к выводу, что ежегодно королевскими интендантами закупалось для нужд дворца столько тканей, что можно было бы одеть во все новое с ног до головы всех обитателей королевства, если только географы не ошибались относительно количества его жителей. Да, было над чем задуматься, согласились со мной купцы, когда я привел им свои доводы, ибо сам собой напрашивался вопрос, куда же девается такое несметное количество тканей, если даже доверенные лица дворца, ведшие торг с купцами, были «разряжены» в заштопанные, залатанные обноски, в которых они с видом истинных знатоков судили и рядили о роскошной золотой китайской парче и тончайших китайских шелках, о достоинствах кашемировых тканей из Индии, о заморских редчайших тканях, не сотканных из нитей, а искусно сплетенных из перышек попугаев. И действительно, эти знатные вельможи, одетые в жалкое тряпье, проявляли чудеса эрудиции, они щупали ткани как истинные знатоки, способные тотчас же при одном прикосновении точно сказать, откуда они привезены; они могли спорить о тонкости и мягкости сукна, о количестве узелков на обратной стороне, о различных методах ткачества и обработки ткани, о преимуществах того или иного способа производства, о плетении и вышивке, об утке и пяльцах, они могли подолгу рассуждать о сарже и сатине, тотчас же могли без промаха найти в тканях совершенно незаметные для простого смертного дефекты, либо для того, чтобы отвергнуть предлагаемую ткань, либо для того, чтобы немного сбить цену; кстати, купцы, люди тоже весьма сведущие, бывали очень и очень смущены тем, что при покупке тканей не заметили этих дефектов, и без колебаний уступали в цене. Могу смело утверждать, что единственная ткань, о которой прежде слыхом не слыхивали придворные интенданты, была та самая чудесная, мягкая ткань из чистой шерсти фландрина, из которой был сшит мой жилет.
Мои друзья-купцы ведать не ведали, что происходило в дальнейшем со всеми теми тканями, что в таком количестве доставлялись в королевство Одевания, но, по их словам, их это нисколько не заботило, они никогда не расспрашивали об этом интендантов королевского дворца, ибо в тех краях одной из высших ценившихся добродетелей была сдержанность, под которой подразумевалось умение держать язык за зубами; все, что их интересовало, так это то, чтобы их ежегодное путешествие было настолько удачным, чтобы обеспечить их благосостояние. Как только все торговые дела были улажены, мои друзья-купцы тут же начали собираться и обратный путь, как и все другие купцы, прибывшие с товарами из разных стран, так как Мод, или королевство Одевания, по их мнению, не представляло никакого интереса для путешественника, ибо смотреть там было нечего и не было ничего такого, из-за чего там стоило бы задержаться; купцы рассказали мне, что даже местные жители изнывали там от скуки на протяжении всего года, за исключением краткого периода, когда проходила Великая Королевская Выставка; они мне также объяснили, что мой приезд был большим событием для королевства, и если я захочу осмотреть город, то не я буду осматривать местные достопримечательности, которых здесь нет и в помине, а смотреть будут на меня как на обладателя невиданного чуда. Однако я все же решил посетить город и осмотреть его, побуждаемый одним из интендантов дворца, которому мои друзья-купцы рассказали обо мне, а в особенности о моем жилете, и ему очень хотелось посмотреть на него и на меня, и я согласился встретиться с ним и сопровождать его в прогулке по городу. Он беспрестанно расспрашивал меня о моем уже ставшем знаменитым жилете, о редком ночном животном, чья шерсть использовалась для того, чтобы соткать из нее ткань для подобных жилетов, о способе охоты на этого зверя (способе довольно странном, причудливом, о котором я ему во всех деталях подробно поведал, но на котором не стану останавливаться здесь из-за нехватки времени и места, хотя его описание и могло бы стать предметом отдельного и чрезвычайно увлекательного исследования и отдельной работы). Он также расспрашивал меня о моих родных краях, о нравах и обычаях моей родины, одним из воплощений которой был мой жилет, вещь, к тому же придававшая мне в его глазах большой вес и даже обаяние. Скачала я ночевал на постоялом дворе, громко именовавшемся гостиницей, потому что именно на это заведение как на наиболее приличное указал мне мой новый знакомый, а затем осведомился у него, нельзя ли при его содействии снять какие-нибудь апартаменты, квартиру или домик, так как на постоялом дворе, где постоянно снуют туда-сюда торговцы, никогда не знаешь покоя. Интендант, которого звали Лабр, отнесся к моей просьбе благосклонно и вскоре представил меня одному очень высокопоставленному вельможе, камергеру королевского двора Пауану, который, по его словам, мог бы мне помочь. Тот принял меня очень любезно. Он нисколько не был удивлен тем, что я пожелал задержаться на какое-то время в королевстве Одевания – во всяком случае, он не стал задавать мне вопросов, – а сказал, что готов предоставить в мое распоряжение две комнаты, ибо дом у него просторный, а живет он очень одиноко с тех пор, как его жена скончалась во время родов; к тому же он нуждается в деньгах, так как его жалованья камергера, как он мне доверительно сообщил, едва-едва хватает на то, чтобы не умереть с голоду. Во время последующей беседы Лабр подтвердил истинность слов камергера и сказал, что на деле он сам намного богаче Пауана, хотя по положению в обществе намного ему уступает. Правда, Пауан мог каждый день бывать при дворе, что в королевстве Одевания считалось высшим успехом, которого мог достичь в карьере человек, за исключением, разумеется, самого короля и его костюмеров, ибо никто в той стране не мог посещать короля и его костюмеров. Вы спросите почему? Ну кто бы мог, если рассуждать здраво, претендовать на то, что он достаточно хорошо одет, чтобы удостоиться такой чести?
Господин камергер показался мне человеком приятным, даже симпатичным, и так как путешествие через пустыню я совершил совершенно бесплатно (благодаря моему несравненному, моему прекраснейшему жилету из шерсти фландрина), то на какое-то время я мог чувствовать себя богачом и мог проявить благородство. Поэтому я заявил, что готов не только снять у него комнаты за приличную цену, но и щедро платить ему, если он пожелает ежедневно уделять мне некоторое время, вести со мной разговоры, обучать меня языку королевства Одевания и просвещать меня относительно существующих там обычаев и царящих там нравов. Он охотно согласился, и благодаря этим беседам и урокам мы с ним быстро стали друзьями. Он, кстати, тоже не скупился на цветистые похвалы в адрес моего необычайного жилета из шерсти фландрина, а так как он был знаком со множеством людей, так как он был вхож в дома представителей самого высшего общества королевства и к тому же по природе был человеком чрезвычайно восторженным, искренним, открытым и откровенным (что резко контрастировало с показной сдержанностью большинства одеванцев), то он повсюду рассказывал о моем жилете, и вскоре слух о нем распространился по всей стране. Факт наличия у меня необыкновенного жилета придал мне, если можно так выразиться, чрезвычайно большой авторитет в глазах одеванского общества, которого никогда не имел в этой стране ни один чужеземец. Итак, новость о прибытии в столицу некоего незнакомца, владеющего несравненным по красоте жилетом, сшитым из чудесной ткани, незнакомца, чей знаменитый жилет не продавался (еще одно чудо!), – эта новость мгновенно распространилась как по постоялым дворам и тавернам, так и по самым богатым домам, и вскоре в прихожей дома Пауана уже толпились люди, стремившиеся познакомиться со мной и удостоиться чести лицезреть и погладить, пусть даже в течение нескольких секунд, мой необыкновенный жилет из шерсти фландрина. Пауан предрекал мне настоящее богатство, если бы я смог доставить в королевство Одевания такую мягкую, нежную, прочную ткань с такими живыми и стойкими красками, в то же время с таким богатством оттенков, менявшихся в зависимости от освещения; короче говоря, он утверждал, что я мог бы составить себе целое состояние, что я, несомненно, стал бы фаворитом главного королевского костюмера, самого влиятельного лица в королевстве, после короля, разумеется… Пауан понизил голос и уже шепотом добавил, что, возможно, влияние главного королевского костюмера намного превосходило влияние самого короля, ибо сей вельможа и создавал королей, и разрушал им же созданное, ибо ходили слухи, что падение предыдущего монарха (чье имя произносить вслух было запрещено) было подстроено – король предстал перед придворными и наряде, у которого складка была заложена неправильно, в противоположную сторону, чего монарх не заметил, но этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы его дискредитировать как короля, ибо король в королевстве Одевания должен быть великим знатоком в одежде, в тканях и во всем, что имеет отношение к искусству шитья и ношения одежды (про себя я подумал тогда, что это должно быть не слишком трудным делом, если иметь в виду, сколь неопрятно, небрежно были одеты все вокруг). Чтобы положить конец всем этим разговорам о моем возможном богатстве, я сказал Пауану, что путешествую только для того, чтобы отвлечься от грустных мыслей, что я вовсе не собираюсь заделаться коммерсантом и что, кроме всего прочего, совершенно невозможно доставить в Мод хотя бы одно полотнище ткани из шерсти фландрина. Но я мог говорить сколько душе угодно, Пауан неизменно ежедневно возвращался к вопросу о драгоценной ткани, ибо, несмотря на все мои уверения в обратном, ему казалось, что единственной причиной моего прибытия в королевство Одевания было тайное желание сказочно разбогатеть.
Должен сказать, что я от природы имею склонность к изучению различных языков, к тому же во время странствий я постоянно пополнял свои знания, а потому очень быстро совершенствовался и в изучении одеванского языка. Однако прошли недели и даже месяцы, прежде чем я преодолел робость и страх показаться невежественным и осмелился задать вопрос, который вертелся у меня на языке. Итак, я спросил, почему эта страна называется королевством Одевания, тогда как ее обитатели, похоже, в гораздо меньшей мере, чем обитатели других стран, интересуются своим внешним видом (а вернее, совсем не проявляют к нему интереса)? Во всех краях, что мне удалось посетить, говорил я, пусть даже в самых бедных, мужчины и женщины старались всячески принарядиться, украшали свои одежды, пусть даже поношенные, тем или иным образом. Разумеется, одеяния, которые я видел в разных странах, отличались друг от друга массой деталей, ибо были сшиты из самых разных тканей и отличались покроем и формой, некоторые представляли собой большой кусок материи, искусно обмотанный вокруг тела, другие изобиловали складками, некоторые были чрезвычайно коротки и открыты, другие же, наоборот, наглухо застегнуты на множество пуговиц, у одних на подолах была бахрома, у других – кружева, на одних не было видно ни единого шва, на других же швов было с избытком и они специально подчеркивались вышивкой; я говорил о том, что повсюду видел на шеях колье, ожерелья, кулоны, на пальцах – кольца, на запястьях – браслеты, в ушах – серьги, на головах – прически и головные уборы, на лицах – белила, румяна, прочие средства макияжа, а также татуировку, ритуальные рисунки и надрезы на коже, не говоря уже о более странных украшениях в виде раковин и палочек в ноздрях и губах… Я выразил удивление по поводу того, что в стране Мод создавалось впечатление, будто там каждый не глядя напяливал на себя первое попавшееся под руку тряпье, какими бы грязными и потрепанными ни были эти обноски. В ответ на мои недоуменные вопросы Пауан сначала ограничился лишь улыбкой. Потом он мне сказал, что как только представится случай, он возьмет меня во дворец на ежедневную аудиенцию, даваемую королем в присутствии всех придворных. Потом, немного помолчав, он сказал, что, возможно, даже возьмет меня на Великую Королевскую Выставку, во время которой король ежегодно публично демонстрирует на глазах у всех свое великое мастерство в искусстве одевания. Как правило, присутствие чужеземцев на столь торжественной церемонии не дозволялось, но наличие у меня жилета из шерсти фландрина, весть о необычайных достоинствах которого, вероятно, уже достигла ушей самого монарха, делало возможным отступление от всяких правил и упразднении всех запретов. Пауан не сомневался в том, что король, если только он узнает о существовании жилета, конечно же, пожелает к нему прикоснуться, пощупать его. Я забеспокоился, ибо меня занимал вопрос, что предписывает мне сделать этикет, если король пожелает заговорить со мной, и предписаниям какого этикета я должен подчиняться: этикета моей родины или этикета королевства Одевания? Могу ли я действительно отправиться во дворец и предстать перед его величеством в моем более чем скромном дорожном костюме и в моих уже очень поношенных башмаках, даже несмотря на то, что на мне будет мой роскошный жилет? Что мне делать, если королю и вправду очень понравится мой жилет, если он проявит к нему неподдельный интерес? Не следует ли мне тогда подарить его королю? В таком случае, добавил я, я буду вынужден отказаться от приглашения присутствовать на королевской аудиенции и от посещения Королевской Выставки, хотя я и в полной мере отдаю себе отчет в том, сколь велика оказанная мне честь, так как для меня расстаться с жилетом все равно что расстаться с жизнью, и даже хуже. В ответ Пауан громко рассмеялся и попытался меня успокоить, сказав, что, конечно, ткань, из которой сшит мой жилет, необыкновенна и восхитительна, а затем, прибегнув к осторожным намекам в виде изощренных фигур красноречия, чтобы меня не обидеть, но все же изъясняясь так, чтобы я все понял (и я действительно прекрасно все понял), он добавил, что жилет мой скроен очень плохо, просто ужасно и что любому видно, что «создан» он был в стране, где искусства одевания вообще не существует. С другой стороны, продолжал он, было бы весьма странно, если не сказать, невероятно, чтобы у короля в ходе столь торжественной и сложной церемонии, каковой является Великая Королевская Выставка, возникло желание и нашлось бы свободное время, чтобы рассмотреть мой жилет, заинтересоваться им и задавать мне вопросы по его поводу, так как король бывает слишком поглощен своим делом. Как объяснил мне Пауан, королю будет просто не до меня и не до моего жилета.
О короле я уже был немало наслышан, так как прислушивался к разговорам на улицах, ибо именно к таким разговорам я питал огромный интерес, исходя из собственного опыта, в результате которого я пришел к выводу, что именно подслушивание таких разговоров и есть наилучший способ изучения любого языка. Так вот на протяжении нескольких месяцев по столице ходил слух, дошедший и до моих ушей, что королю буквально нечего надеть, вследствие чего страна находится на краю пропасти! Ежедневно по утрам в присутствии придворных король появлялся в различных одеяниях, но они никого не радовали, говорили, что они плохо скроены и дурно сшиты, что в них нет ни фантазии, ни изящества, ни благородства, ни красоты. Чья была в том вина? Интендантов, закупавших ткани? Модельеров? Закройщиков? Портных? Мастеров, проводивших примерки? Никто не знал точного ответа на эти вопросы, но все полагали, что королевство пришло в полнейший упадок. Все искусство одевания, ценившееся и почитавшееся в этой стране, почему-то исчезло, рассеялось как дым… Таково было общее мнение. Молва утверждала (а молва – страшная сила!), что на следующей Великой Королевской Выставке королю не удастся достойно исполнить свои обязанности, свой королевский долг, если угодно, что он, вероятно, предстанет перед двором в нарядах, которые придворные уже лицезрели, а может быть, и того хуже, появится в уже ношенных платьях! Во всех постоялых дворах столицы люди были не просто удручены, а прямо-таки ошеломлены и глубоко опечалены. Если король не мог более достойным образом одеваться, что станет со страной в ближайшем будущем?
Я слышал все эти пересуды, по мало что в них понял, а потому и обратился к Пауану с просьбой соблаговолить разъяснить мне положение дел.
– Да, наша страна переживает очень тяжелый период, – отвечал он. – Искусство одевания, похоже, постепенно утрачивается, гибнет. Но начнем сначала, вернемся, так сказать, к истокам… Вы мне говорили, что вас несколько смущает наш внешний вид, бедность наших одеяний. Разумеется, этот плащ и эти сандалии (говоря это, он с иронической улыбкой указал на жалкие опорки на своих ногах, теребя при этом не менее жалкие обноски, в которые был облачен) выглядят не слишком блестяще. Но мы здесь, в королевстве Одевания, являемся всего лишь любителями, поклонниками искусства одевания. Скажите мне на милость, у вас в вашей стране существует искусство живописи, о котором вы мне много говорили и в котором я ровным счетом ничего не понимаю? Оно, кажется, ценится у вас очень высоко? Так вот, друг мой, требуете ли вы, чтобы любознательные поклонники этого искусства, которые посещают те заведения, что вы называете музеями, приносили с собой и представляли на всеобщее обозрение свои картины? Совершенно очевидно, что вы не требуете от них ничего подобного. То, что вы именуете живописью, насколько я понял, недоступно любителю. То же самое можно сказать и об искусстве одевания. Кроме того, за многие годы это искусство столь усложнилось, стало столь изысканным, что оно теперь требует при создании некоего произведения десятков, нет, что я говорю, сотен и сотен мастеров, специалистов разных профессий: закупщиков тканей, швей, закройщиков, вышивальщиц, кружевниц, подрубщиц, а также специалистов по видимой строчке, по перекидным швам, по обметке швов, примерщиков, костюмеров, гардеробщиков и т.д., и т.п. Так вот, друг мой, никакое частное лицо, каким бы состоянием оно пи располагало, не могло бы содержать такой многоголосый «оркестр» и управлять им. Именно такова роль короля, каковая, кстати, является оправданием того, что он располагает такой огромной властью и может распоряжаться такими несметными богатствами. Ежегодно он представляет нам новый шедевр, он медленно-медленно доводит его до совершенства в ходе ежедневных репетиций, во время которых он должен добиться одобрения истинных знатоков в искусстве одевания, то есть придворных. Разумеется, было бы непростительной наглостью пытаться тягаться с ним, а за таковую наглость могла бы быть воспринята любая попытка принарядиться, то есть претендовать на умение создавать некий шедевр искусства одевания! Вот почему одеванцы почитают своим долгом не выказывать никаких стремлений к изыскам в данной области и надевают любое тряпье, которое им попадется под руку, занашивают его до дыр и к тому же стирают или чистят эти лохмотья только тогда, когда от грязи и жира они становятся такими жесткими, что могут стоять колом. Видите ли, друг мой, мы все здесь великие знатоки в искусстве одевания, и мы понимаем, что те улучшения, которые мы могли бы привнести в наши одеяния, какими бы продуманными и изощренными они ни были и сколь бы хитроумными ни показались бы, скажем, вам, для нас самих были бы всего лишь неумелыми «набросками», жалкими потугами, которые по утрам при сравнении с тем шедевром, что украшает плечи короля, выглядели бы просто смехотворными и недостойными. Да, друг мой, умение одеваться – это искусство, высокое искусство, и чтобы постичь его, ему надо посвятить всю жизнь. Один только король может и должен делать это!
Как я вам только что сказал, все мы здесь – великие знатоки в искусстве одевания, но знатоки-любители, а не профессионалы. Да, мы тоже мечтаем о роскошных шелках, о золототканой парче, о кружевах, о брошах и заколках, о прочих украшениях, они нам снятся но ночам… Но именно по этой причине мы предпочитаем созерцать истинные шедевры подлинных мастеров и восхищаться ими! Пойдемте же со мной на Великую Королевскую Выставку, вы сами сможете оценить утонченность и совершенство нашего искусства одевания. Как раз вскоре король должен представить на суд публики свои новые одеяния, которые укажут основную тенденцию развития в области стиля на следующий год. И не очень доверяйте тем досужим домыслам, то есть тем пересудам, что вы, несомненно, слышите на улицах; все дело в том, что перед Великой Королевской Выставкой по столице и стране начинают ходить слухи, суть которых сводится к тому, что у короля более нет никаких идей в области одевания. Так знайте же, друг мой, что слухи эти искусно инспирируются и умело распространяются различными претендентами на престол! Итак, вместе с Пауаном я отправился на церемонию. Там я смог убедиться, каким уважением он пользовался. Едва мы вступили в прихожую, как тотчас же к нему с поклонами и подобострастными улыбками устремились придворные, чтобы задать различные вопросы как «технического порядка», так и вопросы, имевшие отношение к истории искусства одевания. Разумеется, многие из них бросали изумленные взгляды на мой драгоценный жилет из шерсти фландрина, а затем принимались с превеликим удивлением рассматривать меня самого; Пауан в нескольких словах объяснил им, кто я такой, а некоторым позволял подойти.и пощупать чудесную ткань, что я по его совету охотно позволял делать. Затем мы все пошли на галерею, где Пауану и его гостю, то есть мне, были предложены лучшие места в первом ряду. На другой стороне было устроено нечто вроде открытого амфитеатра, где уже волновалась огромная толпа народу, вернее, простолюдинов, потому что для них это был великий день и великое событие, ибо только вдень Королевской Выставки они могли созерцать одеяние короля. Там царила жуткая толчея и давка.
Ждать выхода короля нам пришлось довольно долю, и все это время томительного ожидания было заполнено разговорами, каждый из участников стремился напомнить собеседникам о последних увиденных им одеяниях короля, о подмеченных там счастливых находках или неудачных выдумках, все старались предугадать, судя по последним аудиенциям при дворе, каким тенденциям в развитии моды король отдает предпочтение. Наконец прозвучал гонг, известивший собравшихся о прибытии короля, и воцарилась тишина. Двойные створки огромных дверей отворились, заиграла музыка, и король, выступая медленно и величаво, начал свое торжественное шествие по галерее, сопровождаемый пристальными взглядами его взволнованных подданных.
При появлении короля каждый из присутствующих тотчас же понял, что монарх был облачен в нечто никогда прежде невиданное, и осознание сего факта повергло всех не просто в изумление, а в оцепенение. Вообще-то всеобщее изумление в первые мгновения Великой Королевской Выставки было вещью обычной, но затем молчание тотчас же сменялось всеобщим оживлением, вернее, даже шумом, потому что в общий хор сливались все оценки и суждения, которые каждый не мог не позволить себе высказать по поводу роскоши королевского одеяния. По обыкновению, как только король ступал на ковер, устилавший галерею, так тотчас же со всех сторон начинали раздаваться восторженные восклицания, и над галереей надолго воцарялся гул, образовывавшийся от слияния голосов всех тех, кто почитал своим долгом выразить хотя бы шепотом свои чувства, испытываемые при виде нового платья короля. Каждый пытался соперничать с собеседником в уме и знаниях в своих комментариях, и каждый старался, чтобы «шепот» звучал чуть громче, чем шепот остальных. Разумеется, понять присутствующих можно: каким иным образом мог бы лучше отличиться перед королем любой из присутствующих, каким иным способом мог бы он ярче выделиться из толпы? Однако в тот день, когда я присутствовал на Великой Королевской Выставке (было это не утром, а ближе к полудню, потому что, как говорили, король, встававший задолго до рассвета, должен был потратить много часов на совершение торжественного туалета и на сложную процедуру облачения в новый костюм), однако в этот день, повторяю, к моему великому изумлению, после появления короля не раздалось ни шороха, ни звука, а ведь Пауан предупреждал меня, что я не должен удивляться тому оглушительному шуму, которым обычно сопровождается явление короля народу. Нет, на сей раз все было иначе! На сей раз появление короля повергло в оцепенение всех тех, кто имел честь и счастье присутствовать при сем событии, как придворных, так и простонародье, в оцепенение, вслед за коим вокруг воцарилась совсем уж мертвая тишина. Только после того, как монарх сделал несколько шагов по большой галерее (что заняло некоторое время, ибо король шествовал очень медленно, как я уже сказал, очень чинно и величаво), зрители сумели преодолеть свое изумление и выйти из оцепенения, после чего попытались как-то объяснить себе и причудливость королевского одеяния, и тот шок, который они испытали при виде него. Мне достаточно было быстро оглядеться, чтобы дать себе отчет в том, что люди вокруг меня пребывали не то чтобы в глубоком унынии, а в крайне угнетенном состоянии духа, и что эта зловещая тишина, сама по себе действовавшая чрезвычайно угнетающе и будившая тревогу, даже страх, явилась следствием того замешательства, той растерянности и того смятения, в которые они погрузились, узрев новый королевский наряд. Что касается меня, то, конечно же, на мой взгляд, король был одет весьма вычурно и странно, если не сказать, престранно, но ведь я не был уроженцем этих мест, не был подданным его величества, а потому я, хотя и знал, насколько важным почиталось в этой стране умение одеваться и вообще искусство одевания (до такой степени, что оно считалось первым среди всех искусств, наипервейшим среди всех видов человеческой деятельности и в какой-то степени повелевало страной и ее экономической жизнью даже больше, чем сам монарх), так вот, зная все это, я считал, что не вправе высказывать какое-либо суждение по поводу одеяния короля. Кстати, я нашел, что одеяние его величества, сколь оно ни показалось мне причудливым, странным, эксцентричным, нисколько не отличалось в этой эксцентричности от тех одеяний, что я мог видеть на картинах, украшавших галерею, на которых были запечатлены костюмы некоторых почивших в бозе монархов королевства Одевания. Но, разумеется, те, кто меня сопровождал, считали совершенно иначе. Эти люди уже загодя довольно долго просвещали меня насчет некоторых аспектов и проблем философии искусства одевания, о некоторых точках зрения, главенствовавших в прошлом и не имевших (по их мнению) ничего общего с точками зрения, превалировавшими позднее, причем не имевших ничего общего до такой степени, что теперь никто не мог взять в толк, каким образом совершался переход от одних к другим. И вот благодаря их наставлениям, благодаря той малой крупице знаний, которую я почерпнул из их лекций, я смог не столько понять, сколько ощутить (учитывая мою малую осведомленность и некомпетентность в данном вопросе), что новое одеяние короля имело мало общего с канонами искусства одевания, общепринятыми на тот момент. Нет, это было воистину не одеяние, а настоящая революция!
Мне будет крайне затруднительно самому хотя бы в общих чертах описать одеяние короля. Однако дело вовсе не в том, что у меня не хватило времени, чтобы внимательно его рассмотреть. Как я уже сказал, монарх двигался по галерее чрезвычайно медленно, почти незаметно, так что ему для преодоления первых метров потребовались не краткие секунды, а долгие минуты. Сначала я было подумал, что король двигается столь медленно потому, что к тому его обязывает торжественность церемонии; но нет, я ошибся, не она была тому причиной. Потом я понял, что даже если бы он того пожелал, он не мог бы идти быстрее. Он был принужден делать лишь мелкие шажочки один за другим и тщательно следить за тем, чтобы его движения были скоординированы с движениями доброго десятка его помощников, мужчин, женщин и детей, не считая карликов, которые, как мне поведал Пауан, скрывались под полами, воланами и многочисленными складками одеяния его величества. Нам пришлось отступить, податься назад, когда король проходил мимо нас, потому что с обеих сторон от него шествовали его приспешники, «вооруженные» шестами, при помощи которых они поддерживали поля его невероятных размеров шляпы; должен сообщить вам по поводу сего предмета одеяния короля следующее: шляпа эта была столь чудовищно огромна, что один из венчавших это сооружение «отростков» был подвешен к потолочной балке и скользил по ней благодаря тому, что тонкая, но, видимо, прочная веревка, прикрепленная одним концом к этому «отростку», была закреплена на балке в виде скользящей петли. Однако сама шляпа была столь тяжела, что одного этого ухищрения оказалось недостаточно, и когда король миновал то место, где мы располагались, я увидел, что за спиной у августейшего повелителя страны находился лакей, стоявший на табурете с колесиками и подпиравший затылок монарха, второй же лакей располагался за спиной первого и толкал табурет. Однако их обоих едва можно было заметить, так как здесь действовал некий фактор, называемый ученым словом «мимикрия», ибо они, одетые очень неприметно, буквально «сливались» с общим фоном одеяния короля и терялись между складок его не то плаща, не то накидки, в общем, того, что я назвал плащом или накидкой за неимением другого слова. Разумеется, название это нельзя было считать удачным, потому что, по сути, одеяние короля не было ни тем, ни другим; кстати, я видел, как оно выглядело, только, так сказать, с внешней стороны, но его «архитектура», то есть его внутреннее устройство, его внутренняя структура оставались мне неведомы и непонятны, но я был далеко не одинок, ибо даже люди, окружавшие меня, истинные одеванцы, прекрасно сведущие в искусстве одевания, настоящие эрудиты, признавались в том, что совершенно не способны в нескольких словах описать общую структуру королевского одеяния по той причине, что оно не укладывалось ни в какие привычные рамки и резко отличалось от общепринятых правил и традиций.
Итак, эти знатоки усматривали там и сям в костюме короля какие-то знакомые детали. Как объяснил мне Пауан – мой чичероне, то есть гид по тайнам королевского двора, на левом плече нового платья короля имелось нечто вроде аксельбанта со свисавшим витым шнуром, постепенно утолщавшимся и превращавшимся в некое подобие «нароста» (не нахожу другого слова), сей же «нарост» затем скрывался в многочисленных складках рукава, затем выныривал из них и соединялся с неким неведомым мне украшением, именовавшимся в этой стране «караберне». Это украшение состояло из таких же трех витых шнуров, только потоньше, прикреплялось к огромному плоеному воротнику, и, как меня просветили, на нем держался еще один неведомый мне и к тому же невидимый предмет одеяния, так называемая «грибуна», заканчивавшаяся на уровне пупка многослойными оборками из кружев, сплетенных из золотых и серебряных нитей (правда, повторюсь, ничего этого я не видел, потому что и «трибуну», и «караберне» скрывало то, что я назвал плащом или накидкой, а местные знатоки именовали то ли «катапланом наоборот», то ли «истинным прететром» (по поводу чего между ними разгорелся ожесточенный спор). Но, как я узнал из их перешептываний, все дело было в том, что уже давно «караберне» в этой стране не носили, отдавая предпочтение украшению под названием «бирлибирлок»; обычно на королевском одеянии таких «бирлибирлоков» бывало несколько, если не множество, но на сей раз не было видно ни единого! Счастье было, что еще «караберне», по словам Пауана, вообще-то был не совсем «караберне», потому что висел на трех, а не на одном шнуре или цепочке, так как если бы король надел настоящий «караберне», то совершил бы непростительную ошибку, вернее-, преступление с точки зрения правил хорошего вкуса, и этой ошибки было бы вполне достаточно, как объяснил мне Пауан, чтобы за ней последовало фактически немедленное низложение монарха, а быть может, вслед за этим низложенного монарха толпа придворных даже бы растерзала. К счастью, продолжал разглагольствовать Пауан, он должен был признать вместе с окружающими, что «караберне» не был настоящим «караберне», потому что держался на трех шнурках, а не на одном, и соединялся у воротника скорее не с «трибуле», как должен был бы соединяться настоящий «караберне», а с «катрерутом», представлявшим собой своеобразный «пасспри» со множеством своеобразных встречных швов. Вообще-то Пауан был в восторге от этого «пасспри», являвшегося, по его словам, настоящим шедевром искусства наложения таких изысканных и редкостных швов, которым владела одна из самых прославленных портних Королевского Гардероба, виртуозно управлявшаяся с иглой и нитью. Но, однако же, как я понял, даже не наличие давно вышедшего из моды «караберне» и отсутствие модных «бирлибирлоков» более всего смущало окружавших меня людей. Они признавались друг другу в том, что более всего их повергло в изумление и лишило способности что-либо понимать то, что стремление к новациям, которое они подметили в одеяниях короля, шло вразрез со всеми традициями и бытовавшими до сей поры тенденциями; им даже показалось, что король просто сошел с ума или почему-то вдруг вздумал создать совершенно авангардистское одеяние, разумеется, весьма оригинальное, но ни в малейшей мере не связанное с уже установившимися обычаями, более того, как бы претендовавшее на полный отрыв от традиций и даже на насмешку, нет, вернее, на издевку над ними. В развитие этой мысли Пауан высказал предположение, что присутствие в костюме короля этого ложного «караберне» являлось своего рода намеком на туалеты, которые носили в стародавние времена, то есть король таким образом отдавал дань своим предкам. Изложив сию идею в весьма цветистых выражениях, Пауан высморкался в грязную тряпку, служившую его собственному одеянию в качестве рукава. Он немного помолчал, потом принялся размышлять далее на тему все того же «караберне». По его словам, во всей этой истории с «караберне» было нечто нелепое, несуразное, неправдоподобное, потому что настоящие «караберне» были в моде в королевстве Одевания в те мрачные времена, что в его истории называются Веком Царствования Извращенцев, когда у власти находилась опозорившая себя и потому преданная проклятию династия. Пауан искренне недоумевал, как король мог осмелиться сделать такой намек. Вероятно, его единственной целью в данном случае было желание как можно сильнее смутить придворных, разрушить единство двора.
И разумеется, при виде того смущения, что охватило всех присутствующих, при виде той тревоги и неловкости, что мелькали во взорах, можно было смело утверждать, что цель была достигнута (если цель была действительно такова, как предположил Пауан). Но король не обращал внимания на вызванное его нарядом смятение, он продолжал медленно двигаться вперед, как ни в чем не бывало приветствуя собравшихся легкой улыбкой, которой ему полагалось их приветствовать в соответствии с протоколом; казалось, его ни в малейшей мере не огорчала и вообще никак не задевала повисшая в воздухе тревожная тишина, нарушавшаяся лишь почти неслышным перешептыванием. Однако улыбка короля становилась все более и более вымученной по мере того, как он продвигался по галерее; по его виду легко можно было догадаться, что ему требовались огромные усилия для того, чтобы удерживать свое тело в вертикальном положении, да и вообще просто для того, чтобы не запутаться в складках своего одеяния и не упасть. Да, воистину для того, чтобы проделать свой путь, королю нужна была недюжинная сила воли и невиданная энергия. Видя все его потуги и лицо, превратившееся в застывшую маску с неким подобием улыбки, я с тоской и даже с ужасом задавался вопросом, что будет, если королю не удастся дойти до конца большой галереи. Правда, особенно этого можно было не опасаться, потому что королю, насколько я понял, было бы трудно поступить иначе, ибо, учитывая огромный вес полотнищ тканей, превращенных в то, что я про себя назвал шляпой, за неимением другого слова, и поддерживаемых многочисленными помощниками, король мог наклонять голову и посылать своим подданным особенно милостивые улыбки только в мгновения, заранее оговоренные; все это требовало от всех участвовавших в этой церемонии полнейшей согласованности в движениях, в том числе как от короля, так и от тех невидимых его помощников, что прятались под складками его одеяния. Кстати, в самом начале торжественного шествия Пауан тронул меня за рукав и без слов указал мне пальцем на некое подобие балкона над галереей, нависавшего над ней в том месте, куда и должен был прибыть король в конце пути: там находился некий персонаж, который при помощи палочек и взмахов рук управлял всем этим театральным действом. Должен сказать, что шествие сопровождалось звуками торжественной музыки, немного странной, слишком уж разноголосой для моего слуха, но очень сложной и изысканной, которую исполнял оркестр, тоже разместившийся на балконе над галереей, но только с противоположной стороны, то есть над тем местом, откуда король начал шествие. Сначала я даже не заметил музыкантов, но Пауан указал мне на них пальцем, и я увидел, что над краем балюстрады торчат раструбы морских горнов. Кроме того, для большей слаженности в движениях всех участников этого действа с обеих сторон ковра, по которому шествовал король, были уложены две дорожки, по которым могли передвигаться помощники, для того, чтобы передавать распоряжения главного церемониймейстера всем участникам, например, карлику, поддерживавшему шляпу; кстати, я с самого начала дивился тому, что взор этого крохотного человечка был постоянно устремлен вверх; как оказалось, он не сводил глаз с рук «дирижера движения».
Я сказал, что король улыбался, но вообще-то я, пожалуй, лишь мог предположить, что на его лице играла улыбка, потому что с уверенностью утверждать это было весьма затруднительно, так как его лицо, скрытое складками шарфа, подпираемое плоеным воротником и покрытое тенью от шляпы, едва-едва было видно; к тому же галерея освещена была весьма плохо, так что я даже высказал свое удивление по сему поводу, как только мы заняли свои места, но Пауан объяснил мне, что сей полумрак был необходим для того, чтобы в определенный момент был дан боковой или задний свет, очень яркий, и в лучах этого света заиграли бы необычайными красками некоторые ткани, и чтобы присутствующие по достоинству оценили бы эти ткани, отливающие всеми цветами радуги. На самом деле единственная часть королевского тела, которая была открыта взорам присутствующих в соответствии с общепринятыми правилами – что казалось им само собой разумеющимся, – было то место, где у каждого человека находится пупок, но у короля, опять-таки само собой разумеется, пупка не было; кстати, это место и было обнажено именно для того, чтобы это показать, потому что монарх, как было известно в королевстве Одевания всем и каждому, не был рожден земной женщиной, а вел свой род прямиком от богов-небожителей.
Почему король выставил на всеобщее обозрение столь вызывающий наряд? Наконец-то языки развязались, и вокруг меня со всех сторон так и сыпались комментарии на эту тему, хотя, с другой стороны, многие из придворных признавались в том, что степень их изумления такова, что они практически и рта не могут раскрыть и пока вынуждены хранить молчание.
Разумеется, каждый из них прекрасно помнил незыблемое правило, суть которого заключалась в том, что роль монарха в обществе как раз и состояла в том, что он должен был ежегодно выставлять на всеобщее обозрение и на общий суд одеяние, еще более поразительное в своей вычурности и причудливости, чем год назад. Все ежедневные аудиенции, на которых король появлялся всякий раз в новых нарядах, должны были служить своеобразными репетициями Великой Королевской Выставки, но, разумеется, здесь имелись свои подводные камни и противоречия, так как вопрос был уж больно тонок, так сказать, деликатен, потому что на этих «репетициях» следовало указать на некую тенденцию развития моды, и в то же время действовать крайне осторожно, подготавливая сюрприз. Так как этот процесс проходил уже в течение многих столетий на протяжении жизни многих и многих поколений одеванцев, советникам приходилось совершать чудеса, изощряясь в выдумках, чтобы достичь успеха. Должен заметить, что именно к этому и сводилась роль монарха и его кабинета министров, а в остальном страна находилась во власти различных противоборствующих групп заговорщиков, лиг мятежников и местных феодалов, чувствовавших себя в своих провинциях настоящими владыками и занимавшихся бог весть чем, вплоть до откровенных грабежей и разбоя; надобно заметить, что единственным фактором, способствовавшим сохранению единства страны, как раз и была общая для всех одеванцев страсть, питаемая к искусству одевания, и фактор этот действовал до тех пор, пока королю удавалось убедить своих подданных в том, что никто не сможет достичь таких вершин, как он, что никто не сможет не только превзойти его, но даже с ним сравниться. Итак, высказывались предположения о том, что, желая вводить всяческие новшества, а в особенности из-за желания вводить их быстро, даже слишком быстро, кабинет министров, внезапно оказавшись в безвыходном положении из-за отсутствия новых идей, был вынужден вместо того, чтобы немедленно подать в отставку (что повлекло бы за собой немедленное позорное низложение короля), заставить монарха (или уговорить) надеть это уморительно-нелепое одеяние, нарушившее все правила хорошего вкуса. С другой стороны, некоторые наиболее смелые и наиболее склонные к дерзновенному полету мысли придворные со множеством осторожных оговорок высказывали предположение, что если как следует подумать, то, быть может, поведением короля надо было бы восхищаться, ибо оно преисполнено дерзновенной отваги и в нем ощущается веяние истинного гения; они говорили, правда, прибегая киносказаниям и к витиеватым фигурам красноречия, что монарх не виноват в том, что его подданные, а в особенности его приближенные из числа придворных, столь необразованны, столь мало просвещенны, что не способны угадать и оценить тонкие намеки на тенденции развития моды, скрытые в его одеянии; они высказывали предположения, что, быть может, через несколько лет, а возможно, что и через несколько столетий, гениальность монарха, столь смело выказанная им сегодня и непонятая его подданными, будет признана повсеместно и принесет славу не только ему, но и всей стране, несмотря на то что нам, его современникам, очень трудно оценить его гений по достоинству по той причине, что мы закоснели в своих представлениях о правилах хорошего вкуса, а его одеяние намного опередило наше время, нарушило все установленные на сегодняшний день правила и противоречит всем эстетическим нормам.
Так как я горел желанием узнать обо всем как можно больше и засыпал Пауана вопросами, мой друг-камергер попытался объяснить мне так, чтобы я понял, в чем именно одеяние короля противоречило современным канонам элегантности и хорошего вкуса, которые оно, это одеяние, буквально уничтожало, стирало в порошок, превращало в пыль. Разумеется, Пауан отметил, что в.одеянии короля было множество деталей, которые можно было бы назвать «перегибами» и «пародийными аллюзиями», содержавшими пародийные намеки на одеяния, бывшие в моде в стародавние времена, в период правления династий, память о правлении которых уже канула в реку забвения Лету; Пауан говорил мне, что таких намеков было действительно бесчисленное количество, и даже искушенный взгляд знатока мог с трудом их распознать, настолько они были тонки. К тому же Пауан полагал, что подметил в одеянии короля странное и совершенно необъяснимое смешение (или, если угодно, чередование) таких несочетающихся принципов создания предметов одежды, как простое наложение швов и драпировка при помощи наложения множества складок. Однако не в этом, по словам Пауана, была суть проблемы. Прежде всего одеяние короля, при всем его не подлежащем сомнению богатстве проявленной фантазии, нарушало совершенно незыблемое до сей поры правило, на которое никто никогда не осмеливался покушаться, правило, гласившее, что все банты и узлы в местах соединения различных частей одеяния должны различаться по виду и форме таким образом, чтобы ни один из них не повторялся дважды и чтобы королевское одеяние могло быть и должно было быть описано с точки зрения двух основных параметров: с точки зрения употребленных при его создании тканей и примененных бантов и узлов, и только уже после этого следовало приступать к описанию цветовой гаммы, швов, орнаментов, украшений, отделки и складок. Однако на сей раз Пауан был твердо уверен в том, что два очень сложных узла, именуемых на местном языке «жиголонами», при помощи которых к одеянию крепилась шедшая наискось «сампла», были одинаковы, как братья-близнецы, правда, Пауан признавал, что способ завязывания узлов, как ему казалось, был ранее неизвестен, но для того, чтобы вынести окончательное суждение, моему собеседнику нужно было бы внимательно рассмотреть узлы вблизи и даже развязать их, что было, само собой разумеется, в данный момент невозможно. Что же касается «самплы», то могу сказать, что представляла она собой большой кусок ткани, натянутый наискось от плеча к бедру; для этой цели, как мне объяснили, чаще всего использовалась парча; у «самплы» имелись многочисленные шнурки и шнурочки, и на них крепились все остальные видимые части одежды, а «сампла» как бы составляла сердцевину, ядро и даже «душу» одеяния, по крайней мере так говорили одеванцы.
В одеянии короля имелось великое множество других странностей, и по мере того, как Пауан мне их описывал как истинный виртуоз красноречия и как величайший знаток всех граней культуры одевания – о чем я не имел возможности судить, не являясь в этой области знатоком, но о чем, разумеется, могли судить все присутствующие, – вокруг нас все теснее смыкались ряды придворных. Должен заметить, что вообще при дворе всякий признавал высочайшую осведомленность Пауана в предмете обсуждения, то есть в искусстве или культуре одевания, я не раз слышал, что именно благодаря своим обширнейшим познаниям он и получил свою должность камергера, так как происхождения он был весьма, как там говорили, «скромного», чтобы не сказать – «низкого». Итак, Пауан делал удивительные сопоставления, сравнивая ту или иную деталь наряда короля с некоторыми деталями одеяний его предков, не имевшими на первый взгляд между собой вроде бы ничего общего, более того, Пауан указывал на нечто еще более поразительное, а именно на то, что в новом платье короля, по его мнению, содержались некие аналогии с деталями одеяния одного из узурпаторов королевской власти, одного из представителей той самой проклятой династии, что была покрыта несмываемым позором во время Великой Королевской Выставки, дату проведения которой Пауан мог указать абсолютно точно. Он был столь красноречив и убедителен, что вокруг нас уже наблюдалось заметное скопление народа, и я бы даже сказал, что некоторые из присутствующих, казалось, в гораздо большей степени интересовались комментариями Пауана, чем обращали внимание на новый костюм короля, что само по себе могло быть воспринято как кощунство, как святотатство. Но не свидетельствовал ли сей факт о том, что сам костюм был весьма и весьма несовершенен, если внимание придворных, как бы даже против их воли, отвращалось от него? По крайней мере повод так думать определенно имелся. Однако комментарии Пауана были столь цветисты и блестящи, что постепенно причиной царившей на галерее тишины, как мне казалось, стало не оцепенение, в которое были повержены все придворные из-за странного одеяния короля, а слова моего друга, приковавшие к нему всеобщее внимание. Тишина стояла такая, что король мог бы вообразить, если дал бы себе труд подумать и если бы у него нашлось на это время, что его наряд произвел необыкновенный эффект и встретил величайшее одобрение, что он не шокировал присутствующих, а пленил их; но, разумеется, король не имел возможности размышлять над какими бы то ни было проблемами, ибо его внимание было сосредоточено на том, чтобы чинно и важно следовать по середине ковра, устилавшего галерею, и ни в коем случае не нарушить хрупкой структуры своего костюма. Кстати, именно благодаря пылкому красноречию Пауана изумление и оцепенение, охватившие придворных при появлении короля (если не сказать больше, ибо оцепенение было столь велико, что вот-вот грозило перерасти в возмущение, которое могло положить начало бунту), постепенно уступали место другим чувствам, а именно чувствам восторга и восхищения.
Пауан утверждал, что поступок государя был, несомненно, проявлением силы воли и свободомыслия. По его мнению, главный наряд года было хорошо продуман и явился плодом долгих и трудных размышлений, быть может, король трудился над ним по ночам уже давно, не один год и даже не одно пятилетие; в любом случае новое платье короля, по мнению камергера, не было скороспелым плодом поспешной импровизации, и в тайну замыслов монарха были уже давно посвящены все костюмерши, швеи и примерщицы. Потребовались годы и годы на то, чтобы довести до совершенства новые способы вязания узлов, чтобы выбрать редчайшие виды тканей вроде тончайшего крепдешина или тяжелого бархата, потребовались годы и годы на то, чтобы изобрести новые способы ткачества, опробовать их и создать новые ткани или заказать невиданные ткани в дальних странах, где их производили; а еще сколько времени потребовалось для того, чтобы решить, каковы должны быть фалды и как по-новому следует закладывать складки, чтобы усовершенствовать способ кроя тканей… И однако же, несмотря на то что над королевским гардеробом трудились сотни людей, оттуда не просочились никакие слухи! Больше того, на ежедневных церемониях король ограничивался незначительными новациями, хитроумными, изощренными, но такими, чтобы их новизна не казалась слишком уж ошеломляющей, он ограничивался изменениями едва заметными, которые многие считали не стоящими внимания. Пауан также сказал, что, кроме этого экстравагантного, необычайного одеяния, единственное нарушение, что он усмотрел по отношению к протоколу, состояло в том, что король уже на четверть часа отставал от «расписания» прохождения по галерее. Кстати, стоявшие позади меня, по-видимому, весьма осведомленные особы сообщали тем, кто желал их выслушать, что с шести часов утра в королевском дворце царило необычайное оживление, в особенности же сильное возбуждение царило в тех покоях, где суетился и жужжал огромный рой костюмеров. По их мнению, то, что удалось за столь короткое время облачить короля в наряд столь невиданной сложности, было настоящим чудом даже для– монарха со всей его многочисленной челядью.
Я видел, что вскоре церемония должна закончиться, король, вероятно, вернется в свои апартаменты и там предпримет невероятные усилия для того, чтобы справиться с тяжелейшей задачей: снять с себя свое новое одеяние. Было видно, что король уже доведен до изнеможения, потому что крупные капли пота покрывали его чело и сползали по щекам, его левая рука, лежавшая на встречной складке, чтобы эта самая складка выглядела безупречной, побелела от напряжения, настолько ткань была плотной, тяжелой и непокорной, хотя можно было предположить по легким движениям, угадывавшимся под тканью, что там внутри находится человек, быть может, настоящий колосс, стоящий на коленях на доске на колесиках и помогающий королю поддерживать складку в должном положении. Подтверждал предположение о наличии помощников под фалдами, складками и воланами одеяния тот факт, что, несмотря на полумрак, царивший в нижней части галереи, на высоте полуметра от пола все же можно было заметить множество веревок, протянутых вдоль галереи и предназначенных для того, чтобы тянуть на них помощников короля, служивших ему опорой. Мне даже показалось, что две из этих веревок, если судить по их судорожным подергиваниям, совпадавшим по ритму с шажочками короля, служили для того, чтобы попеременно тянуть его за ноги, помогая ему двигаться, ибо, вероятно, тяжесть различных частей его одеяния, облекавших его тело, была столь велика, что сделала бы его задачу без этой помощи просто невыполнимой; должен признаться, что сей факт поразил мое воображение именно тогда, когда даже такой тупица, как я, осознал, что даже наделенный недюжинной силой атлет, «заточенный» в сложнейшую по структуре «упаковку» из тканей и украшений, составлявших одеяние короля, не смог бы удержаться на ногах без посторонней помощи, что он непременно бы рухнул и почти тотчас бы погиб, задохнувшись под грудой материи. Ну а передвигаться с такой тяжестью на плечах было и вовсе невозможно без посторонней помощи! Но даже при наличии множества помощников монарху было невероятно тяжело идти. Это было заметно хотя бы по тому, что он спотыкался и покачивался, походка его от предпринимаемых усилий была нетвердой. Уж не переоценил ли он свои силы? Не вообразил ли он себя невиданным силачом, настоящим Геркулесом, когда, руководствуясь своим пылким воображением гения, задумывал свое одеяние? И удастся ли ему выдержать это испытание до конца? Королю оставалось преодолеть всего несколько метров, но каждый из присутствующих видел, что он вот-вот рухнет на пол и так и останется лежать в совершенном изнеможении. Тонкая кайма «самплы» изысканного цвета спелой сливы уже слегка подрагивала, и это подрагивание, бывшее весьма дурным знаком, было тем более заметно, что «сампла», шедшая наискось от плеча к бедру, была пришита под таким углом и с таким расчетом, чтобы можно было по достоинству оценить богатство оттенков переливчатой муаровой ткани. Все придворные затаили дыхание, преисполненные одновременно крайне противоречивыми чувствами восхищения мужеством монарха и страхом от ожидания его возможного падения. Многие опасались, что он сейчас упадет, обессиленный, раздавленный, быть может, полузадушенный или даже совсем задохнувшийся под горой, нет, под лавиной из тканей, в которую превратится его одеяние, и будет погребен под нагромождением складок, фестонов, воланов, рюшей, бантов, лент, кружев, километров тесьмы и сутажа, килограммов украшений. Теперь над большой галереей опять воцарилась почти абсолютная тишина, не было слышно ни звука, кроме шелеста и шороха тканей королевского одеяния; музыка смолкла, вероятно, каждый из придворных в этот миг хотел бы устремиться на помощь своему монарху, чтобы поддержать его, послужить ему дополнительной опорой, но совершенно очевидно, это было невозможно. Что до меня, то я в этот миг крепко вцепился правой рукой в полу своего бесценного жилета из шерсти фландрина, как я это делал всегда в минуты большого душевного волнения.
Наконец король сделал последние шаги, вошел под свод царских врат и скрылся из виду, потому что за его спиной тотчас же упали тяжелые портьеры. И вот тогда присутствующие разразились настоящей бурей оваций – монарх победил! Затем придворные медленно разошлись, еще пребывая под впечатлением от представленного на суд общества королевского облачения, обсуждая различные детали этого одеяния, которое, сказать по правде, могло быть объектом бесчисленных дискуссий. Замечания, высказанные Пауаном, привлекали наибольшее внимание, а он без устали продолжал воспевать истинную гениальность, проявленную королем при создании этого шедевра, а также проявленную сегодня храбрость. Именно гениальностью короля объяснялся тот факт, что демонстрируемые в последнее время на ежедневных аудиенциях костюмы короля приводили всех в уныние, это было сделано специально, чтобы ввести всех в заблуждение, потому что их незамысловатость, являвшаяся якобы следствием истощения фантазии, на самом деле была обманчива, ведь в действительности король уже очень давно готовился нанести мощнейший удар, и невыразительность, если не сказать посредственность предыдущих одеяний, представленных на суд двора, преследовала вполне определенную цель: увеличить во много раз силу подготовленной и осуществленной королем революции в сфере искусства одевания!
Затем мы с Пауаном вернулись домой, с трудом обходя на улицах огромные грязные лужи, так как, пока король демонстрировал сноси новый наряд, прошел сильный дождь. Однако Пауан всю дорогу хранил молчание; я подметил, что, как только мы раскланялись с последним из придворных, Пауан помрачнел. Должен признаться, никогда прежде я не видел его столь угрюмым и озабоченным. Он не произносил ни слова, и это меня несказанно удивило, в особенности при сравнении с той общительностью и восторженностью, что он проявлял совсем недавно. Причин такого состояния духа я не понимал.
Мой друг продолжал пребывать в тоске и печали на протяжении многих дней, но сколько я ни досаждал ему расспросами, он упорно хранил молчание.
Вскоре в местной печати появились разнообразные и многочисленные статьи, содержавшие суждения о новом королевском наряде, и я не пропустил ни одной из них, чтобы при чтении совершенствоваться в столь изысканном и многотрудном искусстве одевания. Эти письменные отзывы открыли мне глаза на многое из того, о чем Пауан в своих комментариях либо совсем умолчал, либо высказался очень тонкими намеками, желая кое-что оставить в тени, а быть может, и просто из-за нехватки времени, но вовсе не из-за незнания и недопонимания, в этом я абсолютно уверен. Итак, один из комментаторов пытался объяснить, что основная проблема «ложного караберне» и его крайне оригинального, если не сказать экстравагантного расположения, по его мнению, не могла быть осмыслена и постигнута, если не иметь в виду (по его выражению «не держать в голове») то обстоятельство, что существует определенная внешняя схожесть между «караберне» и «гарабреной», схожесть мнимая, кажущаяся, но приводящая к тому, что многие любители, недостаточно сведущие в тонкостях и секретах искусства одевания, путают эти два вида украшений, тем более что в стародавние времена существовало два вида «гарабрены»: правосторонняя и левосторонняя, из которых именно последняя имела наибольшее сходство с «караберне». По мнению комментатора, было совершенно очевидно, что украшение, похожее на «караберне», которому отдал предпочтение король, как раз и было создано в расчете на это сходство, но речь-то на самом деле шла не о настоящем «караберне», а о некоем скрещивании вышедшего из моды, почти объявленного вне закона «караберне» и старинной левосторонней «гарабрены»; из этих же заметок знатока я узнал, что тайна создания «гарабрены» (украшения, обязанного названием своему изобретателю, знаменитому модельеру, чье имя стало в истории искусства одевания настоящей легендой) была утрачена, разгадку ее очень долго и тщетно искали, и вот теперь нынешний монарх сумел в конце концов вернуть ей былой блеск и былую славу, правда, путем хитроумного «иносказания», преисполненного тончайшей иронии.
Но настало мне время покинуть эту страну, и я стал готовиться к отъезду, то есть я предпринял некоторые усилия, чтобы найти караван, которому предстояло пересечь пустыню в обратном направлении, и отправился на переговоры с купцами, чтобы обговорить условия моего путешествия вместе с ними. В королевстве Одевания мне не на что было надеяться в смысле карьеры, потому что для того, чтобы там преуспеть, как я понял из прочитанных книг, надо было иметь обширнейшие познания в области умения одеваться, которые я не мог бы приобрести и за многие годы, потому что подобных высот невозможно было достичь, если не купаться в море искусства одевания и не погружаться в его воды с головой с самого раннего детства.
Итак, однажды утром я собрался распрощаться с моим другом Пауаном, и вот тогда-то и состоялась наша последняя беседа. Я начал с того, что постарался высказать ему, сколь возвышенное чувство трепетного восхищения я теперь питаю к искусству одевания, а также поведал ему, как глубоко благодаря его бесценным комментариям и благодаря прочитанным мной суждениям других ценителей этого искусства я проникся мыслью, что король, создав увиденный мной новый наряд, удостоился чести встать в один ряд с самыми великими и прославленными мастерами в истории королевства Одевания и что с сего дня в этой стране начиналась новая эпоха, которая будет отличаться невиданной роскошью и пышностью одеяний и неслыханной изобретательностью их творцов.
«Ах, дорогой друг! – отвечал он мне. – Увы, нам пришло время расстаться, потому что вы должны уехать. Спасибо вам на добром слове, но увы… Ах, как бы я хотел, чтобы вы оказались провидцем, чтобы вы были правы! К моему великому горю, я должен вас разочаровать, должен вывести вас из заблуждения… К несчастью, искусство одевания в нашей стране пришло не к невиданному расцвету, а к невиданному упадку, и я опасаюсь, что вскоре у нас могут произойти некие события, которые будут иметь весьма серьезные, если не сказать печальные последствия. Я много думал и многое осмыслил после того злосчастного дня, когда взял вас с собой на Великую Королевскую Выставку. Среди придворных зреет недовольство, ходят всякие дурные слухи и кривотолки, но глухой ропот хоть уже и слышен, но все же еще сдерживается, потому что все многочисленные знатоки искусства одевания, в том числе и я, ваш покорный слуга, делают вид, что испытывают восторг от богатства фантазии и от гармонии королевского одеяния, но все эти восторги показные и поддерживаются лживыми доводами, от коих при желании легко можно не оставить камня на камне. В действительности же дела с каждым днем обстоят все хуже. Вы были свидетелем того, с каким пылом я защищал перед всеми придворными новое платье короля. Но делал я это по обязанности, я был неискренен, я лгал, лгал для того, чтобы предотвратить всплеск всеобщего возмущения, предотвратить бунт… Ведь никогда, никогда прежде одеяние короля не отличалось такой бедностью… Как бы вам подоходчивее объяснить… таким отсутствием даже не почтения к традициям и правилам, а просто отсутствием знаний. Короче говоря, отсутствием культуры одевания! На самом деле придворные были удручены и подавлены видом королевского платья, потому что никто и никогда еще не видел ; чтобы король был так плохо одет! Но следует сказать, что придворные по большей части столь невежественны, что мне не стоило большого труда заставить их переменить свое мнение, направить их мысли в нужное мне русло, мне даже удалось убедить всех строгих ценителей и знатоков, чьи суждения, опубликованные в печати, вы читали, в том, что необходимо последовать моему примеру, чтобы попытаться предотвратить, а вернее, отсрочить народные волнения, которые станут следствием всеобщего возмущения и брожения в умах. Вы помните, что я говорил, когда давал свои истолкования новизны королевского облачения? Я без устали превозносил до небес гений короля, позволивший ему соединить в костюме две, казалось бы, совершенно несочетающиеся детали, такие, как нижняя «биструлья» (которую обычно можно видеть лишь на легком летнем костюме) и «иверне» (которое вообще-то является принадлежностью верхней зимней одежды); я расточал витиеватые похвалы в адрес богатейшего воображения монарха, чье вдохновение заставило для пущей таинственности наполовину скрыть эти две детали воланом, обшитым кантом, да еще и сделать так, чтобы этот волан смотрелся как некое продолжение двойного «жиголона». На самом же деле при первом же взгляде на новое одеяние короля я поразился убогости его фантазии, потому что «находка», которую я так превозносил, в действительности была далеко не столь удачной, как это следовало из моих слов, преисполненных неумеренных лживых восторгов, ибо эта «биструлья» была всего-навсего лишь видом обычного трапизонда, только повернутого наоборот, в обратную сторону, и словно отраженного в зеркале! Но должен сообщить вам, дорогой друг, что именно подобная непростительная ошибка, которую все сочли настоящим нарушением правил хорошего вкуса, была совершена последним королем той проклятой династии, что правила страной в постыдную Эпоху Извращенцев, она стала причиной его падения, хотя и до него представители его династии много раз нарушали правила и покушались на традиции и устои искусства одевания.
Но чаша народного терпения переполнилась именно в тот момент, и он должен быть наказан за грехи своих предшественников, ибо на него указали как на главного преступника и виновника всех несчастий. Точно так же обстояли дела и по всем прочим деталям королевского одеяния, которые я вам расписывал с таким усердием и по поводу которых расточал столь неумеренные восторги, стараясь изо всех сил скрыть от вас и от окружающих свое разочарование и глубокое отвращение. На самом же деле мне не составило бы никакого труда в тот момент показать и доказать, что король из-за недостатка фантазии и из-за отсутствия вдохновения извлек на свет божий свои старые наряды и на их основе кое-как соорудил нелепый костюм, достойный клоуна, какого-нибудь Арлекина, попытавшись скрыть очевидное его убожество тем, что где-то ткани были нашиты обратной, изнаночной стороной, где-то были использованы грубые, бросающиеся в глаза швы, где-то гладкий креп был заменен дрогетом, то есть тканью с рисунком, а ратин – драпом, где-то из расшитого серебряными нитями бархата эти нити были выдернуты для того, чтобы заставить всех забыть о том, что эту ткань уже однажды использовали… и так далее, и тому подобное, без конца, без конца… Я мог бы разобрать его по косточкам, исследовать вдоль и поперек, разнести в пух и прах, но зачем? Разумеется, вам это трудно понять… Да, постичь, почему я, человек, чье суждение в сфере искусства одевания в нашем королевстве почитается наиболее верным, прибег к столь низкой лжи, иноземцу очень трудно, потому что это вообще выше человеческого понимания… Ах, друг, дорогой друг мой! Истина, ужасная истина состоит в том, что королю действительно больше нечего надеть! О, конечно, королевские склады, как и всегда, забиты редкими драгоценными тканями. Увы, это не имеет никакого значения! Ведь король облачается вовсе не в ткани, а в новые идеи, и основу основ его одеяния составляют не бархат и не шелка, а вдохновение, изобретательность, выдумка, побуждающая к дальнейшему созидательному творчеству, и, не побоюсь этого слова, гениальность. Но в ходе последней Великой Королевской Выставки стало очевидно, что у короля нет больше ни того, ни другого, ни третьего и что он всего лишь делает жалкие попытки замаскировать нелепые находки, сведения о которых он черпает в энциклопедиях, он тщится выдать в качестве своих новых идей идеи, преданные забвению по той причине, что они отвратительны в своей убогости! Иными словами, король – просто голый! Итак, дорогой друг, уезжайте скорее, бегите, спасайтесь! Надеюсь, вам удастся уехать до того, как грянет гром, когда истина станет слишком очевидной и когда разъяренная чернь бросится на штурм дворца. Не дожидайтесь, когда выступит в путь караван, с которым вы хотите совершить переход через пустыню, ибо, боюсь, будет уже поздно! Бегите один, лучше ночью, незаметно, чтобы ваше исчезновение не посеяло тревоги, и не направляйтесь в сторону пустыни, а держите путь в горы, где в лесах вы без труда найдете себе пропитание. Что касается меня, то я не могу бежать, ибо мой долг состоит в том, чтобы оставаться около нашего монарха до последнего, что бы ни случилось. Но в одном я уверен абсолютно твердо: это конец королевства Одевания, и как бы ни сложились обстоятельства, я проживу не дольше короля!»
Сия исповедь настолько потрясла меня, что я стал даже рассматривать возможность остаться, чтобы как-то помочь Пауану в час испытаний. Быть может, я был не прав, возможно, я допустил ужасную ошибку, когда все же поддался на его уговоры и мольбы покинуть страну; как бы там ни было, весь остаток жизни в моей душе будет кровоточить открытая рана, образовавшаяся там после бегства, и до конца дней моих я буду горько сожалеть о содеянном.
Итак, обливаясь слезами, я простился с Пауаном, собрал спои жалкие пожитки и бежал из столицы среди ночи. Когда после утомительного блуждания по горным склонам я добрался до перевала, за которым начинались владения Королевства Где, я в последний раз обернулся и посмотрел на восток, туда, где лежала столица королевства Одевания. Судорожно сжимая полу своего драгоценного, своего несравненною жилета из шерсти фландрина, я всматривался вдаль, и моему взору предстала следующая незабываемая картина: над горизонтом словно пылало гигантское пламя, несомненно, то было пламя занимающейся зари, а над самой линией горизонта неподвижно висела черная грозовая туча – огромная, страшная.