Отдых, да. Успокоение. Уго задремал.

Это прежнее чувство – ничто никогда не сможет вернуть его; он понимает, что с каждой покоренной вершиной страстно жаждет возврата именно этого былого чувства, он ждет и будет ждать его, пока смерть не погасит эту жажду, и что, куда бы он ни поднимался – от Эвереста и до самой скромной альпийской горушки, – в глубинах его души, на самом дне его сердца всегда подспудно жила глухая надежда, что оно наконец вернется. Ощущение высоты – это не запах, нет; это – детские воспоминания, жгучая бесконечная ностальгия – тоска по простору, гармонии, разнообразию огромного мира, жить в котором, просто жить, было бы слишком мало.

Утром все так же сыплет снег. Уго пьет чай. Ничего не поделаешь: больше заняться нечем. Уго спит и мечтает, стараясь не слишком задумываться. Но на него неотрывно смотрят пустые глаза двоих мертвецов.

Двоих мужчин, появившихся на свет задолго до рожденья его отца: он никогда не знал их, и однако, теперь он может видеть их лица, прикоснуться к их ледяной коже.

Прошла еще одна ночь, и погода опять улучшилась. Сейчас Уго в состоянии спуститься. Но оттого, что навалило столько свежего снега, Гургл, должно быть, изменился и уже готов разродиться лавиной. Вместо того чтобы ждать дальше, Уго предпочитает изменить решение и попробовать другой маршрут, разведанный им в бинокль еще в базовом лагере: спуск по второму коридору – очень крутому, поэтому там не могло скопиться столько снега; он заканчивается на половине высоты Гургла. На гребне Уго заметил характерный «жандарм», отмечающий верхнюю часть кулуара. Отличная скала: с широкими гладкими стенами, скальные плиты вставлены в оправу блестящего льда. Есть где установить страховку, не рискуя вызвать камнепад. Надежный и быстрый спуск.

Уго подтягивает страховочную веревку. При каждом рывке в спокойном чистом воздухе танцуют облака холодной снежной пыли – взмывают вверх и водопадом обрушиваются на скалу. Кружение снега. Неслышные смерчи падают вниз и превращаются в невесомый, нереальный ручеек, стремительно исчезающий в бездне краевой трещины.

Уго нелегко идти по ребру, заваленному свежим снегом. Он держится за крючья, вбитые по самое кольцо, и старательно переставляет ноги, уминая глубокий сыпучий снег – до тех пор, пока не почувствует, что он становится более плотным. От этого рыхлый снег слегка проседает: кажется, будто снежный склон под ним прогибается, а потом вновь обретает неизменную форму. Он без труда находит верх своего кулуара благодаря характерной глыбе замеченной им скалы. Скала надежна, тут легко закрепить страховку. Скат такой отвесный, что снег здесь не удерживается – нигде, кроме шероховатого гранита. Скала – негатив, цвета на ее поверхности – перевернуты: лед выглядит темным по контрасту с блестящими гранитными стенами, искрящимися от инея и холодной снежной пыли. Гургл лежит внизу и пока не виден, скрытый за скальным выступом.

Да, если подумать, Гургл – превосходный и самый удобный путь в верхний бассейн. Доступный даже неофиту. В пургу все, конечно, наоборот. В метель прохождение любой горы, да еще на такой высоте, требует опыта. Или удачи. Или – того и другого.

Но не время предаваться бессмысленным размышлениям. Уго закрепляет страховку на косом срезе скалы: два хороших крюка, вбитых в горизонтальную трещину, бухта веревки – он уже использовал пятьдесят метров; при следующем подъеме надо будет взять новый моток; двойной рыбацкий узел. Своим молотком-ледорубом Уго тщательно отбивает все острые выступы гребня, которые могли бы перетереть веревку. Он не уверен, что веревка достаточно длинна, чтобы спуститься до самого Гургла, – а где она кончается, за выступом не видно. На всякий случай он проверяет готовность своих самоблокирующихся зажимов, чтобы иметь возможность переустановить страховку.

Несколько метров благополучного спуска – и Уго висит в пустоте. Куски льда – два-три сталактита – срываются и летят мимо него. Vites, tombe, mites, monte, рассеянно думает он. Он чиркает ногой и отбивает еще несколько кусков, которые с грохотом рушатся вниз, скатываясь в воронку узкого желоба. Ниже его «кошки» снова находят опору. Теперь он понимает, разглядев легко различимое на снегу оранжевое пятно оставленной им внизу страховочной веревки, что его страховки до дна Гургла не хватит. Ему нужно еще метров десять.

К счастью, внизу, за выступом, у подножия ледяной колонны, он, кажется, видит полочку – будто она его тут дожидается. Уго старается не прислоняться к сталактиту: столб такой тонкий, он боится, как бы тот не обрушился. В поисках надежной стены, где можно было бы закрепить вторую веревку, он осторожно протискивается за колонну – внутрь, туда, куда вдается свод скалы. И вот так сюрприз – там обнаруживается небольшая пещерка. Структура кулуара нарушена: желоб сильно прогибается внутрь, образуя глубокую слепую впадину.

Уго не удается найти подходящей щели. Он бросает взгляд вниз и решает, что здесь страховка уже не нужна: тут он может без риска спуститься до самого Гургла. Склон – не крутой. Он стягивает веревку. Сворачивая моток и собираясь уходить, он в последнюю минуту засомневался: что-то внутри привлекло его внимание. Он расстегивает карман рюкзака, вынимает налобный фонарь и прикрепляет его к каске.

В пещере полно сталактитов. Tites ei mites. В глубине у самой дальней стены – ледяная колонна, принявшая форму забавного утолщения. Она похожа на лингам Шивы, осыпаемый дарами стекающихся в Амарнат паломников.

Уго встретился со своей второй женой, немкой, в Катманду. Она собиралась стать индуисткой. Их свадебное путешествие прошло в паломничествах по священным местам: долина Ганготри и возвышающийся над ней пик Шивалинг, фаллос Шивы (Лену смутило, что он туда поднимался), священная пещера Амарнат с ее лингамом, оттаивающим и плачущим ледяными каплями семени, Ямунотри, озера Гомукх…

Уго подходит ближе. Лед совершенно прозрачен. Сквозь него Уго видит гротескно искаженное рефракцией лицо Клауса: тот сидит согнувшись или, скорее, скорчившись; даже без спальника. Он умер здесь, убитый холодом. Потом сюда просочилась вода, и его тело медленно оделось льдом.

Уго охватил ужас. Неужели ему предстоит найти всех погибших той экспедиции – мумифицированные, музеифицированные трупы? Какие ужасные открытия его еще ожидают?

Затем его взяло сомнение. Возможно ли это? Если Клаус замерз, он должен был бы потом оттаять, и так – много раз, год за годом. И значит – гнить то есть, – жить той жизнью, какой живут мертвые, а не застывать раз и навсегда в этом нелепом вечном бессмертии.

Уго видит в этом знак, посланный ему свыше.

Он уже собирался оставить Клауса, не оскверняя его могилы. Но неожиданно он понимает эту странную позу: Клаус умер, пока он что-то писал. Уго достает свой молоток-ледоруб и ледовые клинья и осторожно, как скульптор, начинает скалывать лед. В руках Клауса зажат небольшой блокнотик; когда Уго тянет его на себя, он отрывается вместе с кожей пальцев Клауса, которая прилипает к обледенелой бумаге. Уго все время дует на блокнот и левой рукой, которой он действует ловчее, как можно более бережно освобождает бумагу.

Буквы стерты; страницы слиплись и смерзлись. Он осматривает пещерку, ища другие следы, чтобы понять, что же тут случилось. Рядом с Клаусом лежит полотняный рюкзак; в нем – алюминиевая фляга, кое-какие припасы. Уго посещает нелепая мысль, что они, наверно, еще съедобны.

Он бросает последний взгляд – потрясенный; и – очень профессиональный: тут можно было бы сделать редчайшие снимки. Уго мог бы продать их в журналы по всему миру: само собой разумеется, сначала в «National Geographic», потому что он платит лучше всех, потом – в остальные. Сложнее всего, как всегда, было бы торговаться из-за прав на эксклюзивность: каждый журнал считает, что имеет исключительные права, и оспаривает их другу друга.

Вот вам пример двойного подхода, вечный спор журналистов: публика имеет право знать все – да, но только в моем журнале.

Интерес Уго, понятно, лежит в прямо противоположной плоскости: ему нужно как можно более широкое распространение. Чтобы его имя – его торговая марка, как сказал бы Мершан, – разошлось бы по всему миру.

Конечно, Уго ни о чем не жалеет. Клаус умер здесь – что ж, пусть так. Но публикация его фото означала бы наглое вторжение, воровство и насилие над его смертью.

Воровство: да, потому что он собрал бы богатый урожай с его смерти. Насилие и предательство: потому что он выставил бы на всеобщее обозрение эту исключительно личную трагедию…

Решительно, Уго чувствует огромное облегчение оттого, что не взял камеру. Если бы она была с ним, уверен ли он, что у него хватило бы сил сопротивляться искушению?

Нет. Он знает, что нет. Если бы у него был с собой фотоаппарат, он сделал бы снимки. В таких обстоятельствах их сделал бы кто угодно. Не вспоминая о воровстве и насилии, какие влечет за собой этот поступок.

Уго снова начинает спуск. Теперь ему надо пересечь Гургл, где навалило гораздо больше снега, чем он ожидал. Правда, накануне и в самом деле выпало невероятное количество снега, точнее, невероятное для тех Гималаев, которые он так хорошо знал. А сейчас он находился в восточной части этой горной цепи – гораздо менее посещаемой и орошаемой гораздо более обильными осадками.

Снег – невесомый, нереальный, бесшумный – беспрерывно течет по узкой ложбине, прорезанной посередине кулуара, как мука по мельничному желобу. К счастью, желоб не широк, так что Уго без труда удается перешагивать через неслышный поток. Он проходит кулуар наилучшим образом: использует скальные стены, тщательно страхуется после смены основного крепежа, теперь это два крюка, вбитых в лингам Шивы рядом с вечным саркофагом славы Клауса.

На другом краю Гургла он, к своему облегчению, обнаруживает страховку, установленную им при подъеме.

Добравшись до краевой трещины, Уго испытывает удовлетворение: какие бы сюрпризы ни приготовила ему потом гора, он знает, что сможет вырваться из Кара. Но он ощущает и беспокойство перед неизвестностью, которую воплощает для него труп Клауса – там, где он никак не ожидал его встретить, в стороне от маршрута экспедиции 1913 года.

Уго возвращается в базовый лагерь. Нет, Карим, not finished. Summit not conquered. I found something about the 1913 expedition.

Пока Карим готовит еду, блокнот оттаивает, отпотевает, с него начинает капать вода. Уго подсушивает его у огня, стараясь аккуратно разделять страницы. Но на них почти ничего не осталось, уцелели только обрывки фраз.

Несмотря на усталость, Уго всю ночь пытается разбирать слова. Он пробует отгадывать их по очертаниям, на ощупь, свет его фонарика бродит по бумаге. В некоторых местах Клаус надавливал на карандаш сильнее, но на влажной бумаге не осталось ни одного связного предложения. То, что удается расшифровать, не представляет никакого интереса. С большим трудом он восстанавливает два отрывка, принесшие ему смутный, очень смутный свет. На середине блокнота: «Мершан… ушел… не вернулся…»; и – почти понятно, возможно, это – последние слова, написанные Клаусом: Клаус, которого Мершан считал атеистом, вывел своими негнущимися от холода пальцами:…