An. Dom. 1644.

Пройдя через государства Палпу и Брамасиан, мы прибыли в третью и великую страну – Тебет, лежащую внутри громоздящихся друг на друга ужасных гор, вершины коих покрыты снегами и, кажется, задевают собою небеса. Был такой жестокий мороз: Шы и представить себе не могли, что в силах вынести этот холод, от коего из носа у нас текла кровь; к тому же к неимоверно жестокой высоте сих убийственных гор добавлялся тяжелый дух каких-то растений, чьи зловредные испарения вызывали у нас приступы тошноты и бесконечные головные боли. По прошествии двенадцати дней пути по увалам изломанной и раздробленной зловещей пустыни и беспрестанно опасаясь разбойничьего налета местных воров, кои издалека примечают одиноких путников и нападают на них из засады, мы наконец достигли монастыря Гампогар, что стоит в кругу скал на голой бугристой равнине, прилепившись к высокой горе, совершенно похожей на ту, о каковой повествуют священные истории про Старейшину Гор, короля бедуинов или арзасидов и Сирийские горы; и каким же чудом для нас было лицезреть это прекрасное строение – столь удобное и, однако, воздвигнутое в такой близи от самой обрывистой и жуткой из всех пугающих скал этого бедного гористого края. Что до упомянутых гор, они показались мне выше пика Тенерифе, который слывет высочайшей вершиной мира, чему я, однако, не верю, ибо совершенно убежден, что горы Лангур, воздвигшиеся между оными странами, Палпу и Тебет, намного его превосходят, а особенно гора Серто, о коей пойдет мой рассказ.

Нас встретили гилонги (здешние монахи) и оказали нам весьма любезный прием и почести, устроив своеобразную церемонию во дворе их дзона (монастыря) с ужасающей музыкой, кошмарными танцами и нечестивыми кривляннями – и все это не без некоторой торжественности; таковыми же обрядами почитают они своих идолов, потому-то они и не вызвали в нас ничего, кроме отвращения. Мерзостнее всего было слушать их пение: это такие же чудесные гармоничные звуки, какие обычно издают сцепившиеся клубком кошка с собакой.

Но принимая во внимание величие замыслов, кои нам, с Божьей помощью, быть может, удастся исполнить в этих краях, обреченных дьяволу, мы сочли за лучшее притвориться довольными их гримасами и жуткими завываниями; и отвечали на такое обхождение с гостями так вежливо, как могли, благословив всех этих добрых людей; но, конечно же, не удостоив их облизывания, и не стали высовывать язык, чтобы коснуться им языка хозяина, как требует того их обычай, к огромному ужасу отца Деляроша, менее, чем я, знакомого с их привычками и оттого со страхом вопрошавшего себя, к кому мы попали и что это за дикие звери.

Народу здесь живет несметное множество, включая монашек и детей. У них есть слуги и рабы обоего пола, кои, однако, не оставляют надежды прилежанием и послушанием выбиться, следуя некоторым местным обрядам, в монахи и получить через то всеобщее уважение. Их одежда – что-то вроде одинаковых форменных платьев, и одеяния эти одинаково гнусно грязны; а на лицах сего отребья отражается не знаю уж сколько убожества и мерзости – так, что они более походят на сатиров, фавнов и медведей, чем на людей. Что до гилонгов, они все носят желтые балахоны наподобие наших стихарей, но остальные одеваются очень смешно; особенно женщины, чьи наряды столь гротескны, что простое перечисление их причесок, бус, платьев, брошей, поз, походки, привычек и поведения было бы гораздо забавнее комедии Плавта. Сверх того, несмотря на безобразные одеяния, они не упускают случая непристойно улыбнуться, а то принимаются со всеми любезничать, не выказывая ни малейшего стыда, и пускаются с нами на тысячи жеманных уловок, что сильно тревожит отца Корнеля, ибо, правду говоря, мы нисколько не ожидали таковых искушений, а он еще в том возрасте, когда их следует опасаться.

Хотя мы уже довольно свыклись с их едою, трапеза, коей нас потчевали, дабы отпраздновать наше прибытие, не могла не вызвать в нас отвращения. Чистота их приборов ни с чем не сравнима, ибо едят они прямо на земле и не пользуются ничем, кроме собственных рук; сверх того, это – грязнейшие люди, какие только могут быть на свете, да еще они глотают вшей прямо у вас на глазах, едва отыщут их в своих волосах. Впрочем, здесь это такой деликатес, что они старательно высматривают – не бежит ли какой паразит по вашей одежде? – чтобы преподнести его вам как бесценный дар, дабы и вы тоже могли бы им насладиться. Так, однако, ведет себя только простонародье; гилонги же поступают с ними иначе, полагая, что всякая жизнь, даже зародившаяся из грязи, – священна, и может статься, в ней обитает душа кого-нибудь из их предков; потому они с величайшей заботою опускают этих паразитов на землю или подметают перед собою пол, опасаясь раздавить ненароком одного из своих братьев, и не вкушают ничего живого. Но еще в горах мы заметили, как они без колебаний глотали мясо животных, хотя и не убивая: они доходили до того, что подбирали по речным берегам снулых рыб, лишь бы не совершать такого зла, как убийство, и предпочитая эту падаль отнятию жизни. Не менее любопытно, как они обходились с баранами: стыдясь самой мысли об умерщвлении или причинении им какого-либо вреда, они перекрывают все жизненные каналы и ждут, пока те полностью не задохнутся, наивно считая себя непричастными к их кончине.

Но вернемся к нашему обеду: их главное блюдо, именуемое ими цамба, – просто грязная ячменная похлебка, и вкус у оного варева весьма посредственный. И мы не могли надеяться найти хотя бы немного утешения в их напитках, ибо пить этот горький чай, смешанный с прогорклым маслом, так же мерзостно, как есть это мясо; а их пиво, хотя оно действует на них с тою же быстротою, как наше вино, вовсе не так же приятно. Вот почему мы были очень расстроены необходимостью задержаться на несколько дней в этом дзоне, так как обычная дорога к Утангу, их столице в горах, где обитает их папа, была перерезана обвалом.

Тем же вечером мы были удостоены аудиенции у Цонгпо, настоятеля монастыря, коего именуют здесь Дулку-ламой. [66]Дулку или, скорее, тулку (тибетск.) – «Тело Проявления», форма, в которой может являть себя просветленный при жизни или после перерождения. Согласно канонам тибетского буддизма, просветленный может одновременно являть любое количество своих тулку, если это необходимо.
Он – совсем еще малый ребенок, едва вышедший из пеленок, который, однако, принимает свою роль всерьез, с достоинством и благородством, мало вяжущимися с его юным возрастом. После того как его предшественник отдал богу душу, гилонги немедля начали поиски новорожденного Дулку в стране Бутан, что по ту сторону гор Лангур, из которой почти все они и происходят; и отыскали его, спящего в колыбели, по разным знакам, магическим предсказаниям и заклинаниям, как это принято по их обычаю: показывая ему вещи и реликвии его предшественника, кои лежащий в пеленках ребенок уверенно выбрал среди всех прочих, что и послужило им верным знаком его святости. И они – уму непостижимо! – верят даже, что это – один и тот же человек, владеющий умением неведомо как возрождаться после смерти в теле младенца. В самом деле, можно ли представить себе худшее безумие! Но эти люди блуждают в невероятных фантазиях и измышлениях; и вот, удостоверившись, что нашли того человека, они взяли его с собою, чтобы воспитать по-своему, и повезли с большой пышностью – так, как у нас провожали бы королевского сына – вместе с его родителями, бедными пастухами, которые удивлялись и гордились такими почестями. Эти люди верят в переселение душ, и это еще слабо сказано, ибо они думают, что каждое существо перерождается трижды, а именно душой, речью и телом. Вот, должно быть, от этого их родословная так туманна, и нам трудно было переварить все эти выдумки. Однако нам было любопытно дойти до конца этой запутанной философии, и мы чрезвычайно вежливо осведомились, нельзя ли узнать, кем является Дулку – телом, душой или речью; но то ли они сочли наши расспросы святотатством, то ли нашли их слишком бесцеремонными, а может, мы не слишком вразумительно изъяснялись на их тарабарском наречии, но никакого разъяснения мы так и не получили.

Дулку же оказался весьма словоохотливым молоденьким мальчиком лет восьми со свежим приятным лицом и не такой темной кожей, как обычно; одет он был довольно торжественно, а вкруг него выстроились сто двадцать высших иерархов его монашеской братии. Вопреки своему юному возрасту он серьезно принимал роль их идола, держался как подобает и весьма достойно, с мягкой улыбкой, благословил нас по-своему. Отец Корнелиус уже начинал разбираться в некоторых пунктах их теологии, поэтому нам удалось немного побеседовать. Мы попытались приоткрыть ему и окружавшим его наставникам истину и красоту нашей веры; а он отвечал нам – благожелательно, но не уступив ни полпальца, и обращался с понятиями своего учения легко и свободно, хотя мы не поняли ни одной из этих тайн. Потом он стал расспрашивать нас о нашей религии, не забывая попутно еще раз пролить новый свет на верования своей секты (которая правду сказать, – истинный ворох всяческой дребедени: просто груда суеверий и дьявольских измышлений). Его объяснения были битком набиты разными сказками и чудесами. Приключения, приписываемые ими их богам, ни в чем не уступают романам Ариосто или Поликсандра. Конечно, мы были изумлены обширности его познаний в столь строгих материях, слишком сложных для его юного возраста, и горячо сожалели, что столь прекрасная душа впала в такое глубокое заблуждение. И все же нам показалось, что на кое-каких пунктах их учения лежит едва заметный отблеск Святой Троицы, ибо Дулку без конца твердил нам о трех богах, кои суть один, а некоторые из их символов и образов имели сходство со Святым Крестом; к тому же они пользуются четками, так, как и мы, а число их бусин – сто восемь. Но то, что известно им о нашем Спасителе, – это такая малость, либо совсем ничего.

Отец Корнелиус, будучи весьма сведущ в искусстве спора, и как бы мало времени ни отпустил нам на него Господь Наш, попытался сразиться и победить Дулку и его помощников и шаг за шагом подвести их к принятию нашей веры, тем более что они выказывали к ней интерес и, как нам казалось, хранили некие отдаленные, но все еще заметные следы воспоминаний о ней; а это вскорости могло бы дать прекрасный результат, поспособствовав обращению целой страны. Вот почему мы начали более радостно смотреть на нашу небольшую задержку в монастыре, ибо принимали они нас здесь очень любезно и даже предоставили нам на время келью и позволили совершать богослужения; и, говоря по правде, сгорали от любопытства, желая побывать на нашей службе, что нас сильно обрадовало.

Сам Дулку с большим удовольствием внимал, как мы произносим наши моления; и он выказал к нам такое благорасположение и так сильно хотел узнать что-нибудь о нашей вере, что попросил меня научить его нескольким нашим молитвам. Это желание побудило Корнелиуса к решению переложить на их наречие молитвы Пресвятой Деве и Апостолам, дабы даровать этому настоятелю и всем его подданным знание о Спасении и Благодати и принести им восхищение деяниями Божьими. Но ему пришлось отказаться от этой затеи, ибо он был еще не слишком искушен в их языке. И не умея перевести святые слова на их тарабарский язык, мы взяли на себя трудную задачу, попытавшись открыть ему великие тайны нашей Святой Религии: не только об изречении вечного Слова Божия, порожденного Богом-Отцом, но и о Боге-Сыне, Отцом рожденным прежде всех веков, об исхождении Духа Святого от Отца и от Сына, об единосущности Слова и Бога; мы лишь не решились затронуть пресуществления, опасаясь, как бы они не перепутали его с привнесением в вино и хлеб Тела и Крови Христовой – эту обычную ошибку еретиков, полагающих, что хлеб и вино, оставаясь хлебом и вином, становятся Плотью и Кровью Господа Нашего. Все же Дулку выслушал все наши речи с большим вниманием вместе со своими дьяконами и аббатами.

Дабы отплатить ему тем же, нам скрепя сердце тоже пришлось внимать Дулку, отслужившему свою мессу вместе с двумя дьяконами, ставшими ошуюю и одесную от него. Потом он среди прочих наивных и забавных россказней поведал нам сказку о младенце, родившемся с седой бородою, на которую святой отец, удержавшись от смеха, отвечал ему, постаравшись еще раз прояснить прекрасные тайны нашей Святой Троицы и Господа Бога Нашего, рожденного человеком.

Затем нас повели смотреть их храмы и изукрашенные золотом сокровища, кои были собраны тут со всех частей этого царства Тебет. Нам показали картины с изображение ями их богов – вкуса весьма дурного, убранные с посредственной роскошью и намалеванные кричащими неприятными красками, однако не без некоторой тонкости. Одни идолы были ужасающи и смехотворны: таращили выпученные глазища и потрясали змеями или сжимали копья своими бесчисленными руками. Другие – отвратительно непристойны: мы видели там их богов, свершавших то же, что Адам и Ева во время порождения рода людского; и проходя мимо них, мы крестились. Побывали мы также в книгохранилище, поистине обширном, где уложены были рядами на деревянных досках и полках книги и хроники их ордена, скатанные в свитки, как пергамент. И наконец мы отправились почивать, сильно измученные дорогой и всеми этими церемониями; да еще доставило нам неудобство такое, в сущности, обыденное открытие – то, что люди эти живут в тесной скученности и в страшной грязи.

На следующий день Дулку-лама явился сам пожелать нам доброго утра и уверял нас в своей вечной дружбе и добром к нам расположении, и т. д., и т. д., и поведал нам, что молился за нас с рассвета, ибо поднимается он очень рано. Мы отвечали ему так, как подобало говорить с таким любезным ребенком, и сказали, что совершили для него то же самое, что весьма его порадовало. Потом мы осведомились о дороге в царство Камбалук, о коем рассказывал некогда Марко Поло и которое они называют Шамбалой; оно, ответил нам Дулку, предивно и лежит совсем рядом, но, чтобы достичь его, надо прежде взобраться на гору Серто, превосходящую собою облака и гору Атлантов. Путь тот ужасен и труден, а кроме того, дорога эта давно уже скована льдом и почти непроходима. Дулку Римпоче (слово это значит у них «господин») показал нам дряхлого монаха, столетнего старца, прошедшего по ней много десятилетий тому назад. Мы стали спрашивать, что это за гора Серто; и он нам ответил, что это – Олимп, где живут их божества и стоят славнейшие их дворцы; но у этих простодушных дикарей столько богов, что другие вынуждены ютиться на горах Тизе, Азе, Шампо, Пуле и прочих, так что каждая вершина для них всегда что-то вроде храма. Хотя, говоря по правде, всех Альпийских гор не хватило бы, чтобы вместить полчище их идолов, но те из них, что выбрали оную гору, Серто, местом вечного своего обиталища, – самые могущественные. На вершине ее, среди снегов, стоит монастырь, добраться куда могут только лишь самые святые из их монахов и отшельников и то по особой милости богов; но только здесь и лежит единственно возможный путь к Шамбале, еще именуемой ими Байюл или Непемакор. Смеяться над подобными россказнями было бы неучтиво, поэтому мы поостереглись от веселья; однако Дулку (либо кто-то из его советников), должно быть, догадался о причине нашей сдержанности, ибо он указал нам на гору: она сияла посреди вечных льдов ослепительно алой точкой, и где-то там, на удивительной высоте, точка эта сверкала так, будто там наверху играл алмазным блеском огромный бриллиант. Это и есть золотые крыши монастыря Серто, сказал нам толмач, что нас весьма поразило. Но все же таковое чудо не показалось нам совершенно невероятным, ибо мы уже видели, как их маги насылали свои мороки, творимые под водительством дьявола; а потом, ведь древние чтили своих богов, строя им храмы на вершинах самых высоких гор; да и после пришествия Господа Нашего Иисуса Христа воздвигались монастыри на высочайшей горе Афон, задевающей собою небеса, и на горе Синай стоит монастырь госпожи нашей Святой Екатерины, и на самой высокой в Альпах горе Мелон, и т. д., и т. д.

Мы выказали сильное любопытство и желание побывать в оном монастыре Серто, каковой, по их словам, прекраснейший из всех монастырей этого царства Тебет, а особенно отец Корнелиус, намеревавшийся доказать, что заблуждения их секты ведут их прямиком в ад, и горел желанием привести их к возвышенным истинам нашей Веры. Что до меня, то я бы охотно избавил себя от такой епитимьи но мысль об этом походе в снега почему-то наполнила святого отца непонятной мне радостью; он объявил мне, что их предложение – неслыханная честь для нас, и не следует пренебрегать ею. Этим они показывали нам, сколько они нас ценят, принимая за людей добродетельных и монахов редкой святости, и, имея в виду наши цели, ему кажется весьма разумным не разочаровывать их в этом; по этой причине святой отец рассудил, что нам должно выказать готовность сразиться с любыми гибельными и ужасными опасностями и с самыми крутыми склонами. Увы! Богу было угодно, чтобы в этом замысле таилась для нас дьявольская западня!

Святой отец имел долгую беседу с Дулку-ламой и поняла что в сей стране, Шамбале, правит какая-то другая секта и что они далеки от борьбы или ненависти к ней, а напротив, почитают ее святее и чище их собственной; правду сказать, их вовсе не раздражает разница в учениях, и, несмотря на всю мерзость их ереси, мы, однако, никогда не видели, чтобы они, как это происходит у нас, набрасывались друг на друга из-за каких-то догматических различий или преследовали вольнодумцев. Дулку, указав на Святой Крест на груди отца Корнелиуса, дал ему понять, что его почитают в оной стране Шамбале, отчего святой отец заподозрил, что они, возможно, христиане – похожие слухи постоянно доходили до нас от отцов из Гоа, и его горячее желание побывать там еще более возросло. Разве пророк Исайя не говорит нам о народе, живущем на вершине высокой горы, откуда текут могучие реки?

Царство же Шамбала, как нам сказали, простирается по ту сторону гор на восток и достигает Китая, и оно весьма обширно и богато. И хотя Дулку находил все время новые возражения в пику нашим намерениям и представлял нам великие опасности и тысячи затруднений, кои нам предстояло преодолеть, да Дьявол уже так крепко поймал нас в свои сети, что мы все сильнее настаивали на том, чтобы пойти туда; но дело это казалось им трудным, ввиду того, что они и сами там не бывали, кроме одного того монаха, коего я уже упоминал, а он слишком дряхл и немощен, чтобы стать нашим проводником. Однако Корнелиус расточил уже столько лестных слов и любезностей, что они уступили его капризу, пока еще можно было провести нас туда, несмотря на глубокие трещины, уже разверзшиеся во льдах, – такую они в нас видели святость. В конце концов Дулку согласился дать нам в сопровождение своих слуг, и мы условились, что кто-то из них доведет нас до монастыря с золотой крышей, где они обещали нам всяческие чудеса.

На следующий день, взяв палки, веревки и железные крючья, мы направились в горы. Подъем начался, едва мы покинули монастырь, а идти надо было между ужасных бездн и устрашающих гор, где мы не раз уже чаяли себе погибель, но упрямо пробивались вперед. Достигнув обледенелой долины, мы не однажды принуждены были остановиться и переводить дух от великого холода стылого воздуха. А во льду зияли и щетинились острыми пиками глубокие трещины, кои нам приходилось то огибать с превеликим трудом, то переходить по немыслимым снежным мосткам, нависшим над разверстою пропастью – жуткою, словно преисподняя. Нет ничего более мерзостного для глаз, ни столь же утомительного для тела, как идти чрез эти глыбы льда, что вечно скользят и катятся под ногами, вынуждая нас отступать, так что порою думаешь сделать шаг вперед, а вместо этого спускаешься на две туазы. Со склонов горы без конца срывались потоки снега, так что мы остерегались производить наималейший шум, боясь вызвать новую лавину.

Мои провожатые все уверяли меня, будто здесь нам еще страшиться нечего; однако мы были осторожны и шли, обвязавшись веревкой – из-за необычайной крутизны этой земли. В конце концов, перейдя через этот участок, в вечерних сумерках мы добрались до страшного и мрачного стиснутого горами ущелья. Потом целую ночь продрожали, укрывшись в одной пещере in medio ascensus montis, [69]In medio ascensus montis (лат.)  – на полпути к вершине.
борясь со стужей, от которой она почти не защищала; тут мы и задержались на целых три дня в компании отшельника, жившего там уже шесть лун и непрестанно молившегося в надежде, что ему вот-вот откроется путь к монастырю. Сии отшельники совершенно наги, за исключением срамных частей, каковые они тщатся прикрыть обрывком холщовой рубахи, И до чего же преудивительно видеть, как стоят они в таком наряде на величайшем морозе, будто вовсе не ощущают ни жестокого холода, ни тонкости здешнего воздуха; и они рассказывают, что защищены своей магией, именуемой ими туммо, [70]Туммо – йога тепла, одна из тибетских духовных практик, цель которой – достичь состояния пустоты и абсолютного блаженства; ее побочным эффектом становится выделение «внутреннего огня», согревающего практикующего.
что означает «умение согревать телесную плоть». Все время они проводят в бесконечных молениях в своих пещерах, подобно святому пустыннику Симеону Стилитскому, и вытворяют всяческие нелепости: орошают слезами и вкушают собственные сандалии, искрошив их в солому, и пьют в знак покаяния свои же нечистоты, непрерывно бормоча эту их тарабарщину и вращая испещренный заклинаньями барабан, ибо, в простоте своей, верят, что оный механизм может заменить им искреннее раскаяние и сокрушение сердца.

Тут монахи стали нас уверять, что надобно подождать, пока не откроется путь, и мы просидели там три дня, шепча молитвы, они – свои, а мы – наши. Они обладают такой крепкой и верной памятью, что могут, как я сам видел, весь день распевать свои псалмы, ни разу не запнувшись; воистину, какая жалость, что столь искренняя вера находит себе столь дурное применение. Мы справились, сколько может длиться эта задержка, но их ответ только раздражил нас, ибо они утверждали, что по прошествии трех лет, трех месяцев и трех дней путь непременно откроется, лишь бы только молиться все это время. Молиться, да, конечно, и я всегда охотно молюсь, но Богу угодно, чтобы мои моленья и проповеди имели слушателями не одни только скалы!

На третий же день облака поднялись, а за оными облаками заметили мы сверкавшую, будто хрусталь, вершину, кою они на своем наречии именуют Гулкар, а у ее подножия узрели большое и весьма обрывистое ледяное ущелье, ведшее прямиком к тому монастырю и до сей поры, почему сие, мне не ведомо, бывшее скрытым. Гилонги возликовали, радуясь, что открылся путь, и, едва закончив свои заклинания, стали подыматься по снегу до того места, где начиналась скала. Гора эта – удивительной высоты, и подъем на нее сулил нам верную гибель, ибо взбираться надо было по отвесной стене, цепляясь за нее руками и ногами – словно карабкаешься вверх по приставной лестнице, – так что мы часто не осмеливались даже оглянуться назад, а на ногах и руках у нас были железные крючья, и спали мы в снегах, где страшно мерзли. Что до меня, я уже сильно пожалел о своем упрямстве, борясь с такими тяготами в самом сердце неприступных гор; но Корнелиус, хотя ему тоже было тяжко, по-прежнему горел желанием достичь Серто и Шамбалы и стал расспрашивать гилонгов о длине и трудностях этой дороги; они же не утаили от него, что дорога за оным путем – в тысячу раз более жестока и гибельна, чем та, по которой мы уже прошли, но, желая утешить нас, сказали, что там, на вершине горы,…