чтобы добраться до монастыря Серто. На четвертый день нам пришлось выступить в путь до рассвета и взбираться наверх inter montes asperrimos, [87]Inter montes asperrimos (лат.)  – между зубцов изрезанных скал.
весь день борясь со все более пугающими тяготами и пробиваясь в снегах по таким горам, что у меня кружилась голова и я сильно боялся лишиться чувств. Преодолев величайшие опасности и достигнув обледенелой долины, усеянной невиданно страшными провалами и рытвинами, стоившими нам немалого труда, мы остановились на каком-то уступе посреди снегов и, глядя на выросшие пред нами скалы, поняли с досадой, что дальше пройти нельзя; монах же все показывал мне наверх на что-то светлое, сияющее словно золотая игла, и уверял, что там и есть их монастырь Серто, где мы найдем утешение и отдохновение от наших трудов, побуждая нас идти вперед; но я то ли из-за сверкания снегов, то ли от дурноты моего зрения не сумел различить, что это было. Мне и впрямь показалось, что там что-то мерцало, но я не мог бы сказать, дворец это или скала, дело рук дьявола или человека.

Хотел бы я разглядеть поближе, что же сияло там на такой высоте, если это не золотая крыша их монастыря и не чудесная магия их богов. Но путь вперед был перекрыт, и преграждали его не столько льды, сколь удивительная крутизна горных склонов; я подумал, что эта гора, должно быть, обрывается вниз страшным разломом, достающим до самых недр Земли, но они сказали, что нет и что те, кто этого заслуживает, добираются наверх без особых усилий, отчего мне стало ясно, что в их глазах я, бредущий с таким трудом, наверное, великий грешник. А вот святой отец, похоже, переносил все удивительно хорошо; этот воздух – гораздо менее плотный и кристально чистый – делал его дыхание размеренным и свободным; чем выше мы поднимались, тем более обострялись все его чувства и усиливалась необыкновенная легкость во всем теле; отчего он (дабы подбодрить меня) заключил, что мы уже приближаемся к третьему небу, лежащему над небом гроз и метеоров, где мы до сих пор находились, потому-то нам и приходится терпеть такой мороз и ветер; но вскоре, сказал мне святой отец, мы достигнем третьих небес, коих, по словам философов, касаются лишь высочайшие горы – такие, как Олимп и Афон; а он нисколько не сомневается, что эта гора, Серто, им ровня. И потом, на том же Олимпе всходившие туда древние философы видели рождение гроз у себя под ногами и оставляли там надписи, водя пальцем по песку, а год спустя обнаруживали эти буквы неповрежденными, настолько чист и спокоен тот воздух; святой отец не сомневался, что наша Серто – такая же, вот почему он обещал мне скорый конец моих страданий. Я готов был охотно верить ему, хотя и не был так счастлив, как он: я задыхался и сетовал на свою долю; но святой отец всячески укорял меня, и я, несмотря ни на что, шел и шел за гилонгами, которые тянули и толкали меня, будто заплечный мешок.

Затем снежный склон выгнулся еще круче и стал почти совсем отвесным, к чему прибавилась еще новая беда: ноги мои увязали в снегу так, что, пока вытащишь одну ногу, чтобы сделать следующий шаг, в снегу остается глубокая борозда, и, провалившись в нее, путник оказывался почти в той же точке, откуда вышел; и так мы двигались, пока солнце не обогнало Сириус и не стало клониться к закату.

Конечно, этот долгий путь в горах утомил меня так, что я, изнемогая от усталости, почти уже, кажется, лишился чувств, ноги у меня подкосились, и одному из гилонгов пришлось, ухватить меня за ворот, чтобы удержать и не дать мне сверзиться в пропасть, куда я чуть было не утянул его за собою. Встревоженные сим происшествием гилонги объявили мне, что это верный знак того, что гора для меня закрыта, и из любви ко мне дали мне добрый совет возвращаться в пещеру. Правду сказать, меня клонило в сон, и я был так измотан дорогой, что проглотил обиду и не выказал досады на их снисходительность; но мне было горестно от мысли, что нужно покинуть святого отца. Я немного поколебался, решая, как следует мне поступить; но Корнелиус принялся увещевать меня прислушаться к совету гилонгов и приводил все новые доводы, так что я с охотою уступил, хотя и был уже готов препоручить мою душу Богу.

И вот мы пришли к согласию, условившись, что Корнелиус, который спешил продолжить путь и вовсе не выглядел усталым, пойдет к монастырю с золотой крышей, а я подожду его в пещере вместе с моими провожатыми. Ему хотелось доказать им, сколь нелепы их басни и каково величие Господа, дозволяющего чадам своим свершать большее, нежели их божки, и потому он не желал уступить им в мужестве и отваге; а так как они явно собрались идти наверх, он последует за ними, даже если ему пришлось бы там погибнуть. Тут мы обнялись и расстались в слезах.

Сначала я печально смотрел, как он уходит, сильно волнуясь и беспокоясь за его жизнь, ибо понимал, с чем ему придется бороться, какие гибельные и страшные опасности грозят ему при подъеме на эту гору – отвесную, как стена, гладкую, словно зеркало, и со всех сторон окруженную бездною; но вскоре какой-то скальный уступ скрыл его от меня, и я уже не мог видеть ни единой живой души: ни его, ни монахов; и пришел в величайшую тревогу, опасаясь за спасение души святого отца, коего почитал уже во власти дьявола. В горестном удручении направился я обратно и стал спускаться по леднику со своими монахами, чтобы ожидать его в пещере, как посоветовали мне гилонги и сам святой отец.

И ежели подымались мы с превеликим трудом, спускаться пришлось с еще большими тяготами и опасностями по тому же самому обрывистому и узкому ледяному ущелью с разбросанными повсюду отвесными ледяными столпами, но все же ничего страшного не случилось. С горы беспрестанно срывались комья снега, и раз мы увидели, как вершина исторгла чудовищную лавину, что волокла за собой огромные камни и низверглась на равнину, выплеснув туда груды льда.

Вскорости, опасаясь других лавин и находя, вероятно, что я слишком долго мешкал, они своими ужимками дали мне понять, что знают более приятное и легкое средство спуститься вниз; я поначалу подумал, что они хотят посмеяться надо мной, как вдруг они ухватили меня за руки и за ноги, будто собирались качать и подбрасывать вверх; и я испытал великий страх, ибо они раскачивали меня над бездонной пропастью, один взгляд на которую леденил кровь в жилах, и я не мог надеяться уцелеть. Но не успел я что-либо возразить, как они уже заставили меня спускаться своим способом, каковой я, оправившись от пережитого мною ужаса, нашел совсем нетрудным, хотя оный спуск оказался резв и стремителен: они просто посадили меня задом на снег и столкнули вниз, а сами бежали передо мной и тянули меня на веревке, покатываясь со смеху, а я был в большой тревоге, хотя и был ошеломлен только наполовину, и препоручил свою душу Господу, несмотря на то, что ранее, по возвращении моем из Рима, переходя через Альпы, я познакомился с похожим обычаем. В сущности, такой способ съезжать с горы – практичен, удобен и ловок, и я сильно пожалел, когда пришлось возвратиться к привычной манере передвижения и вновь попросту шагать на своих двоих.

И вот так мы вернулись и провели пятую ночь в пещере: я горевал, удрученный этими тяжкими событиями и потерей моего дорогого друга, коего считал уже погибшим, а гилонги, будучи во власти своих химер, радовались его судьбе и убеждали меня, что со святым отцом все хорошо, ибо он достиг царства Шамбалы, что для оных людей есть Рай земной; и были твердо уверены (хотя я и пытался их разуверить), что в нашей стране он, должно быть, великий святой.

Мы просидели в этой пещере еще два дня, и я беспрестанно молился за спасение святого отца, перемежая молитвы ожиданием и вперяя свой взор в пустынную гору. Но с ледяным ущельем, по которому мы поднимались, стряслось что-то мне неведомое, ибо вместо него я видел лишь отвесные стены да блестящие как серебро ледяные скалы, дрожавшие и гудевшие от гула лавин; и, весьма сему изумившись, я решил, что виной тому – трясение земли (шум его доносился до нас всю ночь). Атак как казалось, что Корнелиусу и его провожатым уже более не суждено было спуститься живыми, я отправился в монастырь Гампогар и достиг его на четвертый от шестого дня – горько печалясь, плача и без конца молясь о спасении святого отца и не зная, пребывает ли он в раю Господа Нашего Иисуса Христа или пал жертвой Лукавого.

Там я, не просыпаясь, проспал целых три дня и горевал, что оставил отца Корнелиуса, оплакивая его и чая уже погибшим, служил великие мессы и читал молитвы за спасение его души и плакал сильно. Жар снегов сжег мне глаза и кожу, изранил ноги и вызвал жестокую лихорадку во всем теле и жуткую головную боль, так что несколько дней мне пришлось лечиться, пользуя их настои – они были отменно горьки, зато не дали разлиться черной желчи, и вскоре я почувствовал себя опять здоровым.

Эти варвары – заблудшие, но, в сущности, славные люди: они так старались утешить меня – плакали, видя меня плачущим, и молились, видя меня молящимся, причем с таким пылом и восхитительным благочестием, что мне оставалось только сожалеть о дурном его применении; они все твердили мне, сколь большое счастье выпало Корнелиусу, попавшему в их Эдем, где он, по их словам, пребывает в довольствии и покое, вкушая блаженную отраду, и потому следует не печалиться, а радоваться его судьбе, но я не хотел им верить и продолжал оплакивать потерю моего благочестивого и достойного друга, умоляя Господа Нашего Иисуса Христа принять его в своем милосердии.

На следующий день, пока я произносил слова молитвы; читая «Pater», с первого монастырского двора, именуемого дуканг, донесся до меня громкий шум. Тут в мою келью вихрем влетел монашек и объявил, что Корнелиус воротился! Вначале я мнил, что передо мной – наваждение, но потом увидел, что это и вправду был святой отец из плоти и крови – нисколько не похудевший и не изможденный голодом, напротив: он сиял от радости и был в добром здравии, хотя его дочерна спалило солнце. Мы упали друг другу в объятия и возрадовались, я был изумлен и потрясен, вновь обретя своего друга, так как до сих пор твердо верил, что их Шамбала – только сказка или дьявольский морок.

Корнелиус же, хоть он и был истомлен дорогою, подробно поведал мне о своих приключениях.

После того как я его покинул, он продолжил свой путь и весь день взбирался на гору, карабкаясь по отвесной стене и задыхаясь от страшной высоты; и столь изнемог от усталости, что уже чаял свою погибель, но сказал себе, что тогда гилонги одержат над ним верх, и с помощью Господа Нашего вновь набрался мужества и ободрился.

К вечеру, преодолев тысячи препятствий, с огромным трудом добрался он до вершины, подле которой стоял их знаменитый монастырь: правду сказать, всего лишь нагромождение скал, присыпанных снегом, хотя и имеющих некоторое сходство с башнею, в которой виднелась расщелина – небольшая пещерка глубиной двадцать локтей и шириною в пять, так что там едва ли могли укрыться больше трех человек. Однако монахи клялись и божились, что видят его, и рисовали ему чудный преславный храм, весь покрытый чистым золотом, с обширной залой внутри и доверху наполненной драгоценными каменьями – алмазами, смарагдами, лазурью и другими сокровищами; а ниши его будто бы все расписаны изображениями их богов, частью благосклонных и милостивых, а частью – гневных. Они так искусно притворялись удивленными и, плача, жалели святого отца, не умевшего увидеть подобные чудеса, и увещевали его молиться по-своему (ежели он не может молиться на их лад), чтобы узреть все это, что Корнелиус охотно исполнил, но с единственной целью – открыть им глаза, дабы они познали, сколь ложны их божки, отчего они сами так обмануты, что принимают тьму за свет. Но те все продолжали свое представление и простирались ниц перед мнимыми богами и несуществующим дворцом, дважды ложными кумирами, а на самом деле – просто пред кучкой камней. Корнелиус поначалу подумал, что они смеются над ним, и упрекнул их во лжи, немедля указав на крест, воздвигнутый на скале и явленный здесь как верный знак всемогущества Господа Нашего, но злокозненные гилонги возразили ему, что это – только трещины, и нет в них ни смысла, ни значения, ибо они сложены ближними утесами, кои, в сущности, случайно встали так друг над другом – без какого-либо порядка и без участия Провидения; и так они громоздили Пелион на Оссу, [89]То есть беззастенчиво лгали.
что святой отец был как оплеван таким ушатом грязи, словно разверзшаяся Земля вылила на него все свои нечистоты.

Тогда отец Корнелиус стал креститься, видя с печалью, что затея его обернулась полным провалом, а ведь он хотел показать им тщету их веры.

Оттуда, насколько хватал глаз, простирался чудесный вид на равнины и горы Тебета. Дальше к Востоку можно было заметить внизу прекрасную, цветущую и счастливую долину, где привиделись ему хлебные поля, дома и речка – и все это на такой головокружительной глубине, будто он заглянул на самое дно бездны. Однако он не мог ясно разглядеть эту долину, наполовину скрытую от него облаками, но спуститься туда показалось ему невозможным, ибо ее со всех сторон отделяла пропасть; вот почему святой отец был убежден что это невозможно. И все же провожатые уверяли его, что по снегу добраться туда можно очень просто, лишь бы сначала подняться на вершину, а. уж оттуда к оной долине ведет легкая дорога, что вьется вокруг горы уступами – и не по таким кручам, по каким им пришлось сюда взбираться. Святой же отец мыслил, что не похоже, будто там – Рай Земной, а просто еще одна деревня, каких тут много, только более цветущая, чем обычно.

А гилонги все продолжали лгать и притворяться и говорили, как изумляет и горько печалит их то, что святой отец не видит их храма, ибо тогда надобно оставить всякую надежду достичь вершины и попасть в царство Шамбалу, коя, по их словам, открывается лишь тем, кого боги сочтут достойными чести лицезреть их жилище, где они привечают тех, кому хотят оказать почет и уважение и даровать отдохновение перед окончанием долгого пути. Но святой отец и не мог притязать на сей отдых, потому что не только не верил им, но даже не видел этого места.

Он был раздражен и раздосадован сильно, ибо его рассердило, что ему пришлось претерпеть столько бессмысленных тягот, и он испугался, не зная, что делать в таком месте, и боясь даже подумать о том, как вернуться в монастырь Гампогар – ибо скалы под ним казались ему столь крутыми, что были почти отвесны; так что он уж не понимал, как сумей, забраться так высоко, разве что каким-нибудь дьявольским колдовством, и тут же перекрестился; а затем стал умолять гилонгов немедля спустить его обратно, но они отказались, отговорившись своими молитвами. Сверх того, утратив свои иллюзии и утомившись от долгой дороги, святой отец торопился покинуть эту гору, ибо, как бы высоко он ни забрался, он оставался пока на среднем небе, каковое тем холоднее, ветренее и влажнее – из-за антиперистасиса, [90]Антиперистасис – философский термин взят Аристотелем из диалога Платона «Тимей». Означает своего рода круговорот взаимосвязанных перемещений объектов, при котором тела как бы вытесняют друг друга, занимая освободившееся место. Общее пространство, занимаемое движущимися объектами, не меняется, что обусловлено тем, что природа не допускает пустоты.
как говорят философы, – чем ближе оно к вышним сферам; и вот теперь его окутывали облака, мучил ветер и засыпал снег, а гилонги как будто ничего не замечали. Корнелиус думал, что непременно погибнет, если надолго задержится в этих местах; но не мог и помыслить о том, чтобы идти одному, без их помощи. И тогда святой отец спросил себя: