что же случилось с Мершаном? Сегодня будет два дня, как он ушел. Его следы на склоне, прямо перед скальным гребнем, давно уже стерты ветром и засыпаны бесконечно падающим снегом.

Наш долг – мой долг прежде всего, ибо я руковожу этой несчастной экспедицией, – в том, чтобы ждать. Экспедиция не может бросить одного из своих членов.

Наш долг – спускаться вниз. У нас почти кончились припасы. С тех пор как сюда поднялись Абпланалп и Им Хоф, лагерь стал слишком тесен для нас шестерых.

Погода с каждым днем ухудшается, склоны горы перегружены снегом. Мы слабеем от высоты. У нас нет выбора. Да простит нам Господь! – мы не можем его спасти. Он ушел, не взяв с собой ничего, в чем мог бы переночевать, – ни палатки, ни спального мешка. Быть может, это было ошибкой, вопрос сейчас не в этом. В любом случае ошибкой, вероятно, было идти одному; ошибкой – не запасти достаточно продуктов для четвертого лагеря; и, возможно, еще одной, не меньшей ошибкой была сама эта экспедиция. Если бы Мершан все еще был среди нас, он, может быть, прибавил бы со своей «французской» иронией: «А не находите ли вы, дорогой мой Клаус, что сама жизнь – уже большая ошибка?»

Короче, что бы с ним ни случилось, неразумно считать, что он может быть еще жив. Во всяком случае, я попытался объяснить это фон Баху, который продолжает надеяться.

С другой стороны, никто никогда еще не поднимался на такие высоты. Следовательно, строить какие-либо прогнозы относительно возможности физиологической сопротивляемости организма Мершана или нашей – довольно трудно.

В XVIII веке, до того как Жаку Бальма, оставленному своими товарищами, пришлось стать лагерем прямо на снегу, думали, что человек не способен выжить после ночевки на леднике. Вздор, разумеется: вероятно, задолго до него многие искатели горного хрусталя, охотники, да и другие путешественники уже пережили подобное испытание, так как их путь регулярно лежал через тот перевал высотою три тысячи шестьсот метров. Но страх всегда иррационален; достоверно известно только одно: с тех пор сотни альпинистов оставались в горах в тех же условиях, и мало кто из них умер. Так разве мы можем утверждать, что знаем что-то о выживании на семитысячной высоте?

Вот почему, когда фон Бах заявил нам – тоном, не допускающим никаких возражений, – что попытается прийти ему на помощь, я даже не пробовал его отговаривать. Быть может, я должен был сделать это, но не чувствовал за собой такого права. Он поступал так, как подобало, – так, как поступил бы каждый из нас, если бы фон Бах не решился на это первым и если бы он не был самым из нас подходящим, кроме одного: мне кажется, он очень ослабел от действия высоты.

Что ж, мы будем ждать еще один день. Затем, если, как я опасаюсь, попытка фон Баха окажется бесплодной, придется уходить, так и не узнав, смог ли Мершан дойти до вершины. Мы возьмем с собой только самый минимум. Все остальное – припасы, обогреватель, палатки, спальники – мы все оставим Мершану. На всякий случай.

Разумеется, у него практически нет никаких шансов. Но как мы сможем потом смотреть друг другу в глаза, если не сделаем для него все, что в нашей власти?

С этой минуты – якорь брошен. У нас нет другого выбора, потому что