Уго это ничуть не заботило; самое главное – обустроить лагерь и сделать все как надо. Подготовить снаряжение, набросать заметки, наснимать фотографий для спонсоров, успокоить Карима и дать ему точные инструкции на время своего отсутствия, затем – отыскать следы экспедиции 1913 года.

Уго никогда не халтурит. Но в горах ему следует поступать так, как обычно: стремиться к вершине и всему, что обычно ждет его за ней. Итак, его будущая книга и фото для спонсоров. А впрочем, чем он займется – после? Он до сих пор не имеет об этом ни малейшего представления.

Прежде всего многих за вершиной ждало нечто совсем иное: смерть, например. И многие об этом знали и спокойно считали, что это – в порядке вещей, или становились фаталистами. Поэтому, если нужно, написанием книг, съемкой фотографий для спонсоров и их продажей занимались другие. Они от этого имели даже больший успех.

И потом – ему было любопытно и почти тревожно. Впервые Уго не знал, куда идет, не понимал, что его ожидает. Это был дополнительный риск, и он почти опьянял его. Обычно опасной для него могла быть только сама гора, но уж эти опасности Уго знал наизусть.

Он прекрасно умел дозировать опасность – так, чтобы любой риск служил его целям. Как, например, в подобном восхождении: стрекало смерти могло быть единственной причиной успеха там, где все другие доводы потерпели бы крах. В этой опасной игре нужно иметь много хитрости и нельзя ошибиться в себе.

Но что делать, когда цели больше нет?

Снимки для спонсоров заняли много времени. Уго истощил всю свою изобретательность. Он работал над своими снимками так, как другие торгуют вразнос на тротуарах, или выпускают глупейшие газетенки с пустыми сериалами, или собирают мины, единственное назначение которых – калечить несчастных, то есть не думая, иными словами – профессионально. Однако Кариму этого тоже не понять.

Уго, пьющий минеральную воду; Уго, завязывающий шнурки на ботинках; Уго в своей чудесной куртке – превосходный пошив; Уго, заправляющий пленку в свой фотоаппарат – умнейшая техника, dixit [80]Dixit (лат.) – «он сказал», здесь: «как утверждает» реклама.
реклама (он один знал, что речь идет о пленке); Уго, открывающий банку с пивом (она – под давлением, и струя пива с силой выплескивается на палатку); Уго, пробующий готовое блюдо; Уго, закуривающий сигарету бывалого путешественника; Уго, смотрящий на часы, которые за тысячу лет собьются не больше, чем на сотую долю секунды (там, где узнавать время, пусть даже с точностью до получаса, не имеет никакого смысла); Уго, отправляющий по радиотелефону (оттуда, откуда никто никогда не звонил) банальные фразы и бессмысленные сообщения. Столько фрагментов иллюзорной «повседневной жизни», бессмысленность которых удвоена тем, что он перенес их сюда – туда, где им нечего делать.

Фотографии, конечно, снимает Карим. У этого парня – бездна талантов.

В общем-то Уго немного стыдно перед Каримом. Его единственный недостаток: слишком много веры, и он – возможно, даже больше, чем в ислам, – слишком сильно верит в ценности, которые представляет собой Уго; потому-то он и не может отрешиться от них, отделить их от Уго. Кариму надо научиться этому, научиться отрешенности.

Ему бы следовало стать буддистом, улыбаясь, подумал Уго. Но западные буддисты приспособили к себе идею отрешенности и понимают ее на свой лад: они сделали из нее дополнительное оружие в войне, которую они ведут в надежде на успех, тогда как прежде всего им следовало бы отказаться от самого понятия успеха, даже если он – всего лишь их внутреннее ощущение. По крайней мере Карим не стремится к успеху. Уго, впрочем, тоже: для него это уже пройденный этап.

Но Карим также околдован знаками, которые посылает ему мир Богатства и Счастья: всеми этими блондинками с чересчур безупречным бюстом, английской обувью, швейцарскими часами и немецкими машинами, той вненациональной музыкой, что всегда звучит рядом с ними, и теми мужчинами и женщинами, которых выдвигают вперед, чтобы продать все это: такими, как Уго, и другими, во всем похожими на него, – красивыми, загорелыми, чаще всего молодыми, богатыми и талантливыми. Настолько околдован, что темнокожий, аскетически худой Карим, с его испещренным пятнами лицом и кривым носом, никак не мог догадаться, что сам он в сто раз талантливее, чем те люди, перед чьими образами он так преклонялся, не зная, что на самом деле таких, как они, не бывает, что все они – обычные смертные, которые так же потеют от страха, изнывают от тоскливой тревоги, а иногда рыдают по ночам и не раз уже задумывались о самоубийстве.

Когда – часам к одиннадцати – свет для фотографирования стал слишком резким, Уго с Каримом отправились на поиски следов экспедиции Клауса. Их базовый лагерь должен был быть где-то здесь неподалеку; ни одно другое место, повыше, для него не годилось. Но вокруг – совершенно пусто: ничего, кроме ледника, который продвинулся вперед, сполз метров на сто, ну, может, чуть дальше. Где же искать? Карим и Уго двинулись наудачу, каждый – в свою сторону, и принялись, как придется, блуждать по моренам среди неустойчивых шатающихся камней и присыпанных снегом сверкающих лезвий пирамид кальгаспор.

Первым кое-что обнаружил Карим. Что-то блестело на льду; может быть, это был просто отблеск кусочка кварца. Во всяком случае, что-то привлекло его взгляд: сияние, которое било не с поверхности ледника, а пробивалось изнутри, из какого-то углубления, и однако, оно шло с верхушки хрупкого, нелепого пьедестала – ледяного сталагмита, поддерживающего маленькую серебряную ложечку. Карим подозвал Уго. И правда странно. Металл и солнце растопили весь лед вокруг, оставив нетронутой только эту тонкую колонну-подпорку, и ложечка – явный парадокс! – была одновременно погружена в лед и вынесена наверх. Они стали шарить вокруг и отыскали другие – банальные и хватающие за душу – следы их присутствия: ржавые консервные банки, шесты от палаток, обрывки шерсти… но это занятие уже наводило на Уго тоску. От одной мысли о судьбе этих людей ему было не по себе; и, как обычно, он не видел другого средства сбежать от этого, кроме одного: действия. Он решает завтра же пойти на разведку: надо же изучить будущий маршрут.

Уго осматривает в бинокль склоны горы. Куда делся тот плавный ровный снежник, по которому поднимался Мершан? На этом самом месте нет ничего, кроме разорванного трещинами ледника: суровых и очень опасных сераков. В общем, это не слишком удивляет Уго: в Альпах то же самое – гладкие склоны лет через пятьдесят превращаются в скопление острозубых ледяных глыб. Или наоборот. Ледопад не подходит для восхождения альпиниста-одиночки; остается только Гургл – этот кулуар и в самом деле очень похож на Бернинский, но он вовсе не такой отвесный и узкий, как об этом писал Мершан. Ничего удивительного: Уго часто замечал, что альпинисты в своих рассказах нередко преувеличивают – и почти помимо своей воли. Сколько «вертикальных склонов», «неприступных пиков», «абсолютно гладких стен», «чрезвычайно сложных проходов» были впоследствии пройдены без особого труда! Возможно ли, что все они были только химерой? А может, скорее, все дело просто в словах?

Стоит только сказать: «Этот пик – неприступен», чтобы у кого-то тотчас появилось желание и силы его покорить. И наоборот – достаточно сказать: «Эта вершина – проста», как трудности исчезают словно по волшебству. Да, все дело только в словах, ибо человек живет не на Земле, он живет в пространстве слов. Вот почему одно лишнее произнесенное или непроизнесенное слово изменяет горы.

Уго изучает Гургл в бинокль. Здесь нет камнепадов: с одной стороны, в этот кулуар никогда не заглядывает солнце; с другой – камни, отрывающиеся от верхних склонов под действием чередования тепла и холода, вызванного подтаиванием льда, скатываются стороной по второму кулуару и проваливаются в вертикальную трещину на ледопаде. Об этом свидетельствует серая полоса, заметная, несмотря на непрекращающиеся разрушения в зоне ледопада: она ведет вниз и быстро теряется где-то внутри ледника.

И потом, подниматься по этому кулуару будет легко: снег здесь надежный и плотный.

Во времена Мершана все было иначе. Такой кулуар означал большую работу: на вырубку маршрута уходили часы, тысячи высеченных ступеней. Сегодня – лишь несколько стальных клиньев, которые просто вбиваются в его поверхность.

Карим окликает его во второй раз. Он снова что-то нашел. Это – всего лишь лоскут ткани, наверное, обрывок палатки.

Ничего не значащие следы.

В высокогорье Уго занят своим делом. Ему некогда размышлять; его не терзает тревога: ничего похожего на то, дурманящее, как наркотик, смятение, какое всегда охватывает его на городских задворках. Опасность влечет за собой необходимость действовать, а действие устраняет вопросы. Все – на своем месте, там, где ему и следует быть; а когда слова «страдание» или «счастье» не имеют больше смысла, Уго наконец-то чувствует себя дома.

Да, как всякое человеческое существо, Уго живет в пространстве языка. Но порой ему хочется переехать, и только горы позволяют ему приоткрыть дверь в иной мир.

Уго собрался в дорогу и двинулся в путь: тяжелый рюкзак, в обеих руках – альпенштоки, а к рюкзаку прицеплены клинья: два ледовых крюка – «снаряды», как их сейчас называют. Он идет медленно, опасаясь попасть в расщелину. Именно они – самый большой риск для одиночки: не крутые, технически сложные проходы, а вот такие склоны, на которых идущие в связке новички ничего не боятся, а Уго знает, что здесь он целиком отдан на милость любой, самой маленькой скрытой под снегом трещины.

Уго не захватил с собой фотоаппарат. И поплатился: Карим тотчас его окликнул:

– Hay, Hugo! You forgot your camera.

– No, Karim, I didn't. I don't take it. No photos.

– Но… твои спонсоры? Им нужны снимки! А как ты докажешь свое восхождение? Тебе же никто не поверит…

– Да, Карим, ты прав. Они нужны спонсорам. Поэтому они их и не получат.

– Не понимаю.

– Я знаю, что ты не понимаешь. Я сам не уверен, что понимаю. Не беспокойся! Я знаю, что делаю, даже если на самом деле не слишком понимаю, что…

Уго запнулся и замолчал. Карим, не знал уже, что и думать.

– Видишь ли, это – как горы: там ты всегда знаешь, что тебе нужно делать. И мне точно известно, что я не должен делать эти фотографии. Конечно, я обещал. Но они сами столько всего всем обещают и никогда не держат слова… Я полагаю, что я – гораздо меньший обманщик, чем они.

Карим бросил на него неодобрительный взгляд, но промолчал. И пожелал Уго удачи, когда тот в последний раз обернулся.

Опираясь на обе палки, Уго делает огромный крюк, обходя те места, где просевший снег выдает скрытую под ним пропасть, как и те, где меняется цвет или плотность снежного наста. Нужно уметь вчитываться в самые ничтожные признаки. Его ведет инстинкт, но он знает: недостаточно доверять одному инстинкту, потому что абсолютно невидимые «ямы» встречаются не так уж редко.

Краевая трещина задает ему трудную задачу. Уго кладет на землю рюкзак и пересекает препятствие, а потом устанавливает постоянную страховку: двадцать метров веревки пяти миллиметров в диаметре. Из кевлара. Ультрамодной и ультрадорогой, но зато и самой легкой и крепкой. Один из его обожателей – у Уго имеется свой фан-клуб – работает в исследовательской лаборатории НАСА. Специально для него он изготовил не только эту кевларовую веревку, а еще и титановые зажимы-самоблокаторы, приспособленные к ее необычному диаметру. У него в рюкзаке – сто метров такой веревки, да еще сто метров обычной альпинистской – семимиллиметровой, выдерживающей рывок внезапного падения.

Он не спеша продолжает подъем. Кулуар – не отвесный. По левой стороне в самых подходящих местах (там, где скала выглядит наиболее надежной) Уго устанавливает крепеж для страховки: два крюка, или один скальный крюк, или один ледовый, каждый раз пропуская через них веревку. Иногда он обвязывает веревкой какой-нибудь скальный выступ, сначала испытав его на прочность. Его семимиллиметровая веревка – оранжевая и флюоресцирующая: так он может быть уверен, что легко отыщет свою страховку. Будет нужно – он ее где-нибудь бросит, если будет убежден, что там ее не слишком засыплет снегом.

Он всегда должен иметь возможность спуститься: даже в метель, даже ночью, даже если у него совсем не останется сил. Единственное, что его беспокоит: если снега навалит слишком много, ему, возможно, придется ждать, пока кулуар очистится от свежевыпавшего снега. Ладно, там будет видно. В этих-то вопросах Уго разбирается.

Поздним утром он достиг смешанного участка: лед и скалы. И везде оставлял мотки веревки: каждый – по пятьдесят метров.

А вот и гребень. Вот Кар.

Это фон Бах дал ему такое имя. Впрочем, перевал ничем не напоминал ни сероватый известняк цирков Карвендела, ни долину Кама на Эвересте, окрещенную так Мэллори, ничем не походил он и на ущелья, оставленные Уэльсу в наследство древними ледниками. Единственной объединявшей их общей чертой было то – довольно странное – впечатление бесконечности и в то же время замкнутости, которое они производили.

А там, за перевалом, уже поднималась стена Сертог. Уго удивлен: ребро Шу-Флер, пройденное в 1913 году, выглядит трудным, даже очень трудным – слишком трудным для экспедиции 1913 года.

Другая сторона склона, по которому он должен спуститься, чтобы добраться до Кара, более крутая; это – скалистая и довольно высокая стена. Уго выбрал заметный издалека контрфорс и установил там страховку. Она как раз доходит до низа этой скалы; а оттуда – еще двадцать метров и краевая трещина до самого ледника. Уго спускается в Кар и устраивает палатку – в месте, которое кажется самым надежным: в стороне от возможного схода лавин, прямо посередине цирка.

Второй лагерь Мершана, должно быть, находится где-то рядом.

Он оставляет в палатке принесенные им припасы и снаряжение, включая печку и спальник. Рюкзак теперь совсем легкий. И намечает дальнейший путь: единственный, который, похоже, подходит для одиночки – тот же, что и в 1913 году.

Первая ночь на высоте. У Уго немного побаливает голова. Это – нормально: ему еще нужно акклиматизироваться.

Возвращение на следующий день проходит гладко и без проблем. Карим рад его снова увидеть. Они обнимаются. Карим молился за него. Уго доволен, что удалось найти такой надежный маршрут. Он боялся, что придется пробираться по ледопаду и бороться с такими опасностями, где слишком велика роль случая. Вечером он выпьет полбутылки калифорнийского вина и в шутку предложит его Кариму; тот, разумеется, откажется.

Они оба привыкли к подобным шуткам, ставшим уже привычным ритуалом. Так проявлялась их неподдельная дружба.

Уго уже дважды поднимался по Гурглу в свой следующий лагерь. Он оставил там припасы, снаряжение, веревки, горючее для печки. Это – самое важное: он знает, что может выдержать несколько дней без еды, но не без питья. Он должен чувствовать себя в безопасности. Наконец он рискует забраться повыше – но пока еще не на вершину: лучше устроить еще один склад на высоте – на контрфорсе. А потом, чтобы получше акклиматизироваться, взбирается на Сильверхорн – великолепный снежный гребень. Оттуда уже можно разглядеть весь маршрут целиком: ребро Шу-Флер, седловина Ветра, другое ребро, ведущее на самый верх, и золотой «жандарм». Сама вершина скрыта за этой золотой скалой.

Ночь полнолуния в Каре. Призрачные тени горных вершин ложатся на ледник, сливаясь с островерхими ледяными глыбами сераков.

Луна светит ясно, Уго просыпается и выходит из лагеря. Он движется вдоль огромных поперечных трещин, даже не включая свой налобный фонарь. Снег скрипит, когда он пробивает наст «кошками».

Рассвет застает его у подножия контрфорса. Его надо пройти быстро, осколки упавших сераков показывают, что тут по правому кулуару сходят лавины. Выше он будет в безопасности.

Вон там. Надежная скала: камни и снег, смешанный участок. Как раз то, что нравится Уго. Он легко проходит его – без труда «переплывая» с одного скалистого «островка» на другой. И скоро горизонт распахивается во всю ширь. В центре Гималаев клубится далекая синяя туча, вглядываясь в которую Уго тщетно старается угадать силуэты знакомых гор. Он поднимается быстро. Он чувствует себя в форме. Уго доволен, он знает, что такое радость, какую испытывает каждый человек, занятый своим делом, – та самая радость, какая знакома и флейтисту, и машинистке, и жнецу. Иногда он переводит дыхание, останавливается, вонзает в снег ледоруб и, опираясь на него обеими руками, оборачивается назад: весь мир лежит у его ног – нагой и пустынный, каким он был до появления человека. Уго ощущает себя Адамом: этот мир, весь мир, который он может сейчас обнять одним взглядом, принадлежит ему. Он прокладывает пути и дает имена.

За исключением тех имен, что дали задолго до него: вон там, у него за спиной, остался расцвеченный яркими красками Сильверхорн, он сияет как Альпенглех из его детства.

Но Лица он пока не заметил.

Уго проходит склад со своими припасами.

Ребро Шу-Флер и правда опасно: карниз очень ломкий. Он поражен до глубины души. Конечно, сегодня, при его нынешнем снаряжении, это – детская игра. Но в 1913 году…

Днем он добирается до небольшого перевала, он называет его Коллю. Скальная стена образует тут выступ, почти нависая над котловиной. Он берется за ледоруб и принимается освобождать площадку от мешающего ему льда и снега, из-под которых внезапно показываются обрывки серой, присыпанной снегом ткани.

Уго становится страшно. Вот так. Этого он и боялся. Никакой это не Коллю, это – четвертый лагерь Мершана. Он снимает рюкзак и подходит ближе.

Стоит ему потянуть полотно, как оно тут же рвется. Он продолжает чистить снег ледорубом. Потом – скалывает лед. Вскоре он, еще не видя, уже угадывает, что ждет его там внутри, подо льдом. Он вытаскивает кусочки перкали, она рассыпается в пыль.

Уго не раз уже видел в горах погибших; одни ломали кости, падая с высоты в сотни метров, других собирали по частям: без разбора, не пытаясь понять, что складывается в мешок. Падение – и раздробленные ударом, разорванные на куски тела, размозженные черепа, распоротые животы, вывернутые внутренности, изуродованные лица: ужас этого зрелища в некоторой степени уравновешивал ужас смерти. Подавляя отвращение, он нарочно смотрел им прямо в лицо, он хотел быть уверенным, что способен справляться с другими смертями. Но он не ожидал того, что сейчас увидел: прекрасно сохранившиеся, легко узнаваемые лица Георга Даштейна и Максимина Итаза. Они – совершенно спокойны, красивы, лоб пересекает едва заметная морщинка озабоченности. Глаза Даштейна открыты; Итаз же как будто спит.

Они умерли от изнеможения, здесь, в своей палатке: замерзли, навсегда устремив глаза навстречу какой-то непостижимой тайне. И вот этот опустошенный, лишенный какого бы то ни было беспокойства, не искаженный ни болью, ни восторгом искупленья, этот безмятежный, ничего не выражающий взгляд был хуже всего. Словно они, подумал Уго, ускользнули от агонии, не почувствовав приближения конца; они как будто уснули, мирно почив в своей постели; и одна эта мысль лишает смысла постигшую их судьбу.

Уго остановился, задумавшись. Он, который никогда не колебался, теперь колеблется. Другого места здесь не найти. Слишком поздно, он не может идти дальше: ему придется ночевать рядом с ними.

Но нет, он предпочитает спуститься по фронтальной стене. Что ж, тем хуже, возвращаться этим путем – тяжело. До поздней ночи он устанавливает и связывает страховки в неверном свете закрепленного на каске фонарика, который качается в такт его движениям, шаря по голым скалам.

Он правильно сделал. С раннего утра повалил снег. Уго проснулся от завывания ветра. Настоящая буря; а что бы с ним стало там, наверху, лицом к лицу с двумя трупами?

Двигаться дальше было нельзя: Уго остается только одно – сидеть и мечтать, размышляя о странностях жизни. В любой критической ситуации, даже в сердце бури, Уго всегда сохранял драгоценную способность думать о чем-нибудь постороннем – о себе. Его жизнь – сама по себе загадка, и то, что люди принимали ее как данность, всегда его изумляло. Он хорошо помнил свое детство: